– Сразу радуешься, – кивает головой, непонятно с чем соглашаясь, Вера Ивановна. – Гной – значит, попала точно. И значит, в диагнозе не ошиблась. Запах, кстати, тоже очень информативен.
Мне не хочется про запах в таком аспекте, но раз взялась за гуж…
– Бабуль, я верю, что вонь бывает информативной. И цвет какашек, и что там еще. Я про другое спрашиваю: неужели все это может нравиться?
– Знаешь, – медленно отвечает Вера Ивановна. – Я сразу вспоминаю свой выпускной класс. У нас женская школа была. Одни девчонки. Апрель, наверное. Листики еще свежие-свежие, трава только что вылезла. Мы сидим около школы, на солнышке, и мечтаем о взрослой жизни. Все наперебой спорят, куда идти учится дальше. Сбиваются в пары и в тройки – как дружили вместе, так и в вузы. А я одна сидела, молчала.
Женька, староста наша, говорит: а куда, мол, Веруня пойдет? У нее же так всегда списывать удобно.
А мне даже смешно стало.
Куда Веруня пойдет, было ясно с первого класса.
В доктора. В медицину. И больше никуда.
Бабуля моя замолчала и о чем-то задумалась.
– Э-эй! На палубе! – тихонько позвала я. – Бабуля, ты где?
– Я-то здесь, – вздохнула она. – Только вдруг поняла, что из моего класса, кроме меня, живых нет никого. Ни девчонок, ни старушек.
– Вера Ивановна, – строго сказала я. – Это что еще за пессимизм?
– Нет, детка, – улыбнулась она. – Это не пессимизм. Это правда жизни.
– Бабуль, – похоже, мне пришла в голову хорошая идея. – А давай не про профессию, а про детство. Причем раннее. Еще до школы. Ты хоть что-нибудь помнишь?
– До школы? – задумалась Бабуля. – Помню. Отрывками. Но кому это будет интересно?
– Мне, – решительно сказала я. – Давай свои отрывки. Можно без хронологии.
Вера Ивановна помолчала минутку, однако, видя, что меня не переубедить, начала выдавать свои флешбэки.
– Помню, как мне было лет семь. Мы живем на Украине. Самое начало тридцатых, наверное. Если мне семь, то Илюшке – года два. Ходил уже хорошо, говорил только неразборчиво.
Мы ничего не понимали во взрослых делах, но там, на улицах городка, делалось что-то ужасное. Меня перестали выпускать со двора, хотя раньше я бегала к соседским девчонкам сама. Теперь в городке появились нищие, и такие страшные!
Я, когда меня еще отпускали одну, прошла однажды мимо такой. Не знаю, сколько ей было лет. Помню только, что была в пальто, несмотря на жару. И помню огромные синие глаза. Просто огромные, на исхудалом сером лице.
Я ее испугалась, быстрее пробежала мимо. А когда шла обратно, женщина уже лежала у скамейки на земле. Мертвая.
Голод.
И вот теперь нас не выпускали со двора, а вечерами, когда папа приходил с работы, они до хрипоты спорили с мамой – уезжать или оставаться.
Так вот. Я попросилась гулять. Мама мне сказала: на улицу не выходи. Только во дворик. И Илюшку от себя не отпускай ни на шаг.
Короче, вышли мы в наш дворик. Я сгребла братика в охапку – я всегда была послушной девочкой – и честно не отпускала его.
На рев и крики брата выбежала мама. Увидела. Поняла. Улыбнулась.
А мне все равно не хотелось выпускать Илюшку из рук. Я уже слышала, как крали детей, чтобы съесть. И уже понимала, что рассказ этот был не про Бабу-ягу.
Слушай, Вичка, неужели это кому-нибудь будет интересно? – вдруг спросила Бабуля.
Не уверена за всех. Но мне слушать про Бабулину жизнь точно интересно. Хотя и страшно. Похоже, и эту тему следовало поменять.
– А еще что-нибудь запоминающееся было? – спросила я. – Типа драматическое. Может, кого спасла от верной смерти?
– Больше помнишь, кого не спасла, – вздохнула Вера Ивановна. – Я ведь тебе про мальчика с бешенством рассказывала?
– Рассказывала, – поежилась я. Этот рассказ захочешь не забудешь.
– Так вот, есть такой закон парных случаев. Если был в твоей практике случай – значит, повторится еще раз. Каким бы редким ни было заболевание. Я этот закон не раз на себе проверила.
– И повторился? – испугалась я. – С бешенством?
– Да. Правда, больной был не моим. Мне просто его показали. Он был уже без сознания.
Заметив мое уныние, Бабуля поспешила на помощь.
– Ну, к счастью, – улыбнулась Вера Ивановна, – в кабинет «ухо-горло-нос» по вопросам жизни и смерти заходят нечасто. Хотя опухоли злокачественные у первичных больных находила. Даже совсем маленькие. В этом если смысле – то да, жизнь спасала.
– А как она выглядит – маленькая злокачественная опухоль? – Мне теперь постоянно снился сон про попугая из пиратского фильма. Только кричал он не «Пиастры! Пиастры!», а – ехидным голосом профессора Береславского – «Детали! Детали!».
– Смотря какой локализации и смотря какого вида, – отвечала Бабуля. – Если на бронхах, то чаще как темное просяное зернышко. Два-три миллиметра. Хотя однажды, тоже у первичного больного, нашла огромную опухоль – правая связка сделалась совсем неподвижной, была сильно гиперемированной. Опухоль захватила и ее, и окружающие ткани.
Я сразу почувствовала: дело плохо. Он даже еще рот не раскрыл.
– Ты прямо как экстрасенс, Бабуль.
– Знаешь, когда поглядишь внимательно на десять тысяч гортаней – то становишься слегка экстрасенсом. В смысле начинаешь не столько думать, сколько чувствовать.
– И если нашла такое зернышко, то что? – продолжила я неприятную темку (но куда ж деться от деталей?).
– Отправляла к онкологу, для обследования. Иногда его в онкологической больнице лечили, иногда нам возвращали, уже зная морфологию новообразования. Я же и оперировала.
О, я вспомнила одну историю!
Бабуля начала рассказывать, а я – спешно заполнять блокнот.
– Этот дядечка был почти моим коллегой. Только работал не с людьми – ветеринаром. Откуда-то с Кавказа. Огромный, черный, веселый. Жаловался на дискомфорт в горле. Я нашла у него на левой связке папиллому. Отправила к онкологу, для проверки. Так положено. Мужчина пришел ко мне через неделю. Пришел с женой – вызвал ее из дому. Оказывается, онколог поставил ему очень тяжелый диагноз.
Еще раз смотрю. Конечно, я не патоморфолог. Но говорю же: опыт постепенно, с годами, переходит из области логики в область ощущений. Не было у меня страшных ощущений! Не было – и всё.
Я, наверное, неправильно сделала. Но настолько в себе была уверена, что сказала ему: «Если у вас рак – уйду с работы».
И знаешь, он мне поверил. Сделали повторные анализы, биопсию. Рака не было.
– А как же ему сначала диагноз поставили?
– Ошиблись. Никто не застрахован. Бывает, и «стекла» путали. Людям свойственно ошибаться.
– Что такое «стекла»?
– Препарат для морфологических исследований, из клеток новообразования.
– А что кавказец?
– Ой, он такой счастливый был! Узнал в поликлинике мой адрес, пришел ко мне с женой – я тогда уже тоже замужем была. Приволок ящик коньяка, пакет бастурмы. А мужу бурку подарил настоящую, ты ее помнишь, наверное?
Конечно, помню. Полдетства под ней проспала. Почему-то спать под буркой мне казалось куда романтичнее, чем под одеялом.
– А подарки разрешалось брать?
– Конечно, нет. Хотя брали все. Я тоже, если речь шла о цветах, конфетах или коньяке. Здесь же подарок был явно дорогим. Я пыталась отказаться – куда там! Человек – метеор. А такой был подавленный, когда вернулся с Каширки!
Вот в такие моменты чувствуешь полное профессиональное счастье.
Насчет Бабулиного чутья даже я наслышана. Точнее, на себе испытала.
Мамуля у меня – безумная трусиха, если речь идет о моем здоровье. Бабуля вечно ее успокаивала. Не так давно, я уже в институте училась, заболело у меня горло. И не то чтобы сильно. Мама на всякий случай отвезла меня к Бабуле, посмотреть – та уже на пенсии была. Обычно после такого осмотра Вера Ивановна в доступных выражениях объясняла Надежде Владимировне, как тяжело живется на свете трусам и паникерам.
Но в этот раз все было иначе.
Бабуля медленно сняла со лба свое зеркальце, которое так нравилось мне в далеком детстве. Сложила инструменты и использованные салфетки. А после этого тихо и спокойно сказала моей маме: «Надюша, мы сейчас едем в больницу и будем смотреть, что там такое».
– А что там может быть? – чуть не померла со страху мамочка. Да и мне, честно говоря, стало как-то не по себе.
– Не знаю, – коротко сказала Бабуля. – Не фатально, но мне не нравится.
В итоге оказалась такая дрянь!
Правда, с очень красивым названием: мононуклеоз. Врачи сказали, что у меня очень тяжелая форма: буквально через несколько часов после госпитализации горло мое забилось какими-то гнусными пленками так, что стало трудно дышать. В общем, если б не Бабуля, все могло кончиться гораздо хуже.
Хотя я и так отлежала в инфекционном отделении три недели, а на исколотую медсестрами задницу сесть не могла и того дольше.
Некстати вспомнилось: в инфекционном отделении, где я так долго мононуклеозила, самым неприятным было одиночество. Туда тупо никого не пускали: приемные часы короткие, да еще постоянные карантины. Если б не Борька, сдохла бы со скуки. Но этот человек проникал ко мне невзирая ни на какие карантины и часы приема. Даже удивительно: как можно быть таким смешным, таким неуклюжим и одновременно таким настырным?
