— Мы должны овладеть приемами бокса, — убеждал меня Жоро. — В этом мире фашистов и гангстеров бокс нужнее, чем латынь.
Итак, однажды мы с ним отправились на курсы около кинотеатра „Камео", где за скромную плату в определенные часы давались уроки бокса. Мы заплатили, разделись в тесной прокуренной и пропитанной запахом нечистого белья комнатушке и вошли в зал. Поскольку число любопытных ощутимо превышало число „боксеров", наша очередь подошла весьма скоро. Жоро как более нетерпеливый первым вышел на ринг. Тренер в коротких шортах вместо приветствия огрел его кулаком в тяжелой перчатке и свалил на пол.
— Почему вы меня ударили? — обиженно спросил Жоро, когда ему удалось встать на ноги.
— А ты почему не защищался? — в свою очередь спросил учитель. — В боксе, мой мальчик, — две вещи, всего-навсего две: защита и нападение.
Однако Жоро так и не успел ознакомиться со второй вещью, ибо наставник снова заехал ему в скулу и отправил беднягу нюхать пол ринга.
— Сейчас твой черед, — сказал мне Жоро, выбираясь из-за канатов.
— Еще чего, — возразил я.
— Но мы же заплатили…
— Что с того, что заплатили?..
На этом, по правде говоря, и закончились наши занятия спортом.
В результате неких влияний у моего друга выработался особый взгляд на жизнь, которую он воспринимал как приключение. Насколько я помню, влияли на него не книги: учеба отвратила его не только от книг, но даже от самого процесса чтения. Скорее он получал жизненные уроки в той школе, через которую прошли все мы, — в кинотеатре нашего квартала. Хотя человек может поднатореть во лжи и без помощи седьмого искусства. А врал он безбожно.
В его побасенках, кроме авантюризма, проглядывала и другая черта его натуры — хвастовство, стремление блеснуть перед окружающими, дабы им стало ясно: они имеют дело с ужасно храбрым, ужасно изобретательным и ужасно очаровательным молодым человеком, перед которым все так и падают — и коварные враги, и красивые женщины — одни, поверженные ударом беспощадного кулака, другие — пламенным взглядом.
Жоро старался в меру сил разнообразить приключениями не только свои выдумки, но и свою реальную жизнь. Особо удавались ему любовные авантюры, так как он обладал достаточно приятной наружностью и достаточной наглостью. Обычно Жоро для начала заводил интрижку с очередной домохозяйкой или ее дочерью — он имел обыкновение выбирать жилье не по тому, как выглядит оно, а по тому, как выглядит хозяйка. Он добивался быстрого успеха, о чем ему столь же быстро приходилось сожалеть, потому что вскоре он начинал флиртовать с каким-нибудь прелестным существом из дома напротив. Для флирта на расстоянии Жоро разработал целую систему знаков, куда более богатую, чем язык глухонемых. Мы испытывали подлинное эстетическое наслаждение, наблюдая из угла комнаты за тем, как он, стоя у окна, сверкает очами, шевелит губами, жестикулирует самым невероятным образом, и все это для того, чтобы протелеграфировать лаконичный текст: „Жду тебя завтра в пять на углу у кинотеатра „Роял".
Не страдая излишней гордыней, Жоро не пренебрегал ни торговым сословием, устанавливая стремительные контакты с дочерью бакалейщика, ни крестьянским элементом в лице краснощекой соседской служанки. Кроме того, он брал уроки игры на скрипке лишь потому, что учительница музыки была столь пышна, что устоять перед ней было просто немыслимо. К тому же, питая сугубо родственные чувства к одной из дальних родственниц, Жоро имел связь и с ней.
Все эти проявления человеческого общения, не считая случайных знакомств, так усложняли распорядок его дня, что, едва прибыв куда-нибудь, он тотчас спохватывался, что ему надо мчаться в другое место. Бывало, едва заняв свое кресло в кинотеатре, он внезапно хлопал себя по лбу, выбирался из заполненного ряда, не обращая внимания на ругательства, и спешил к выходу.
Однако при всей своей занятости Жоро успевал выкраивать время и для других занятий. Я имею в виду не столько уроки, сколько игру в покер в дружеской компашке или выпивон, во время которого опустошалась бутыль домашнего вина. Но, разумеется, и во время игры, и во время выпивона неизбежно наступал такой момент, когда Жоро, вздрогнув, шлепал себя по лбу или же изрекал: „Тьфу ты, она же меня ждет", вскакивал и куда-то смывался. Это страшно раздражало окружающих. Многие считали, что он безбожно привирает, дабы блеснуть своими победами. А он был действительно ужасный враль. Битых два часа мог скучать на скамейке в сквере, лишь бы только поверили, что он в это время сгорает в страстных объятиях.
Понять, где кончаются его выдумки и начинаются подвиги, было не так-то просто. Да и сам он вряд ли задавался таким вопросом, ибо, соврав пять раз подряд, Жоро начинал верить в истинность своих бредней. В голове у него царил такой же кавардак, что и в его реальной жизни. Иногда он становился слишком практичным, иногда отчаянно фантазировал. Транжирил дни и часы на любовные свидания и всевозможные глупости и одновременно мечтал о мировой революции. Революция представлялась ему в полном соответствии с его возрастом: под градом вражеских пуль, во весь рост на баррикаде поднимается героический Жоро, со знаменем в руке он ведет униженных и оскорбленных на победный штурм.
Можно было предположить, что после того, как он окончит гимназию, дури в его голове поубавится, но случилось обратное. Лихорадочное желание изведать все радости жизни завладевало им все сильнее, становилось все более беспорядочным. Он записывался на один факультет, через семестр переводился на другой; решал стать чемпионом по бильярду и каждое утро усердно посещал „Кристалл", но спустя месяц перекочевывал в „Пальму", чтобы отдаться бриджу; собирался налечь на французский, воображая, что его место лишь в Сорбонне, но, напоровшись на отказ преподавательницы, тотчас проникался ненавистью и к Сорбонне, и ко всей французской цивилизации.
Значительная часть его занятий была сопряжена со всевозрастающими расходами, сказочных отцовских переводов перестало хватать. Жоро приходилось поддерживать сложные отношения с ломбардами. Он в совершенстве овладел искусством закладывать одну вещь, чтобы выкупить другую и заплатить проценты за третью; он относил зимнее пальто, чтобы забрать летний пиджак; скрипка, фотоаппарат и часы были увязаны в столь сложный узел обменных операций, что бильярдные карамболи по сравнению с этим казались сущим пустяком.
Когда же Жоро начал посещать ночные заведения, расходы возросли до такой степени, что уже никакие комбинации не могли предотвратить катастрофу. Опираясь на солидный житейский опыт, почерпнутый главным образом из американских вестернов, Жоро задумал ограбить банк.
— Я достану пистолеты и маски, — воодушевленно излагал он свой план, расхаживая по комнате. — Русский будет стоять у дверей, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти, а мы с тобой за две минуты обчистим кассу и — сваляем!
— Не выйдет, — возразил я.
— Ладно, раз у тебя кишка тонка, будешь стоять на стреме, а мы с Русским обчистим кассу.
— Не выйдет, — вторил мне Русский.
Русский был белоэмигрантским подкидышем, воспитанным улицей. Жоро использовал его как подручного для утрясения ломбардных дел и доставки любовной корреспонденции весьма однообразного содержания: „Неотложное дело. Предлагаю перенести встречу на завтра, на то же время. Твой Жоро".
— Эх вы, трусы! — негодовал Жоро. — Я понял, что ты трус, еще когда мы ходили брать уроки бокса в „Камео". Но чтобы Русский…
Да, в Русском он разочаровался до глубины души. В Русском, а также во всем роде человеческом. Разве с такими слабаками и слизняками ограбишь банк!? Конечно, это было невозможно, и потому Жоро ухватился за другой вариант — ограбить Старикана.
— И ты серьезно говоришь о том, чтобы ограбить родного отца? — пытался разубедить его я.
— А что, ведь он капиталист, — отвечал Жоро с видом человека, вынужденного исполнить тяжкий долг.
Старикан, как называл его сын, был сельским бакалейщиком и в свое время спрятал за стенным шкафом кругленькую сумму в долларах. Жоро был уверен, что отец и думать забыл про эти доллары, а если не забыл, то вряд ли они ему понадобятся, и потому он не станет проверять за шкафом.
Итак, Жоро отбыл к Старикану, чтобы заверить его в своей сыновней преданности и прикарманить денежки. Когда Жоро снова появился в Софии, кабаретная эпопея была продолжена с новым размахом.
Ночные заведения отличались главным образом названиями: „Риунионе", „Максим", „Этуаль", „Империал" или „Паризиана". Все остальное было однотипным — розовый неон, сладострастный полумрак, приглушенные вопли саксофона, шлюхи в платьях с глубоким декольте и официанты в смокингах, ну, и конечно же, напитки по бешеным ценам. Естественно, показывались разного рода аттракционы — голые бедра и полустриптиз, — уровень которых мало заботил содержателей заведений, ибо пьяная публика невзыскательна, а кому взбредет в голову заявиться в кабаре трезвым. Женский персонал с учетом квалификации доставлялся из Центральной Европы, но подвизались и туземные стажерки, которым страсть как нравилось выдавать себя за иностранок.
