– Никто ее не держал насильно! Папа говорит, ну вышла бы за простого работягу без всякого образования, но честного, мы бы поняли. Но она же нашла себе рецидивиста, психопата, наркомана! И какую дочку они могут вырастить вдвоем?!
– Опять сказка про белого бычка! Вы ее клюете, она в ответ дерзит.
Когда я пытаюсь вас утихомирить и примирить, вы с двух сторон на меня набрасываетесь: ага, ты на «ее» – или на «их» стороне! Да нет же. Тогда другое: ага, чистеньким хочешь остаться? Потому что тебе безразлична твоя семья! Да очнитесь вы. Она сама его выбрала – ей и жить с ним, это же ее жизнь, в конце концов. Зато внучку вам родила, вон девка какая замечательная растет!
– Он мне говорит: скажите еще спасибо, что я не сделал вашу дочь наркоманкой!
– И правильно, ты бы и сказала ему «спасибо» – потому что с дурехи сталось бы.
– Да он обворовывает ее! И кричит на весь двор ей: «А это твоя мать украла деньги!» Я с внучкой приехала к ним, кроха говорит мне:
«Бабушка, куда мне спрятать мои денежки, чтобы папа не забрал у меня?» Ой, не могу о нем говорить, давление поднимается. Такая мерзость!
– Ты и не говори, и не приезжай больше к ним, и сами его здесь больше не принимайте. Вас же только дочка ваша волнует? Так и думайте о ней, а не о нем. Отнеситесь к ней не как к скверной дочке, а как к тяжело заболевшей. Она же не сделалась наркоманкой или воровкой, а тяжело трудится, зарабатывает уроками. Писала мне, что этот козел все стены их кухоньки исписал фразой «Да будут прокляты деньги!» – почувствовал, что не удалось ему подчинить ее целиком себе.
– Да, да, пусть они будут прокляты, эти деньги!
– Ну, мама, деньги-то здесь при чем?! Ты радоваться должна, что твоя дочь заработает в конце концов на покупку квартиры и уйдет от своего наркомана. Сможет с дочкой своей жить, которую вы для нее растите.
Ее он тоже со своей стороны клюет: ты – не мать, ты – кукушка.
Постарайся понять свою дочь. Ей нелегко.
– Что же нам делать? Я говорила как-то папе: чтоб нашим детям было где жить, нам надо умереть. Давай откроем газ…
Тут я вскипел:
– Что ты несешь?! Как тебе не стыдно! Да для меня как никогда важно, чтоб вы с отцом были здоровы и жили долго, чтобы я был спокоен за вас и мог решать свои проблемы – а их у меня выше крыши! Даже не думай о таких глупостях, ваша квартира – это ваша квартира, не говоря о том, что и речи не может быть о моем возвращении! Я иду до конца, мама. И моя жена тоже знает об этом.
Мать посидела молча. Я взялся за книгу. Но она еще не все высказала.
– Еще, когда меня старой дурой обозвала, она сказала: вот вы, такие-сякие, с вами невозможно жить! И правильно брат сделал, когда сразу после школы ушел от вас и никогда не приезжал дольше, чем на неделю, а в последние годы, вообще, на день-два…
Я разозлился на сестрицу, – так и есть, но что же ты меня приплела как союзника в своей склоке с родителями?! – и ответил матери с нарастающим раздражением:
– При чем здесь это?! Я уехал учиться, женился, разводился, менял работу, терял работу, не имел жилья – ты же знаешь все. Я, по-прежнему, трудно живу и давно забыл, что такое отпуск и отдых.
Сейчас во Львов вернусь, надо зубами заниматься, мастерской, ремонтом и продажей квартиры, с сыном увидеться, пару текстов написать и отослать – и все это галопом. А потом в Москву возвращаться и опять впрягаться… О чем ты говоришь?! Прошу тебя, давай с этим закончим – закроем тему!
– Да, да, сыночка, поезжай, я все понимаю…
И помню еще мать в тесном коридоре квартиры в день отъезда.
Остающимся всегда тяжелее. Поздно уже о чем-то говорить, последние неловкие и дежурные слова на прощанье: вы же звоните хотя бы раз в две недели, а вы берегите себя и не ссорьтесь, а ты будь умницей, учись хорошо и не огорчай дедушку с бабушкой, и вы будьте умницами и удачи вам!.. Кажется, уже второй раз в этом году я видел стоящие в глазах матери слезы. Хотелось поскорее расстаться, не длить сцену прощания перед разлукой до следующего лета, чтобы мать смогла закрыть дверь и понемногу успокоиться. Отец вызвался проводить нас на вокзал. Старики всегда нервничают перед дорогой, даже когда только провожают. Его деятельная натура требовала двигательной активности, да и на свежем воздухе легче справляться со стрессовыми состояниями, чем в закрытом помещении.
Теперь я понимаю, что матери в дверях хотелось сказать мне напоследок что-то такое, чего она никогда прежде не говорила, – например, «я люблю тебя, сыночка», – но она не умела этого и оттого нервничала.
Черный сентябрь
С сыном я смог увидеться второго сентября, подойдя в школу к окончанию последнего урока и выловив его в дверях класса. Оказалось, этим летом он побывал с матерью в Москве у ее сестер – таких же, как она, дочерей репрессированных старых большевиков. Мальчишка находился под впечатлением от поездки. Я ревниво присматривался к нему и вынужден был признать, что с годами он все больше становился похожим на мать. Мой сын был маленьким, импульсивным и непредсказуемым, как верткая полицейская бомбочка со слезоточивым газом, а в этом пареньке, уже достигавшем моего плеча, проступали лениво-мечтательные восточные черты и не свойственная ему прежде робость. Я очень его любил, но ей удалось присвоить нашего сына – из своего дошкольного детства он не помнил уже ничего. Я проводил его до дома, передал с ним деньги и спросил, что ему нужно. Жили они бедно, зарабатывать на жизнь в переменившихся условиях его мать так и не научилась. Он сказал:
– Маме нужны сапоги.
– Послушай, я не могу покупать твоей маме сапоги, – ответил я. – Я могу попытаться что-то сделать для тебя, не слишком много, но сколько могу. Богатым я выгляжу только по сравнению с вами.
Я привез ему очередную детскую иллюстрированную энциклопедию, что-то из одежды, дал на карманные расходы. Мои старики по очереди возили им тяжеленные сумки с провизией, которые бывшая невестка неохотно принимала, а живущая во Львове тетка относила ей небольшие суммы в несколько десятков долларов, которые я старался передавать со всякой оказией, – якобы помощь от моих стариков-пенсионеров. Через пару лет умрет ее спившийся брат, она продаст его квартиру, куда-то переедет, сына переведет в другую школу и решительно пообрезает последние нити, связывавшие его со мной. Пока же я обнял сына на прощание – он неловко ткнулся мне в плечо. Договорились встретиться таким же образом через несколько дней и куда-то сходить, но в назначенный день она не пустила его в школу. Пришлось забрать сына с уроков в другой день и накормить ресторанными дерунами – мать превратила его в идейного вегетарианца. Мне едва удалось убедить его съесть бутерброд с семгой, и он мальчишке понравился, но больше понравился сам поход в заведение для взрослых, куда не ступала нога его сверстников. О чем говорить со мной, он не знал и только отвечал на вопросы, будто на уроке. Умница и рисовальщик, учился он неважно.
Мне очень хотелось верить, что по достижении совершеннолетия в сыне взыграет ретивое – он перебьет посуду, выйдет из тени матери и еще распрямится. Иначе какой же это мой сын? Только и оставалось уповать на это. В противном случае из него мог вырасти лишь маменькин сынок с подавленной волей, такой же несчастный, как и она сама – перезрелая девица и папина дочь. Тревожили меня мысли и похуже, но я им не давал ходу. Или – или.
Во Львов пришли дожди. По центру города целыми днями ползала со зловещим гудением огромная мусоросжигательная машина, похожая на тупое живое существо. Когда я уезжал, уборкой занимались старорежимные мусорные кареты с лихими мусорщиками на облучках, объезжавшие по вечерам улицы и наигрывавшие легкомысленные мелодии.
Вместе с другими жильцами я выскакивал из подъезда с ведром на звуки душераздирающей незнайкиной песенки «В траве сидел кузнечик». За пять прошедших лет что-то получилось у городских властей только с бесчисленными питейно-закусочными заведениями и юркими турецкими
«пежо», спасшими город от транспортного паралича. Изумительные в любое время года старинные парки пришли в упадок и запустение.
Выходцам из села ни к чему была бесполезная городская природа – на выходные они разъезжались по своим селам подкормиться и запастись сумками с провизией.
Каждый день я проводил теперь не меньше часа в зубоврачебном кресле.
Я объяснил стоматологу, что спешу уехать, и он рьяно принялся депульпировать, пломбировать и пилить то немногое, что еще оставалось в моем рту. Мои передние зубы стали похожи на зубы грызуна и больше не смыкались, что заставило меня почти отказаться от твердой пищи. Тем временем нам с женой удалось самим всего за полтора дня сделать косметическую побелку в запущенной квартире и дать в газету и расклеить на столбах объявление о ее продаже. Не было ни единого телефонного звонка. Пришли только без всякого объявления две соседки, уговаривавшие спустить и без того низкую цену. Жене пора было возвращаться на работу, и она уехала на
