Теперь он стал красивым. И я поцеловала его в губы. Его кожа на ощупь была какая-то ненастоящая, как будто из резины. Я целовала его долго, пока алая помада с моих губ не покрыла его губы. Тогда мы с Классик сели у его ног и стали им восхищаться.
— Мы тобой гордимся, — сказала я ему. — Ты — Мисс Америка.
В ту ночь я спала в его комнате, заперев дверь на замок. Мы были одни, Классик и я. Какое-то время я наблюдала, как вспыхивает прожектор на башне. Но недолго. Мне не хотелось, чтобы он меня загипнотизировал. Потом я легла на отцовскую кровать, очень осторожно. Закрыла глаза и начала передавать сообщение вниз.
— Папа? Это я. Ты меня хорошо слышишь? Папа? Если ты слышишь, скажи мне что-нибудь. Это я. Радио «Джелиза-Роза» передает из твоей спальни. Где ты?
Сидя на ступенях крыльца, я набирала в рот воды из галлонной бутыли и брызгала на волосы Классик. Никакого шампуня в Рокочущем не было, поэтому приходилось притворяться. Я ногтями скребла ей голову, как будто она была намылена. От воды ее рыжие волосы стали коричневыми.
Я называла ее мисс.
— Как вас причесать сегодня, мисс? — И еще: — Может быть, вам будет интересно взглянуть на наши эксклюзивные продукты для ухода за волосами, мисс?
Но она велела мне мылить ей голову как следует, а не болтать.
— Да, мисс.
Посетитель всегда прав, даже когда он ошибается. Так что я запустила пальцы в волосы Классик, добралась до ее пластиковой кожи и заткнулась. Будь она моей матерью, я бы постучала кулаком ей по голове, как по двери, но не так сильно. Потом я разжала бы кулак и медленно развела пальцы в стороны. У матери от этого всегда мурашки по коже бежали.
— Как будто разбиваешь яйцо.
— А теперь ты мне.
Мы делали это по очереди. Моя мать и я. Разбивали яйца друг у друга на голове. Иногда мы пускали в ход обе руки, и тогда оба кулака разжимались, кончики пальцев расползались повсюду, стекая на лоб, за уши, на шею, скользкие, маслянистые. Аж мурашки по коже. Я всегда любила эту игру.
«Паук» — еще одна игра, от которой мурашки бежали по коже.
— По спине ползет паук…
Пальцы карабкаются по спине к плечу.
— Ущипнет…
Пальцы впиваются в лопатку.
— Подует…
И дует в шею, а ногтями — по спине вниз.
— Ну вот, теперь у тебя мурашки.
Так оно и бывало. Тело покрывала гусиная кожа, шершавая, в бугорках. Тогда я принималась тереть руки и шею, чтобы они скорее прошли.
— Еще раз, — просила я мать, когда все бугорки исчезали. — Один разочек.
— Ты и перед этим то же самое говорила.
— Честное слово. Всего один разочек.
А иногда мы мыли друг другу голову. Только без воды и шампуня. Мы делали это в спальне. Понарошку.
Мать всегда говорила:
— Могу ли я предложить вам что-нибудь из наших эксклюзивных продуктов по уходу за волосами, мисс?
— Нет, спасибо, — отвечала я. — В другой раз.
Мне хотелось, чтобы она массировала мне кожу головы молча. Я закрывала глаза и, хотя знала, что долго массаж не продлится, всегда мечтала о том, чтобы он длился вечно. Когда она меня так гладила, я могла даже заснуть — вот было бы здорово!
Но Классик не засыпала. Пока я сбрызгивала ей волосы, она широко открытыми глазами смотрела куда-то через двор, на серые облака, которые закрывали небо. Солнце пряталось; где — мне не было видно.
В то утро туман прильнул к земле, накрыв собой все. В отцовской спальне я раздвинула занавески на окне в изголовье.
— Мы летим, — сказала я Классик, представляя, будто Рокочущий парит среди облаков. Но когда я оделась и вышла с кувшином воды на крыльцо, туман уже поднялся.
Старый дом благополучно спустился с хмурого неба прямо на бабушкин участок.
Я выжала волосы Классик, стряхнула капли воды с рук и сказала:
— Будет гроза. А потом наводнение, и Рокочущий поплывет вдаль, а мы вместе с ним.
Чтобы волосы Классик не разлохматились после сушки, я разгладила их ладонями.
— Ну вот, теперь ты вся сверкаешь, –сказала я ей. — Прямо чище мыла.
Но Классик сделала вид, будто не услышала. Она злилась на меня за то, что я вымыла ей голову без шампуня. Она думала, будто я помыла ей голову слюнями. А слюни воняют. Я объяснила ей, что вода была из кувшина, а я только набирала ее в рот и разбрызгивала ей на волосы, чтобы не намочить их слишком сильно.
— Что же мне делать? — спросила я. — Я хочу чем-нибудь тебя порадовать.
— Хочешь, проверим радио? Если оно все еще там…
— А ты хочешь?
— Да.
Мы были одного мнения.
Держа Классик высоко в воздухе, чтобы ее волосы сохли быстрее, я со всех ног бросилась к железнодорожному полотну. Когда мы вскарабкались по насыпи, я присела на корточки в высокой траве, но женщины-призрака нигде не было видно. Тогда я спустилась на ее лужок, где после дождя пахло земляной сыростью. Грозовые тучи клубились над полем, а сквозь них виднелось подернутое дымкой солнце, круглое как луна.
Мы с Классик сразу направились туда, где накануне остался наш подарок.
— Она была здесь, — сказала я, присев рядом с камнями на корточки. Приемник исчез.
— Она его нашла.
— И посмотри, что она сделала…
Камни лежали по-другому, на равном расстоянии друг от друга, образуя цифру восемь; в середине каждой петли красовался свежий кустик колокольчиков. Для меня это был знак, выражение признательности, что-то вроде спасибо. А благодарность требовала ответа. Поэтому я посадила Классик под куст колокольчиков в одну из петель и начала передвигать камни. Но я никак не могла придумать, что бы такое из них сделать. Рисовать еще один круг бессмысленно. Квадрат или стрелу — глупо.
И тогда я решила нарисовать улыбающееся лицо.
— Универсальный знак дружбы, — говорил о таких картинках мой отец. — Во всем мире, от Японии до Голландии и Мексики, он означает одно и то же. — Когда у него просили автограф, он никогда ничего не писал, а всегда рисовал улыбающуюся мордашку и ставил под ней свои инициалы.
В моем альбоме для рисования, который назывался Большой Вождь, мы с отцом мелками рисовали картинки, часами просиживая за обеденным столом. Я рисовала подсолнухи, или Барби, или фигурки из палочек на парашютах. А он всегда рисовал черный круг с ухмыляющимся ртом и запятыми вместо глаз и носа, — мордашки были разные, но всегда узнаваемые. Он заполнял ими страницу за страницей. Однажды он даже нарисовал американский флаг из одних красных, синих и белых улыбающихся мордашек.
А еще когда он укладывал меня спать, то пел иногда такую песню:
Не проси любовных песен,
Ведь распутник я известный,
Мне в лицо взгляни опять,
И улыбка тебе скажет
Все, что ты хотела знать.
Мои руки ворочали камни, а я напевала эту песенку. Женщина-призрак увидит мой универсальный символ дружбы и улыбнется, а может, даже посмеется. И станет насвистывать какую-нибудь свою песенку, веря, что на свете есть кто-то, кому она не безразлична. На следующий день я планировала вернуться и посмотреть, что она сделает с камнями.
Но все вышло по-другому.
Надо было мне вовремя обратить внимание на Классик, которая смотрела мимо меня, онемев от ужаса; ее голубые глаза стали огромными и немигающими. Но я ничего не заметила. Я была слишком занята работой, обеими руками вдавливая камни в землю.
Облака разошлись. Позади меня неожиданно сверкнуло солнце. Огромная тень скользнула по моей спине и упала на неоконченную улыбку, — я сразу узнала широкий силуэт женщины-призрака в криво сидящем сетчатом колпаке. Я застыла на месте; сердце едва не выпрыгивало у меня из груди, руки дрожали.
— Девочка, — пробасила она, — что ты тут делаешь? — Голос у нее был низкий, как у мужчины, как у моего отца с утра, скрипучий и хриплый.
Язык меня не слушался. Ноги тоже. Руки тряслись.
Тень шелохнулась. Я услышала, как она топает, приближаясь ко мне. Краешком глаза я видела подол ее домашнего платья и облепленные грязью коричневые сапоги.
Потом она остановилась напротив меня и, попинав носком сапога камни, сказала:
— Так дело не пойдет. Ты испортила мои кошачьи глаза.
Кошачьи глаза? Так, значит, это была никакая не восьмерка. Кошачьи глаза, с колокольчиками вместо зрачков.
Я медленно подняла голову, переводя взгляд с белого передника на серые митенки, потом на тропический шлем, со всех сторон затянутый сетчатым колпаком. Руки она сложила на груди. За частой сеткой виднелось лицо: крупный нос, тяжелая челюсть, очки в золотой оправе.
«Призрак, — подумала я, — пожалуйста, уходи. Мне страшно».
— Ты что, немая, вандалка? — спросила она. — Говорить не умеешь?
Я покачала головой.
— Что это значит? Да или нет?
— Мне страшно, — выдавила я.
— Вандалке страшно, — сказала она. — Так оно и должно быть, полагаю.
