Сколько раз я спускался в метро? Десять тысяч раз? Или двадцать? И как же давно это было!
Недавно я ехал на съемку и страшно опаздывал. Москва безнадежно стояла. И тогда я бросил машину практически посреди Таганской площади и кинулся в метро. Входя в стеклянные двери, заробел – даже не знаю, сколько сегодня стоит вход и как платить! Вроде как решил неожиданно зайти к человеку, которого не видел сто лет, – вспомнит ли, узнаю ли? Ничего – подсмотрел, разобрался.
Внизу ничего не изменилось. Ну, почти. Очень боялся, что на меня набросятся с автографами – ничего подобного: видимо, мой образ не проецировался на образ пассажира метро – не узнавали. Только вдруг подошел уже в вагоне один знакомый (бизнесмен, между прочим!) и, совершенно не удивившись, продолжил беседу, которую мы с ним вчера прервали по телефону. Ни фига себе! Доехал за десять минут.
А вы? «Метро там, к сожалению, нет…» Ну и плохо, что нет!
Я хочу рассказать вам про джаз только из желания поделиться счастьем. А счастье вызвано тем, что джаз пускает меня к себе – он, как Мона Лиза, сам решает, кому нравиться и кому позволять себя любить. И если вы считаете, что джаз – это занудная какофония для интеллектуалов и снобов, не расстраивайтесь. Слушайте Стаса Михайлова.
Так вот. Джаз – это искусство искусств. Это вершина музыкального творчества, потому что он и есть творчество в самом своем чистом виде. Джаз – это только здесь и сейчас, он рождается при вас под пальцами музыкантов, и второй раз эта пьеса не прозвучит так никогда. И музыкант в джазе – именно творец, и не с десяти до шести за рабочим столом, а вот прямо тут, на этой клубной сценке, перед вами, и вы свидетель ежесекундного рождения музыки. Поэтому джаз нельзя играть вполноги, он забирает тебя целиком, всего, и именно поэтому многие великие джазмены уходили молодыми, до смерти загнав себя алкоголем и наркотиками, – в какие бездны они погружались! Именно поэтому многие великие джазмены доживали до рекордных лет – в какие светлые выси они воспаряли!
Умение импровизировать – высочайший дар, и в этом смысле джазовые музыканты стоят на вершине Олимпа – отсюда нищета и величие: они к вам не спустятся, а вы – поднимайтесь. Если сможете. Азбука джаза – стандарты. Это популярные пьесы и песни, написанные пятьдесят-сто лет назад. Вы не поверите – был в истории человечества такой отрезок, когда мода требовала сочинять красивые, иногда непростые мелодии и создавать изумительные оркестровые аранжировки. И они становились популярными, то есть любимыми народом. Невероятно, правда? И звучат они в джазе до сих пор – в бесчисленном количестве вариантов. Стандарт – свидетельство проверки музыки на качество, а значит, на долгую жизнь. Средний джазовый музыкант знает сегодня около ста стандартов, и знает – значит, играет. Как вы думаете, станет ли джазовым стандартом хоть одна мелодия из нашего продвинутого сегодня – лет, скажем, через десять? Ну да, мне тоже смешно.
А джем-сейшен? Люди, незнакомые друг с другом, никогда не игравшие вместе, а иногда и ненавидящие друг друга, выходят на одну сцену и творят музыку вместе, уступая друг другу дорогу, прислушиваясь друг к другу, перекликаясь, соревнуясь, споря, сливаясь в общий хор, и нет между ними барьеров – ни возрастных, ни языковых, ни социальных. Где еще возможно такое?
Пульс джаза, его магия – свинг. Его нельзя записать на ноты, его можно только или чувствовать, или нет. Свинг – это то, что заставляет сердце неровно биться, когда вдруг понимаешь, что смертельно влюблен или стоишь на краю обрыва. И человек, ощутивший однажды вкус свинга, уже никогда не испытает былого восхищения от ровненько расфасованных пастилочек попсы или рок-н-ролла, ибо все познается в сравнении.
И еще – джаз можно только полюбить. Разлюбить его невозможно.
Ну что – идем вечером на джаз?
Звонок телефона в осеннем лесу
История эта случилась много лет назад. Неожиданно в самом конце сентября на исходе сезона вдруг пошли опята. Люди несли мимо моего дома полные корзины, и я не выдержал. Я разгреб дела, освободил полдня и пошел в лес, благо лес был через дорогу. Со мной отправилась моя знакомая девушка – кажется, это я ее уговорил.
Я обожаю ходить в лес. Не только в лес – мне необходима дикая природа. И если на протяжении полугода я до нее не добрался – я болею. В лесу, на воде, под водой со мной что-то происходит на биологическом уровне – я заряжаюсь, как батарейка, а голова начинает работать сама по себе, не отвлекаясь на окружающие глупости и звуки, и слышит только то, что ей надо слышать. Поэтому девушка в данном контексте была совершенно не обязательна – просто так уж получилось.
Стояла пасмурная безветренная погода. Было прохладно и так тихо, как бывает тихо лишь в осеннем лесу: птицы уже не поют, комары не зудят, и шаги твои по опавшей листве звучат неестественно громко, а от звука падающего желудя вздрагиваешь, как от выстрела. Опят оказалось не так много, как я предполагал, и ушли мы довольно далеко. Девушка на поверку оказалась совсем не лесной породы, грибы собирать не умела, боялась заблудиться и при этом все время исчезала куда-то из поля зрения. В конце концов она потеряла свой дорогой красивый мобильник и очень расстроилась. Выходило, по ее предположениям, что случилось это далеко отсюда, когда она склонилась над каким-то мухомором. Надежды вернуться и найти именно это место не было никакой. И тогда я достал свой телефон и набрал ее номер. И где-то на самом краю земли, еле прорываясь сквозь вселенскую тишину осеннего леса, защебетал веселенький звоночек. Он доносился из таких далей, что поначалу направление определить было почти невозможно. Пришлось разделить окружающее нас пространство пополам, а потом еще пополам. Я шел на звук и молил бога, чтобы в звонящем телефоне не сдохла батарейка. Минут через пятнадцать я вышел прямо на него: он лежал, зарывшись в бурые листья, и из последних сил мигал зелененьким.
Вот удивительно: и дома, в котором я жил, уже давно нет, и девушка та бог знает где, а я до сих пор вспоминаю эту картину – еле слышный далекий звонок телефона в осеннем лесу.
Я понял наконец, за что я так не люблю зиму. Просто я сам себе зимой не нравлюсь. Вернее, нравлюсь еще меньше, чем в теплое время года. Я начинаю отвратительно себя вести. Масса вещей вдруг становятся – необязательными, что ли? Например, подарил друг-музыкант свою новую пластинку. И музыкант хороший, и пластинку хвалят, и летом я бы ее завел тут же весь в нетерпении, а вот лежит она у меня вторую неделю нераспечатанная. Возьму в руки и положу обратно на стол: не хочу. Да и стол рабочий давно надо бы разгрести: банки с краской, бумага, мусор какой-то – работать не сядешь. Не хочу. Постоишь над ним, вздохнешь – и пошел на кухню. Ничего не хочу.
Отчасти дело, видимо, в коротком дне. Мало того, что он короткий, – он еще и сокращается, и это особенно противно. Обычный дневной замах не умещается в это шестичасовое относительно светлое время суток, называемое по привычке днем. Только разогнался – а уже стемнело. Все – садись, пей. Чукчи думают, что человек произошел от медведя. У меня в предках явно был медведь. Может быть, шатун. Потому что впасть в полноценную спячку все-таки не получается – среда не отпускает и не до конца позволяет физиология. Давняя неосуществленная мечта: выяснив у секретных метеослужб предполагаемую дату первого снега, накануне погрузиться в самолет с минимальным набором необходимого и улететь туда, где люди всю жизнь ходят в майках и шортах и снег этот видели только в американском фильме ужасов «Послезавтра». А домой можно вернуться в конце апреля, когда этот самый снег уже сошел, вокруг вовсю орут птицы и весна просто висит в воздухе. Как-нибудь обязательно попробую.
И вдруг! Какого-нибудь двадцать шестого декабря (еще и Новый год не наступил!) ты вдруг понимаешь, что день стал на минуту длиннее! Минута – пустяк, но завтра добавится еще одна! А послезавтра – еще! Делишки-то идут к весне! И все, оказывается – такой ерунды вполне достаточно. Раскопал на столе пластинку, распечатал, послушал – отличная пластинка! Разгреб стол, сел рисовать. Хорошо! А потом Новый год просвистит молниеносно, числа третьего выйдешь на улицу – а все разъехались, каникулы. Дороги пустые. Сел в машину, едешь себе. Неважно куда. Просто хорошо. Едешь и думаешь: «Делишки идут к весне!»
Думаете, психика, да?
Вообще мне кажется, что эпоха эпического, былинного пьянства в нашей стране уходит в прошлое. Возможно, я ошибаюсь. Возможно, сужу только по тому, что вижу (хотя вижу немало). Возможно.
В тысяча девятьсот семьдесят третьем году в Пскове (мы, студенты архитектурного, проходили там практику по живописи) я видел незабываемую картину: город был поголовно пьян. Причем пьян не в смысле «выпимши», а в стельку – на грани физического падения. Пьяны были мужчины, женщины, старики и старухи. Детей в поле зрения не наблюдалось. Это был день получки. При всем при этом никакой радости от выпитого в атмосфере не ощущалось – в воздухе висела тяжелая тупая агрессия. Я чудом добрался до нашей общаги: раза три меня по дороге натурально могли убить – просто за то, что трезвый.
