Виктор попытался улыбнуться.
Маска лица оскалилась правой половиной, левая осталась неподвижной.
Неврологическое отделение военного госпиталя, куда определил Виктора отец, находилось в Лефортово. Больные ходили гулять в парк, раскинувшийся над Яузой-рекой, течение которой было столь незаметно, что, казалось, река не текла, а сонно стояла в гранитных берегах.
Соседями по палате у Виктора оказались два офицера, один — старший лейтенант, а другой — майор. Оба они были бодры, веселы и оба седые, хотя майору было под сорок, а старшему лейтенанту — лет двадцать пять. Оба неукоснительно соблюдали режим, аккуратно ходили на все процедуры и строго сохраняли государственную тайну о причинах своих заболеваний.
Существовала еще и моральная дистанция между гражданским положением Виктора и военным статусом его сопалатников. Однако все они были равны перед белым равнодушным лицом смерти.
Через несколько дней Виктор узнал, что майор перед тем как уйти на пенсию приобрел автомашину. Ну и сразу стал управлять ею так, как привычным ему сверхзвуковым самолетом. В результате, как-то ночью, возвращаясь с аэродрома, майор сбил человека.
Человек был пьян и пересекал дорогу в неположенном месте. Он был одинок, этот человек, и никому не нужен, и, очевидно, не в первый раз нарушал правила перехода, сокращая себе путь домой, пока его не настигла никелированная смерть, управляемая майором.
Майор сам вызвал скорую помощь и государственную автоинспекцию, и, несмотря на смягчающие обстоятельства, на ближайшем партийном собрании своей части вышел на трибуну и сказал: "Я убил человека…" и упал с сердечным приступом. Его откачали, нашли, что сердце у него в порядке, а вот нервы надо подлечить.
Старший лейтенант оказался военным переводчиком по образованию. В одной из африканских стран, помогая отстоять независимость образовавшегося государства, вставшего на путь освобождения от колониального гнета и социальных преобразований, старший лейтенант попал в руки так называемых "бандитос". Какая это была страна и что там с ним делали "бандитос", старший лейтенант не говорил, но от воспоминаний бледнел и седая его голова начинала мелко трястись.
Виктор, пришепетывая онемевшей губой, рассказал майору и старшему лейтенанту свою историю, хотя, как оказалось, рассказывать было почти нечего. Мучительные переживания Виктора не шли ни в какое сравнение с несчастьем, постигшим майора, и тем более с подвигом, совершенным лейтенантом. Виктору даже полегчало, когда он обнаружил, что его беда — еще не беда. И все же происшедшее настолько потрясло Виктора, что он не видел никакого просвета в своем будущем.
Лечили Виктора только что входящим в моду иглоукалыванием.
Дело в том, что в госпитале собирались открыть иглотерапевтическое отделение, но начальству необходимо было наглядно доказать эффективность этого не совсем понятного метода лечения. Именно поэтому врачиха, перенявшая опыт иглоукалывания у китайских специалистов еще во времена былые и теперь метившая на место заведующей отделением, взялась за лечение Виктора, тем более, что был он человеком гражданским и случай у него был свежий, незапущенный.
Ежедневно Виктор лежал, утыканный серебряными иголками в руки, ноги, темя, щеки, крылья носа, губы, мочку уха, а врачиха проповедовала ему китайскую философию о том, что Виктор должен верить ей, иначе лечение не пойдет.
Врачиха также объясняла ему, что каждый человек состоит из каналов, сквозь которые струится светлая небесная энергия жизненной благодати, и что болезнь — это только засор какого-нибудь канала, и что она своими серебряными уколами прочищает путь живительной субстанции. Такова была китайская концепция строения человека и связи его с природой, с воздухом и водой, с теплом и холодом, с тяжестью и невесомостью, со светом и темнотой, но Виктор эту концепцию не воспринимал, его мучили совсем другие вопросы, ответ на которые помог ему найти Антон.
Антон.
Ан-тон.
Даже имя его никогда не склоняли. Насколько помнил Виктор по школе и по студенческим годам, Антона никогда не звали Тошкой или Антошкой, не рифмовали его имя с картошкой, а всегда Антона называли Антон. В глаза и за глаза. Его не по-детски серьезный внимательный взгляд серых спокойных глаз внушал уважение, как взрослым, так и сверстникам. Мальчишки старались заслужить именно его похвалу, а взрослые беседовали с ним, как с равным.
Сам Антон всегда был немногословен, он умел слушать, диалог с ним превращался в монолог, причем собеседник Антона был всегда убежден, что Антон полностью разделяет и одобряет его суждения.
На самом деле Антон смотрел на этот мир по-своему, но откровенным он не был ни с кем.
Даже с Виктором.
Это Антон окрестил Виктора Викой. Вика считался другом Антона. Они сидели вместе за одной партой. Виктор втайне гордился таким товариществом, не задумываясь над тем, почему именно ему так повезло, и был беззаветно влюблен в Антона. Виктор радовался, когда видел, что Антон ценит его преданность, его готовность пожертвовать самым дорогим, что может быть у мальчишки: блестящим металлическим шариком, иностранной почтовой маркой или пластмассовым пистолетиком, стреляющим водой.
Антон никогда ни о чем не просил Виктора, но избрал его себе в друзья потому, что сам нуждался в товарище, с которым можно было бы разделить свое одиночество.
… Антон и Виктор сидели на скамейке в Лефортовском парке над Яузой-рекой. Виктор уже рассказал Антону о нелегких судьбах своих сопалатников, о врачихе и ее китайской концепции и, наконец, с болью поведал о полном крахе своей веры в справедливость и добрую основу человеческих взаимоотношений, что подтверждалось глухой бесперспективностью на службе и безвозвратным уходом Галины.
Антон терпеливо выслушал Виктора и поподробнее расспросил его о китайской модели человека.
Садилось солнце, и в наступающих сумерках все темнее становились аллеи Лефортовского парка и, наоборот, все светлее серел гранит набережной. Виктор закрыл глаза и после долгого молчания заговорил, как бы медленно размышляя вслух:
— Представляешь, Антон, я настолько хочу разом избавиться от всего, что навалилось так неожиданно на меня, что даже мечтаю о каком-то чуде… Например, чтобы к нам на Землю прилетел кто-то с другой планеты и привез бы с собой чудодейственное лекарство. Я понимаю, что это мечта, бред, что я хочу слишком многого и чтобы все исправилось быстро и легко, поэтому пусть это лекарство действует не по принципу: раз — и все! а постепенно. Скажем, каждый день принимаешь дозу лекарства и на один сантиметр очищаешься от всего больного. Во мне сто восемьдесят пять сантиметров и поэтому сто восемьдесят пять дней идет очищение. После первого дня волосы стали густыми и красивыми, исчезла седина и перхоть, на следующий день пропали морщины на лбу, а сосуды головного мозга стали чисты и эластичны, позже зародились новые зубы и, главное, что есть надежда, есть уверенность, что завтра ты будешь здоровее, чем сегодня, это очень оптимистичный процесс — процесс выздоровления, очищения, пока в одно прекрасное утро ты не проснешься совсем новеньким.
Все свежее, красивое, чистое — глаза, зубы, кожа…
— И душа? — спросил Антон. Душа тоже вместе с телом очистится — сантиметр за сантиметром? Или в ней больше, чем сто восемьдесят пять?
— Как нет того инопланетного лекарства для тела, так нет лекарства и для души. Да и не может быть, — безнадежно ответил Виктор.
— А я рад тому, что ты задумался над этим…
Антон посмотрел на Виктора и размеренно продолжал:
— Подавляющее большинство людей не хочет думать о смысле жизни — для этого необходимо иметь высокое мужество. А человек, каждый человек, изначально осужден и обижен. В каждом, может быть, и незаметно для него самого, живет обида за то, что он появился на этот свет помимо своей воли, и что он болен, а если здоров, то некрасив, а если красив, то глуп, а если умен, то не начальник, а если начальник, то нелюбимый. Обида такая живет всегда, потому что каждому человеку надо ежечасно, ежедневно самоутверждаться в самом себе, в вере в самого себя. Ведь каждый из нас уникален и неповторим, но все мы осуждены — нас ждет смерть. И единственное ей противопоставление — это вера в собственное "я". Есть, правда, время, оно зовется детством, когда не понимаешь по-настоящему, что ты смертен, когда мама и папа берегут тебя теплом своей родительской любви от забот, от холодного равнодушия чужих людей, от того, что тебе еще предстоит… Я не имел и этого… Мать моя подкинула меня в пятилетнем возрасте своей одинокой престарелой сестре, тете моей — Фросе, и сгинула где-то в Сибири, не то на Камчатке со своим очередным избранником, одному из которых появлением на этот свет обязан и я…
