— Вы не спите?
Рыжий молчал. Глаз стал еще беспокойнее.
Робер посмотрел температурную кривую, вычерченную на листе бумаги, прикрепленном к спинке кровати. Над зубьями этой ломаной линии, состоявшей из трех отрезков, крупными буквами с наклоном было выведено: ВАН ВЕЛЬДЕ, Себастьян.
Ван Вельде? Как будто бы так называла себя давеча по телефону медсестра, которая разыскивала Фреда — второго ординатора. Больной перевел взгляд своих неестественно синих глаз с Оливье на Робера. Это длилось один миг, и у Робера не было оснований придавать этому значение, но тем не менее ему показалось, что больной замкнулся и насторожился, что присутствие Робера ему неприятно.
— Итак, — обратился Оливье к больному, — мы решили покончить с собой и тем досадить жене! Увы, затея не удалась. И вот вся больница поднята на ноги, дежурного врача вытаскивают из постели, в то время как у него голова буквально раскалывается от боли, и когда сей почтенный человек является к больному, тот обливает его презрением. Может, сигарету? Нет, мы не желаем сигареты. Ну, что ж, подождем до завтра.
Он повертел из стороны в сторону голову мужчины, словно неодушевленный предмет, властно повернул ее лицом к себе. Приподнял верхнее веко, пробурчал:
— Зрачок расширен.
Пощупал пульс. Больной, предоставленный сам себе, нетерпеливо дернулся, словно капризный ребенок.
— Ну, все, все уже, не волнуйтесь! Утром вы были разговорчивее.
Он тронул Робера за плечо, и они отошли от кровати.
Больной, как показалось Роберу, весь обратился в слух. Оливье позвонил. Зазвенело где-то очень далеко.
— «Уход в себя», — объяснил Оливье, стараясь говорить как можно тише. — Он затаился сейчас и ненавидит весь свет. В том числе и нас.
И все-таки что-то мучило Робера. Ненавидит, — возможно, но не в этом дело… А в чем? Имя… Ван Вельде, Себастьян Ван Вельде. Одно время Робер служил на Севере, его часть стояла в Валансьенне. Ван Вельде, Ванвельдов, Вандервельдов, Вандервельтов у них было так же много, как Дюпонов где-нибудь под Парижем.
Он прислушался. Сюда не доносилось никакого звука. Этот корпус находился на отлете.
Оливье тихонько рассказывал:
— Этот тип проглотил с полсотни таблеток фенобарбитала. Он уже раньше лечился у нас и принимал много барбитуратов. Ты не думай — он к нам не с неба свалился.
— Но коли он остался жив, то теперь-то наверняка выкарабкается.
— Так полагают профаны! Попытка к самоубийству, мой милый, кончается либо смертью, либо пробуждением после многочасового сна. Когда просыпаешься, то свеженький такой становишься, как девушка перед первым причастием. «Сие есть плоть моя, — сказал он, — отправляя в рот облатку хинина».
Оливье подмигнул. Он не мог не острить и острил, как только он один умел, — в нем все время жил мальчишка, школьник.
— Ну так вот, — продолжал он довольно громко, и Роберу показалось, что больной их слышит. — Он может и не выкарабкаться. Этого поганца уже лечили. Алкоголик и эпилептик. По указанию врача его жена давала ему лекарства, во избежание кризисов… В отсутствие Эгпарса ему сделали промывание желудка. Толку никакого! Омерзительное зрелище. Именно омерзительное. Он блюет на тебя и на шланг. Но таково правило, так сказать, ритуал. Нарушать его нельзя, особенно когда патрон отсутствует.
— Ну, а дальше?
— Дальше погрузился в полушок и продрых до утра. Наутро он чувствовал себя лучше. Наступила разрядка. И наконец-то эта дрянь разговорилась, его невозможно было остановить, он плакал, рвал на себе волосы. Одним словом, разыграл отчаяние.
— Ты жесток.
— Нет, почему же? Просто диву даюсь! Наши больные — это такие актеры! Но и некоторые другие тоже. Туберкулезные, например. Конечно, больные — это больные. Но, кроме того, они все играют какую-нибудь роль. Горько, что у них такая роль и что не они ее выбрали. И все-таки играют!
В коридоре послышались шаги, не похожие на шаги Оливье или Робера: хлопала кожаная подошва; шаги приблизились.
— Все помыслы больного, лелеящего свою болезнь, — начать все сначала. А всякий больной лелеет свою болезнь, понимаешь? Нет? Увидишь сам. Надеюсь, Эгпарс разрешит тебе сопровождать меня во время моих визитов к больным.
Блестящая идея! Робер улыбнулся. Он подумал о Жюльетте.
Дверь открылась, вошел санитар. Ван Вельде вздрогнул, но остался лежать в том же положении.
Оливье, не обращая внимания на вошедшего, — им оказался усатый Жермен, от нетерпения он переминался с ноги на ногу, — уточнил:
— Кстати, Робер, чтобы тебе окончательно все стало ясно: этот прохвост — муж Сюзи, медсестры, с которой ты разговаривал по телефону.
— А! А я-то все думаю, откуда мне известно имя Ван Вельде… И она, кажется, искала «эту макаку» Фреда?
— Совершенно верно, «эту макаку Фреда». Он ее любовник. И очень возможно, что из-за Фреда бедный малый и решил отравиться. Между прочим, одна из причин, почему безбожник оставил без надзора призраков этого скромного особняка и рванул в места…
— Более гостеприимные.
— Вот именно.
— Тогда я понимаю беспокойство вышеупомянутой Сюзи.
— Да ничего ты не понимаешь.
Они вышли в коридор, Жермен последовал за ними. Оливье плотно закрыл за собой дверь. Робер не сомневался, что Ван Вельде тотчас же поднялся. Чем-то этот парень бередил ему душу.
— Жермен, — обратился Оливье к санитару, — что, мадам Ван Вельде уже поставлена в известность?
Жермен отрицательно покачал головой.
— Как-никак это ее муж…
— Я сказал старшему управляющему, доктор. Но он не желает ничего знать. Господин Хоотен не хочет брать ответственность на себя.
— Но почему же, бог ты мой!
— Управляющий говорит, что они, мол, разведены. И что это его не касается.
— Ну так передайте от моего имени вашему управляющему, что в ближайшие дни я сам займусь больным. Я знал, что Хоотен — мерзавец и лицемер, и к тому же закостенелый ханжа, но отказаться предупредить жену под тем предлогом, что она, видите ли, пятнадцать дней уже не числится женой, это ни в какие ворота не лезет! Всюду — ложь, предрассудки, «так принято» и «так не принято». Ну и что ж, что разведены, раз они продолжают жить вместе. Да, представь себе! И к тому же у них ребенок!
Жермен разводил руками: согласен, мол, но ничем помочь не могу.
— Ладно, покончим с этим, Эгпарс идет!
В конце коридора показался Эгпарс. Он шел не спеша, ровными маленькими шажками, как-то странно покачивая торсом. Главврач был приземист и кряжист и очень широк в плечах. На носу у него сидели очки с толстыми стеклами, волосы были совершенно седые, цвета олова. Халат выглядывал наподобие нижней юбки из-под ратинового черного пальто, придавая его и без того странной фигуре еще более нелепый вид.
— Добрый вечер, Дю Руа.
— Добрый вечер, мосье.
Здесь подчинялись правилам, принятым во врачебной этике: главврач называет ординатора по имени, а тот величает его «мосье».
— Здравствуйте, мосье Друэн, — сказал главврач Роберу.
И приветливо протянул ему руку. Но он сразу же осекся, почувствовав какую-то неловкость, и тут только увидел руку в кожаной перчатке. Спокойно, не суетясь, он протянул левую руку. Для Робера Друэна реакция людей на его неживую правую руку стала своего рода тестом. Люди с повышенной чувствительностью, замкнутые и застенчивые, спешили извиниться но и сильные, менее чувствительные и более твердые, бывали смущены. Мало кто вел себя так естественно, как этот врач. Он продолжал:
— Вы и в действительности такой же, как на экране. Но только гораздо моложе.
— Телевидение искажает лица, — ответил Робер. — Я сам видел, как очаровательные девушки в телевизоре становятся дурнушками. Одни делаются толще, другие худеют, а некоторых и вовсе не узнать. Прямо какое-то колдовство!
— Вы желанный гость в Марьякерке. Очень рад вас видеть здесь в вашем третьем измерении. Хорошая штука — третье измерение!
Третье измерение Эгпарса было вполне выражено. Вблизи особенно бросалось в глаза, что он очень ладный и весь какой-то подобранный, плотный. Голова чуть наклонена вперед, черты его лица тверды; большие близорукие голубые глаза, защищенные очками, выражали живой ум; они умели быть и очень подвижными, а в то же время на редкость внимательными и сосредоточенными. В нем чувствовалось умение владеть собой, непринужденность, но без расхлябанности, внутренняя сила. Говорил он медленно, взвешивая каждое слово. И почти без акцента. Только некоторые обороты изобличали в нем бельгийца, но они попадались в его речи не так уж часто.
— Так что за история тут вышла? — обратился он к Дю Руа. — А впрочем, с мадам Сюзи иначе, наверное, и быть не могло!
— Хороша история! Скажите уж лучше: скандал! Несчастную даже не предупредили, что ее муж…
