27 июня 1982 года закончилось.
28 июня, еще один день моей жизни, начинается прямо сейчас, в 9.30 утра, но, как ни странно, никакой грозы не висит понапрасну, никакой далекий гром впустую не ревет.
По-прежнему, естественно, шумит ручей, который никуда не денется, ибо переправляет снега с гор. Птицы поют. Солнце светит, а вокруг носятся тонкие облачка.
Может, недогроза еще явится попозже.
Все вокруг цветет, а вот тополиного пуха что-то не видать. Ни единая пушинка не плывет абстрактным снегом по странице.
Пожалуй, вчера вечером я сделал нечто противоположное абстрактному снегу. Ближе к ночи я приготовил исполинский бак спагетти. Прямо скажем, для ужина слишком поздно.
Не мог придумать, чем бы еще заняться.
Несколько дней назад мне позвонил друг и в волнении сообщил, что набрел на прекрасный телевизор всего за сорок долларов. Девятнадцать дюймов, черно-белый. У меня телевизора не было. Когда-то был, но в прошлом году сдох.
— Говоришь, в прекрасном состоянии? — спросил я.
У меня неважный опыт с дешевыми подержанными черно-белыми теликами. Обычно они на 99— 100 % мертвы, просто не успели развалиться на части. Ждут какого-нибудь бедного замороченного олуха, который надеется, что в них еще осталось жизни на полгода или, может, год, — тут-то телик и сдыхает.
— В идеальном состоянии, — ответил мой друг. — Я проверял.
Мой друг кое-что понимает в электронике, так что я сказал да, и на следующий день телевизор очутился у меня в доме. Понадобилось некоторое время, чтоб настроить картинку, потому что антенна у меня не подключена.
Потом я получил картинку, а друг уехал.
Теперь можно взглянуть на мир за горами.
Можно смотреть вечерние новости, быть в курсе событий текущей секунды, наблюдая, как мир катится в тартарары, и не чувствуя себя обойденным.
Телевизор я включил только вчера днем, посмотрел новости, точно выяснив, что творится в мире… шесть минут, а затем картинка свихнулась и задергалась — типичная предсмертная агония издыхающего телика.
Я разделил мои наличные вложения — сорок долларов — на общее время просмотра телевизора — шесть минут — и вычислил, что поминутная оплата — шесть долларов шестьдесят шесть центов. Посмотри я телевизор час до его гибели, на потраченные деньги смог бы купить совсем новенький.
Думаю, побыв телезрителем шесть минут, я легко отделался.
Так или иначе, заняться мне вчера было нечем, и я приготовил громадную кастрюлю соуса для спагетти, с самого начала — порезал лук, грибы, зеленый перец и все остальное. Я добавил в соус оливки, пошел и достал купленную месяц назад банку. Когда я их покупал, мне казалось, они без косточек, и, направляясь туда, где у меня хранятся консервы, я решил порезать оливки в соус.
Я без труда нашел оливки и — сюрприз!
За месяц они превратились из оливок без косточек в оливки с косточками. Это, прямо скажем, фокус, граничащий с чудом.
Мой соус для спагетти был готов без четверти одиннадцать.
Поздновато для спагетти, если, конечно, вы не владелец ресторана, но спагетти заняли вечер и не стоили мне шесть долларов шестьдесят шесть центов. Насчет столь позднего приготовления соуса у меня, само собой, имелся план. Я собирался его заморозить в пластиковых пакетах по одной порции и есть потом неделями.
На последних стадиях варки спагетти я ушел в гостиную и стал читать биографию Уильяма Фолкнера. Двухтомная биография, я ее время от времени перечитываю — главным образом, когда подавлен.
Наверное, я был подавлен, делая соус для спагетти, потому что читал о жизни Уильяма Фолкнера. Я восторгаюсь работами Уильяма Фолкнера, но биография его меня подавляла, а спагетти булькали в кухне вместе с кусочками порубленных оливок.
Оксфорд, Миссисипи.
28 июня 1982 года продолжается…
Я снова здесь. Двенадцать без десяти, по-прежнему утро, в солнечном тепле — воздушные всплески абстрактных снежинок, каждое тополиное семечко жаждет стать деревом. В свое отсутствие я поел ночных спагетти, прочитал сегодняшнюю почту, в 10.30 доставленную в синий почтовый ящик перед домом.
Почта оказалась довольно приятная.
Потом я сходил к соседу за ручьем и выпил стакан водки. Сосед уехал, но человек, присматривающий за домом, любезно предложил мне стакан.
Я выпил водку и вернулся сюда, где мы спорадически встречаемся с 30 января текущего года. Казалось бы, так давно, однако время, опыт и эмоции уже два года растягиваются, удлиняются до того, что вроде бы прошло лет десять, а опыта и эмоций не счесть всем японским компьютерам, углубившимся в вычисления одновременно.
Поднялся ветер, гудит теперь в верхушках тополей, что рассылают ищущие жизни семена-парашютики. Все ветки всех деревьев ворочаются, все травинки до единой и всякий цветок кланяются ветру.
А я вот сижу тут в Монтане, описываю сплошь погоду, сплошь настоящие перемены или те, что угрожают сбыться, но не сбываются. Любопытно, описываю ли я при этом себя. Кажется, я в начале книги говорил, что это своего рода краткий географический календарь моего странствия по жизни.
И к тому же я последний, кто узнаёт о происходящем в моей жизни, но я подозреваю, может, так у всех и вера в самопостижение — просто иллюзия. Наверное, я заговорил как «Пророк» Джебрана.[7]
Одно сегодняшнее письмо — от моей дочери. Открытка на День отца. Дочери двадцать один год, живет на востоке. В том году вышла замуж, я не одобрил брака, и с тех пор мы общаемся натянуто. Я знаю, ей сильно досталось, но мне тоже досталось сильно, потому что я ее очень люблю. Просто нужно время, чтобы все решилось. Мы с ней были очень близки, пока она не вышла замуж. А теперь общаемся минимально и напряженно.
Может, надо мне было слегка уступить.
Не знаю.
Я по-прежнему не одобряю ее брака.
Неделю назад, в воскресенье, она звонила мне поздравить с Днем отца. Мы не общались с ноября. Не признали друг друга на Рождество, на мой день рождения и на ее. Похоже, телефон сейчас играет в моей жизни важную роль. То был малоприятный разговор. Мы обходили темы, которые в открытую, вероятно, сможем обсудить лишь через много лет.
Я чересчур углубился в детали насчет своего весеннего преподавания. Минут пятнадцать она терпеливо слушала, наверняка скучая. Потом рассказала, чем занимается, о некоторых вещах не поминая, некоторые обходя.
Я-то по правде скучал, хотя ее истории хватило всего нескольких минут.
Потом наконец мы закрасили пустоту, отведенную под телефонный звонок на День отца и наш первый разговор с ноября, почти за восемь месяцев, и настало время одному из нас вешать трубку.
Помимо прочего, мы не говорили о том, когда опять увидимся. Она знала, что я не хочу ее видеть в ближайшем или дальнейшем будущем вместе с мужем — и в Нью-Йорке, и здесь, в Монтане. Я не могу пригласить ее, выйдет неловко: приезд ее мужа мы опустим.
Я положил начало концу разговора, сказав:
— Ну ладно, мы, кажется, и так уже кучу твоих денег потратили.
— Наверное, — ответила она.
Теперь секундомер отсчитывал последнюю минуту нашего первого разговора за восемь месяцев. Наступила пауза, и еще несколько секунд мгновенно высохли спиртовой протиркой.
А вопрос — когда мы опять увидимся? — болтался среди электронов меж одиноким телефоном в Монтане и столицей американской энергетики Нью-Йорком.
Наконец она сказала:
— Надо бы нам как-нибудь пообедать.
Я ответил, что, может, окажусь в Нью-Йорке где-то в декабре или позже, в следующем году, может весной. Меня пригласили во Францию, и по дороге туда или обратно я наверняка остановлюсь в Нью-Йорке. Может, пересечемся, если наши планы совпадут.
Мы быстро закончили разговор.
Я ужасно разнервничался. Лучше бы она вообще не звонила.
Я смотрел на телефон, меня вновь обвел вокруг пальца этот странный, столь далекий от природы инструмент. Никогда не встречал в природе ничего похожего на телефон. Облака, цветы, скалы — ничто не напоминает телефон.
Не знаю, что будет между нами с дочерью. Я перекопал возможности, точно археолог. Эти руины озадачивают меня и терзают. Но у меня ни малейшего представления о том, как их каталогизировать, в каком музее они закончат свои дни, только ли начались раскопки или уже завершились.
28 июня 1982 года продолжается…
Я только знаю, что нет ничего разрушительнее, отчаяннее и чудовищно глупее семейных распрей, но так трудно добиться объективности, устроить перемирие и вернуть на землю согласие.
Я столько раз видел, как семейная вражда лесным пожаром выгорала из контекста, и в итоге весь пейзаж — сплошной пепел.
А потом?
Наверное, пора прерваться. Пожалуй, выпью вина и чуток погуляю. Прямо у сарая — старая, заброшенная бывшая машина. Я иногда люблю сидеть на капоте, будто на диване, прислонившись к ветровому стеклу, смотреть на снежные горы в нескольких милях к востоку.
