— Давно ты здесь живешь? — спрашивает Люба.
— Ах, уже много лет, — Жанна играет на столе спичечным коробком, поворачивая его в пальцах. — Я не помню точно, сколько, потому что не старею. Мне кажется, что если бы женщины не старели, время бы совершенно перестало их заботить. У меня был один мужчина, из Бельгии, так он уже умер, и теперь меня навещает его сын. Он точно так же занимается любовью, как отец. Иногда мне кажется, что это один и тот же человек, да и вообще на свете множество давно умерших людей, только лица их меняются от времени. Например, старуха, что раньше жила двумя этажами выше. Ее ударил трамвай и она умерла, а теперь в соседнем подъезде поселилась точно такая же, только с другим лицом. Я же чувствую, запах у нее тот же. Меня не обманешь. Глупо, когда мертвые занимают место живых.
— Мертвые занимают свое место, — хмуро не соглашается Наташа. — Живые только гости на этой земле.
— Может и так, только в таком случае — не слишком ли их много? Я, к примеру, постоянно умерщвляю людей. Раз в неделю, по четвергам, езжу в интернат на окраине города, туда, где воспитывают трудных детей, будущих воров и проституток. Покупаю себе одного мальчика, вместе со всеми необходимыми документами, везу его в лес, там мы с шофером привязываем мальчика за руки и за ноги к ветке дерева, и я душу его ремешком от сумочки. Мне нравится, когда мальчишки умирают, а перед тем я люблю откусывать им письки, живым еще, они так пронзительно кричат, бедненькие, совсем как ягнятки, из того места, где писька росла, я кровь сосу, и пока мальчик умирает, она становится все слабее, слабее, пока не останавливается совсем, он уже и не дергается, а она все струится тебе в рот, а потом вдруг раз — и оборвалась. Хорошо держать ремешок рукой и давить, затягиваешь и чувствуешь, как жизнь кончается, будто вода, уходящая в песок. Гена, — так шофера зовут, — надежный человек, он сам глухонемой, а детскую кровь пьет только из стакана и хлебом заедает, к телу касаться гнушается, надавит в склянку себе — и выпьет, за ваше, говорит, Жанна Анисимовна, здоровье, ну а я от крови вечно сделаюсь такая пьяная, что все ему, Гене, разрешаю, любую гадость. Носимся, бывает, по лесу, совсем как дети. Еще чаю согреть?
Люба кивает и берет следующий пряник.
— А еще я убиваю священников, — несколько успокоившись, продолжает Жанна. — Попов всяких, пономарей, дьячков и просто монахов поганых. Совершенно бесполезные люди. Бляди божьи. Говорят, что раньше они бывали сильные колдуны. А теперь Бога нигде не стало, веры давно нет никакой, вот сила их и потерялась, а они все молятся, все крестятся, проповедуют ерунду всякую, песенки свои воют — срам один. Любовь, говорят, спасет мир. А я, например, просто в церковь захожу, и ничего мне не делается, перекрещусь наоборот, в икону плюну, думаю: где ты, Бог? А недавно, знаете ли, пристал ко мне на улице один поп, в гостиницу потащил, блядь божья, и слышать, паскуда, не хотел, что меня зовут Жанна, все Любовью называл, а я ему сказала, что мертвая, мол, твоя Любовь, — не верит. На, тебе, говорю, гляди, — и такое ему показала, что он перепугался насмерть, креститься стал, сгинь, кричит, нечистая сила, ну не смешно ли? А у меня вот он — крестик, на шее висит, хахаха! — Жанна перестает смеяться и понижает голос. — Знаете, девочки, что я вам скажу — священники очень жопу любят. Больше Бога. Только обязательно приносят презервативы. А я их презираю. Видеть не могу. И этот вот тоже. Толстый такой, как сырник деревенский, присел на кушеточку и презерватив натягивает, будто презерватив тот его от мертвого чрева спасти может, а сам смеется, вот мол я каков, хоть и духовное лицо, а к проституткам хожу, и как с ними обращаться — знаю, чтобы венерической болезнью, прости господи, не заразиться. А какая у меня, мать твою, венерическая болезнь? На мне же ни одна зараза не живет. Загрызла я его.
— Как — загрызла? — спрашивает Люба, от неожиданности широко раскрыв засыпающие глаза.
— Зубами, — Жанна растягивает губы, чтобы показать, чем она загрызла попа. Зубы у нее на редкость здоровые и острые, особенно клыки. Она наклоняет чайник над большой синей чашкой, что дала Любе, и льет дымящейся, коричневой струей. — Крови в нем было очень много, всю мне спальню заляпал, так нагишом катался и катался, с кровати на пол, потом снова на кровать залезет — и снова на пол — шмяк тушей своей, а кровища так и брызгает, так и хлещет. Ковры пришлось менять, и обои. Вот какой от одного попа ущерб.
— Весело! — восхищается Наташа. Даже слезы на ее глазах за время рассказа высохли.
— Да ну, скука, — пожимает плечом Жанна. — А вот еще недавно монах был один, крепкий такой мужчина, я его на службе в церкви монастырской соблазнила, поглядела на него раз — и погиб человек, встречались мы с ним в овраге за стеной, на сырой траве, так он меня Тьмой называл. Тьма ты, говорит, моя, кромешная, и в глазах у тебя тьма. Землю бывало руками рвал, корни уважал выдергивать, боль, говорит, природе причиню — она проснется, озлится на человека, драться с ним начнет. Тогда, говорит, люди другие на землю родятся, не чета нынешним, новые пророки придут. Ты, говорит, Тьма, сам Сатана и есть, а я вот тебя — в зад. Все ему это покоя не давало. Вот, говорит, Сатана подо мной лежит, я его превзошел. Такая безмозглая скотина.
— Ты его тоже загрызла? — с уважением спрашивает Наташа.
— Нет. Сам удавился. Все хотел Сатану превзойти. Тот, говорит, вечно жив, а я вечно мертв буду. Его Бог убьет, а со мной никто ничего не сделает. Глупо. Денег я с него не брала, да и откуда у него деньги? Он мне, впрочем душу свою за задницу продал — крест нательный. Здесь, говорит, у меня живет душа, забирай, она мне без надобности, одно от нее страдание. Когда удавился, я крест тот в унитаз спустила. И черт с ним.
Наступает молчание. Жанна перестает играть спичечным коробком и отсутствующе глядит перед собой в стол.
— А место то, — тихо говорит Наташа. — Туда надо ночью идти?
— Ночью, — лениво отвечает Жанна. — Только если слова не знаешь, ничего там не найдешь.
— Можно бабку позвать. Она же только сегодня умерла. А ты ее хорошо помнишь…
Ее речь прерывает звонок в дверь.
— Кто это? — отрывисто шепчет Наташа.
Жанна молча встает и делает шаг к порогу кухни, потом резко оборачивается. Лицо ее бело, как мел.
— Это звери, — свистящим шепотом произносит она. — Ох и смердят же они.
Наташа вскакивает с табуретки, прижимая свою книгу к груди. Жанна стремительно бросается к окну и, несколько раз рванув ручку, с треском отрывает его от рамы. В кухню врывается осенний ветер.
— Прыгай вниз, на дерево, — шепчет Жанна Наташе. — Третий этаж всего. А ты, хозяйка, иди сюда.
Люба подходит к ней, и Жанна, забравшись на подоконник, поднимает ее и прижимает к себе спиной, обхватив одной рукой за грудь, другой — за бедра. Страшный, многопудовый удар обрушивается на входную дверь, люстра над кухонным столом начинает качаться в облачке штукатурной пыли, но дверь выдерживает. Наташа вспрыгивает на нижнюю губу окна и с писком бросается в темноту, ударяясь всем телом в листву стоящей у дома липы. Ломая и обдирая ветки, она проваливается вниз, в черную тень. Жанна оборачивается, стоя на подоконнике спиной наружу, мгновение смотрит вниз, а потом просто отталкивается ногами и падает назад. У Любы сердце не успевает замереть от страха, когда они с глухим мясным хрустом врезаются в газон. Тело Жанны смягчает удар, но Люба все равно ойкает от внутренней боли. Всхрапнув, Жанна поворачивает голову и выплевывает кровь.
— Беги, хозяйка, — хрипло шепчет она, тяжело поднимаясь в прохладной, засыпанной листьями траве и отирая кровь со рта.
Из темноты возникает исцарапанная ветками Наташа, и сразу бросается к проезжей части двора, проламывая кусты. Люба вскакивает, оттолкнув от себя руками землю, и бежит за ней, снова резко ощущая боль в разбитой еще у гастронома ноге. Они уже несутся мимо линии кустов, больно ударяя ступнями в асфальт, когда в темноте над их головами раздается ужасный, скрипящий рев. Люба озирается на бегу и видит что-то огромное в распахнутом на третьем этаже окне, и в следующее мгновение оно обрушивается вниз. Вне себя от ужаса, Люба изо всех сил рвется прочь, ей уже не хватает дыхания, когда они огибают угол дома и вылетают через темный арочный провал на освещенный фонарями тротуар.
— Ни одной машины, сволочь! — задыхаясь, выкрикивает Наташа и бежит дальше, вдоль сплошной стены пятиэтажных домов, потом наискось через проезжую часть — и в непроглядный провал арки. Там, в провале, пахнет сыростью, и задыхающийся топот их звучит частым гулким шлепаньем. Впереди, за застывшей вязью ветвей горит белый дворовой фонарь.
После одного немного неровного шага крепкая как мерзлый буряк боль выворачивает Любе ногу, и она, повернувшись и ударившись выставленной рукой в стену, чуть ли не падает на тротуар, обмирая в кружащей голову тошнотворной волне. Она слышит приближающийся дробный, катящийся топот, под которым дрожит асфальт, и утробное, захлебывающееся хрюканье, со страшной, нечеловеческой скоростью сатанинское отродье несется за ними, удушливо смердящим ядром пролетает мимо Любы, всей тяжестью бросившись в линию полуоблетевших кустов, чтобы срезать этот небольшой, этот последний на своем пути угол.
