Миша не смеется. Миша серьезен. Миша никогда не смеется.
Все дежурство тетя Клава тихо сидит в своей комнате. Она ни на кого не кричит, не бегает по коридору как обычно.
Вечером тетя Клава режет хлеб. Резать хлеб трудно. Если нарезать хлеб как надо, тете Клаве ничего не останется.
Самое ценное в хлебной буханке – корка. Каждое дежурство первый кусок хлебной буханки тетя Клава обещает отдать самому послушному мальчику. Первый кусок – самый лучший. Первый кусок – горбушка. Кому достанется горбушка нас с Мишей не интересует. Все равно мы будем есть этот хлеб вместе. У нас есть еще полбутылки подсолнечного масла.
Тетя Клава подходит ко мне.
– Хороший мальчик, – говорит она, – вот Рубен – хороший мальчик. Всегда молчит, никогда не жалуется, не спорит.
Тетя Клава кладет передо мной горбушку. Отходит.
Мы с Мишей еле заметно переглядываемся. По полгорбушки на каждого у нас уже есть. Горбушка – это хорошо. На горбушку можно налить чуть побольше масла. Горбушку можно долго и вкусно жевать.
Тетя Клава режет хлеб. В этот раз ее что–то тревожит. Со стороны кажется, что тетя Клава разговаривает с кем–то невидимым, но это не так. Все нормально, все хорошо. Просто тетя Клава разговаривает сама с собой.
Невидимый спор прекращается. Тетя Клава разворачивает буханку хлеба на столе, уверенно отрезает от нее вторую горбушку. Вторую горбушку тетя Клава отрезает толсто, не жалея.
Тетя Клава подходит к Мише, кладет горбушку на стол перед ним. Тетя Клава смотрит на Мишу с уважением, почти ласково.
– Ишь, какой худой, кожа да кости. Вот горбушку возьми, ешь!
Кино. В актовом зале на первом этаже идет кино. Мы с Мишей – на втором этаже. Если мы очень захотим, то тоже сможем посмотреть кино. Надо только найти кого–нибудь, кто может снести нас по ступенькам. Один раз я уже видел кино в зале. Тогда я сполз по ступенькам сам. Потом, после кино, на меня долго орали, но это было уже после кино, и мне было все равно. Миша может попасть в кино еще быстрее, чем я. Его и снесут, и занесут. Миша может делать так, что все вокруг делают так, как он хочет. Я не могу.
В этот раз мы не хотим в кино. Миша сказал, что кино плохое, он видел его два года назад. Ходячие смотрят кино по несколько раз. Ходячим все равно, они не могут запомнить все кино с первого раза. Я – как ходячий. Когда фильм показывают по телевизору, я могу смотреть его снова и снова. Миша говорит, что у меня мозги, как у ходячего. Я ему не верю. Я – лучший ученик в школе. Тогда Миша соглашается. На самом деле, у меня мозги, почти как у ходячего, а это не одно и то же. В любом случае, если Миша говорит, что нам в кино делать нечего, мы остаемся. Я всегда слушаюсь Мишу.
Вечер. Темно. Мы не зажигаем света, нам не нужен свет. Выключатели высоко. Можно, наверное, было бы попросить кого–нибудь включить свет в коридоре заранее, но тогда пришлось бы объяснять, зачем нам нужен свет, а этого Миша не хотел.
– Как к тебе относятся в классе? – спрашивает меня Миша.
– Нормально.
– Нормально – это как?
– Нормально – это нормально, я недавно в школе.
– А синяк на лбу откуда?
– Я головой бился о спинку кровати.
– Зачем?
– Хотел, чтобы он положил меня на кровать.
– И как результат?
– Нормально. Он остался лежать в кровати, я – на полу.
– Слабо бился?
– Так синяк же на лбу.
– Значит, слабо. В другой раз сильнее надо стучать.
– Я изо всех сил стучал.
– Значит, не надо было стучать совсем. Лоб целее был бы.
– Так холодно было. Я в кровать хотел.
– Значит, надо было стучать сильнее.
Я не понимаю Мишу. Иногда он шутит, иногда серьезен. Миша говорит, что он никогда не шутит.
– А хочешь, Рубен, – внезапно спрашивает Миша, – его об стену постучат немножко?
– Зачем?
– Чтобы он к тебе лучше относился.
– Я ж тебе имени не назвал.
– И много людей в твоем классе могут тебя на кровать поднять? У одних рук нет, у других – ног. Я дурак, по–твоему?
– Нет, не надо. Не думаю, что от битья головой об стену ко мне будут лучше относиться. С людьми надо по–человечески договариваться.
– У тебя получается?
– Конечно.
– А в тот раз?
– В тот раз не получилось.
– А наутро?
– А наутро он мне сказал, что я должен был встать и потянуть его за одеяло.
– И улыбался при этом?
– Он всегда улыбается.
– Может, все–таки об стену?
– Не надо.
– Дурак ты, Рубен.
– Может быть, но не хочу, чтобы из–за меня людей били.
Миша молчит. Миша не понимает меня. Я из другого детдома. Миша всю жизнь прожил в одном детдоме, он привык.
– В общем–то, мне все равно, откуда у тебя синяк на лбу. Я не об этом хотел поговорить. Если, например, к вам в комнату вкатятся арбузы, с тобой поделятся?
– Поделятся.
– Ты уверен?
– Уверен. Со мной всегда делятся. Я не уверен, что арбузы просто так покатятся по коридору и попадут именно в нашу комнату.
– Просто так ничего не бывает. На склад привезли арбузы.
– Ну и что? В прошлом году тоже привозили. Нам все равно не досталось.
– В прошлом не досталось, в этом достанется.
– Дурак ты, Миша. С чего ты взял, что в этом году будет лучше, чем в прошлом?
– С того, что мне осталось жить сто сорок четыре дня.
– Не вижу связи.
– Через некоторое время меня отвезут в дом престарелых, а судя по всему, даже в дурдом, если я волосы не состригу.
– Состриги волосы.
– Тогда – в дом престарелых. И там, и там смерть. Какой резон стричься?
– Никакого.
– Правильно. Ты арбузов хочешь?
Я думаю.
– Нет, не хочу. Воровать нехорошо.
– Ты еще скажи, что нечестно.
– Воровать нечестно.
Темно, совсем темно. Я не вижу Мишиного лица. Мишин голос внезапно меняется. Это все тот же тихий шепот, как и раньше, но на этот раз я точно знаю, что Миша волнуется.
– А то, что одним все, а другим ничего, это честно?
– Никто не виноват, что ты инвалидом родился. Надо лучше учиться, потом лучше работать. Тогда и арбузы, и всё, что захочешь, у тебя будет.
– Ты хорошо учишься?
– Я – другое дело. Я плохо учусь. То есть, для ходячего я хорошо учусь, если бы я ходячим был, тогда да. А так, для неходячего, – плохо. Говорят, если неходячий может учебник математики за один вечер запомнить, его в Москву забирают.
– Учебник математики никто не может за вечер запомнить.
– Умные могут.
– Но ты не можешь?
– Я не могу. Я дурак, и ты не можешь, значит, и арбузы тебе не положены. Арбузы для умных.
Миша уже справился с волнением. Его голос как всегда спокоен.
– Ползи в туалет. Возьми два горшка. Один затолкай под свою кровать, другой – под мою.
– Сейчас. Я просто так не поползу в вашу комнату. Мне голову оторвут.
– Не бойся. Я подстрахую. Федька до конца фильма тут будет. Я скажу, что я первым в палату вернулся.
– Пусть Федька тогда горшок тебе и принесет.
– Он и принесет. Но сегодня мне нужно два горшка. Как он понесет два горшка у всех на виду?
Я ползу по коридору. Толкаю металлический горшок перед собой, заползаю в комнату к старшеклассникам. Первый горшок у Миши под кроватью. Кода выползаю из Мишиной комнаты – боюсь. Старшеклассников боятся все. Миша тоже старшеклассник, но Мишу я не боюсь. Миша – мой друг. Потом уже спокойней ползу за горшком для себя.
– Миша, я знаю, зачем горшки.
– Я думал, не догадаешься. Ты арбузы когда–нибудь ел?
– Ел. В Ленинграде, в больнице.
– Говорят, после арбузов всегда писать хочется.
– Не знаю. Я маленький кусочек съел. Мне один грузин рассказывал, что он один мог целый арбуз съесть. Он говорил, что в туалет потом долго надо бегать.
– Мне тоже рассказывали. Вот я умру скоро, а арбузов не поем. Это будет несправедливо.
Я устал. Я устал ползать по коридору и толкать горшки. Я уже не сержусь на Мишу, я никогда не сержусь на Мишу долго.
– Миша, – говорю я, – там же замок.
– Ну и что? Этот замок любой нормальный человек ломом подденет, и все.
– Миша.
– Что?
– Я знаю этого любого нормального человека.
– Не знаешь, а догадываешься. Или иди директору стукни, пока не началось.
– Ладно, я догадываюсь, ты прав. Доказательств у меня все равно никаких. Да и лом надо в перчатках использовать.
– Лом надо оборачивать мешковиной. Перчатки – лишнее.
– Там сторож, наверное.
– Сторожа там нет. Сторож напился и лежит.
– Миша, я не понимаю.
– Сторож тоже не понимает. Спит, и все.
– Тебе трудно объяснить?
– Не трудно. Бутылка водки стоит десять рублей.
– Я не уверен, но мне рассказывали, что гораздо дешевле.
– Сторож по ночам продает за десять. Не перебивай. Но если продать ему бутылку вечером и за три рубля, то на следующее утро он ничего не вспомнит.
