Эльфрида Елинек - чисто рейнское ЗОЛОТО

В. (потешается над ней): Вэ, вэ, валла валла[61], плачь, как твоя мама, папа любит другую, какой ужас! Папа тебя не любит? Так следуй за кем-то другим, их ведь так много, я не небо, с которого ты могла бы упасть. Я уже понял, кого-то одного тебе недостаточно, это должен быть единственный, но ты не будешь знать, что нет иного, к тому же никого иного ты и не получишь. А тот в конце концов окажется всего лишь вторым, который возьмет себе вторую, после тебя. Его отодвинут назад, он должен будет встать позади самого себя. Он искупит непотребство, все равно кто-то его искупит, он поплатится, в том числе самим собой, непотребство, о котором уже никто не сможет вспомнить. Это не собственность, которую ты могла бы украсть, с которой ты могла бы скрыться. Кольцо на пальце, ничто другое, ты хочешь, как и все женщины! Я знаю! Залог, который никто не выплатит. Кольцо ты хочешь, чтобы было что предъявить. Папа тебя не любит! Какой ужас! И ты бесконечно ноешь на эту тему, какое же это болезненное переживание! Папа тебя избил, а теперь еще и разводит вокруг тебя костер! У нас пожар на крыше! К сожалению, изоляция тоже сгорит, хотя вроде и не должна. Ни на что больше нельзя положиться, потому что вообще-то она должна была уберечь все от огня, она должна изолировать, а не вступать в реакцию, а она сама загорелась! Неудивительно, что ты не изолирована в своей ревности, в твоей старой ненависти, дитя! Мы, боги, полностью обязаны нашим имуществом работе других[62], но за это мы в конце концов расплатились, против воли. И тут у нас сгорает дом, потому что великаны использовали некачественную изоляцию! Полистирол для полиморфов, которые только и делают, что обманывают других в чужом обличье. Даже в обличье змея![63] Поделом им, ведь это дело их собственных рук. Так. Потом сгорит все, потому что ты не смогла удержаться. Потом сгорит все, потому что дети устроили поджог, нет, не поэтому, у богов детей нет, их дети уже при рождении взрослые. Богам приходится легко, потому что им не приходится экономить. Я не считаю, однако, что ты должна вернуть кольцо, но пожалуйста, если ты должна!.. Я не считаю, что ты обязана. Я послал тебе героя, а ты что с ним сделала? Ты стала его ревновать. С самого начала, когда другой еще не было. И тут же наступает следующая фаза развития, уж в этом с тобой можно быть уверенным, я уже жду, что ты наконец перестанешь писать. Прекрати наконец работать, дитя богов! Вместо этого ты постоянно начинаешь что-нибудь другое, развиваешь бурную деятельность против ненавистных тебе, которых по этой причине еще больше начинают любить другие. Ты устраиваешь травли, даже когда ты спишь. И вообще: Ты называешь это работой! Твоя зависимость от письма, как известно любому знатоку, необходима для твоего комфорта и нужна, чтобы ты в принципе хоть чем-нибудь занималась. Ты же ни на что больше не способна. Смешно. Кроме тебя никого больше не заботит, чем ты занимаешься. Мужчиной во всеоружии – тебе никогда не стать! Тебе стало легче, тебя наконец избавили от шлема: Но это не мужчина! Мне так тебя жаль, дитя! Он сразу это заметит, я уверен. И конечно, он тут же станет звать свою мать, чтобы она ему помогла. Слава тебе, солнце, слава тебе, свет[64], он скажет, но ни солнца, ни света он не увидит. Он будет называть вещи чужими именами, даже если будет видеть их в правильном свете, это часть его проблемы. Ты тоже, дочь, будешь говорить Слава! ты будешь повторять это Эрде, которая никогда не хотела рожать никого вроде тебя. Ты выродок и, пробудившись, увидишь только своего героя. Ничего другого она увидеть не может, дочь. Спать, это я тебе позволил, но не навсегда. Ты проснешься и сразу же станешь такой, какой была: не мужчиной! А потому сгоришь за того, кто использовал против тебя некачественную изоляцию! И всем это будет по душе. Вот прочти тут, и еще, собери виноград, прочитай все колонки: Всем это по душе! Мне очень жаль тебя. Понятное дело, ничего не попишешь, если заснул и забыл выключить телевизор, откуда картинка. Подожди, я тебе помогу, вот эта кнопка, вот эта иконка, вот эта картинка картинки, конечно, сильно уменьшенная, иначе по ней не попадет палец. Нет, палец не пропадет, нажимай спокойно, палец останется на месте. Вот, ты можешь увидеть на картинке, что это правильно, видеть одного героя и больше никого. Ты сама определяешь, кого видишь, здесь у тебя есть выбор, ты определяешь, совершенно определенно! Здесь ты увидишь его, пусть и сильно уменьшенным. И потом ты сможешь решить, хочешь ли ты его в большом размере. И так продолжается уже очень долго, людей выбирают еще маленькими, а большими на дух не выносят. Все мы хотим, чтобы нам стало лучше. Если вообще хочешь что-нибудь увидеть, это должен быть герой. Здесь написано, как попасть к героям. Этот готов даже прийти к тебе домой. Прибор принял твои самые сокровенные мысли и вот, выдал тебе вот этого героя. Вот идет герой, все в порядке, он сам написал в своей анкете, что он не герой, это значит, что он точно один из них. В нем должен победить свет, что проистекает из розетки, на светящийся экран, на этой картинке побеждает свет, герой, побеждает тот, кто пришел, призванный удивительными нажатиями на кнопки, везде написано, что победители так и выглядят, теперь же, дитя, ты сможешь в этом убедиться. Ты знала это еще до того, как родилась. Когда этого прибора еще и не существовало. Но теперь экран светится, я не хочу сказать освещен, но он действительно светлый, в сравнении с человеком, и герой показывает тебе, как выглядят победители: как он. Как он выглядел на фото. Такой он и есть. Если бы ты сейчас проснулась и посмотрела на свет, на побеждающий свет, прямо в жгучее пламя, то было бы лучше, если бы ты спала дальше. Лучше всего, чтобы все снова заснули. Ваши приборы останутся при вас. Свет говорит. Его никогда не экономят. Свет несет бред, но это единственное, через что мы можем смотреть. Это будет единственная правда, то, что мы увидим. Sieg heil, говорит свет, это мысль, которую нельзя озвучивать, потому что ее и так видно. Вот маленькая картинка, которую также можно увеличить. Что видно, уже не обязательно озвучивать. На что смотрят, это всегда герой. Зачем что-то делать? К чему издавать том стихов, роман, эту пьесу, которая таковой и не является? Зачем вообще что-то выдавать; кто дает многим, никому ничего не дает. Существует лишь то, что видишь. Без света никакой мысли, без света никакая мысль больше не нужна. Ты ждешь грандиозной встречи с героем, это я могу понять, он придет, твой герой, я уже посылаю его тебе, это как земельная собственность, необоснованная собственность, чужая собственность, которую присваивают себе, а против нее деньги, состояние, клад, сокровища, происходит рождение, деньги, это долг, это дыра, в которой ничего нельзя ухватить, которую даже нельзя захватить, долг можно схватить руками, деньги кому-то должны, всегда кому-то другому, долг давно деградировал до долгов, долги сгенерировали долг, ростовщический капитал, коммерческий капитал, товары, залежавшиеся, дочери богов, которые любят или тоже залеживаются, всегда кого-то другого, всегда с кем-то другим. На сцене появляется капитал, выходит капитал – вы уже подумали, как он должен выглядеть? – потому что в первый раз вы видите: капитал, а потом вы уже должны его узнавать! Деньги, выходит герой: и на его фоне какая-то грязь, золото, долг, эта же самая история каждый день разыгрывается у нас на глазах, ни дня спокойного, играем день напролет, капитал выходит на рынок, рынок товаров, рынок труда, валютный рынок, он занимает свое рабочее место, Рейн, там своего рода искусный ныряльщик, который выскальзывает из рук у всех, кто хочет отнять у него его кислородную маску, там, в Рейне, я это не оставлю, это принадлежит мне, пока я этим не расплачиваюсь. Так что это полностью останется в моем распоряжении. Чудо, что до этого никто больше не дошел! Я не стал оплачивать наш новый дом, я должен его строителям зарплату, но я не плачу, я умножаю долг, то есть деньги. Если долг – это деньги, если долги – это деньги, тогда все равно, должен ли я деньгами или великанам, которые за них работали, оригинальный способ делать деньги, к сожалению, меня опередили. Долг у меня все равно есть и без того. Капитал выходит на рынок, осматривается (кто хочет? у кого еще нет?), он хочет посредством определенных процессов, которые нужно сначала осуществить, превратиться в капитал. Капитал – это больше, чем деньги. Тут к деньгам добавляется что-то еще, знал бы я, что, я мог бы присвоить и это, но поиски этого ингредиента стали для меня уже милой привычкой. Для этого у меня есть вот этот небольшой прибор с картинками, но когда я ищу телефонный номер, число, это занимает некоторое время, нужно что-то ввести, и что-то появится. Так, меня уже тошнит, это уж слишком, все время пытаются что-то впарить. Алло, кто говорит? Все в порядке. Я даже мог бы выплатить великанам все, и все равно что-то будет не так, все время что-то не так, но должен же быть направляющий или по крайней мере кто-то, кого направили; грядет нечто, что больше чем золото, грядут золотые яблоки, это больше золота, и вечная молодость, это наш капитал. Тогда мы спокойно сможем отдать золото. Это игрушки для тех, кто не должен будет умереть. А они могут поиграть и с чем-нибудь другим. Мы отдадим его великанам, которые за него и работали; мы предъявим им не их рабскую зависимость, а их комфортную зависимость от нас, потому что комфорт – это самое необходимое условие благосостояния, хотя таковое для великанов и не имеет для нас ни малейшего значения. Они просто должны поубивать друг друга[65], за это мы с удовольствием заплатим, за это мы даже с радостью накинем сверху. Останется только один, и ему нужно золото. Другому нужна была женщина, только вот найти он ее не умел, он даже не разобрал это изображение женщины или просто нажал не на ту иконку. У него ничего больше нет. У его убийцы тоже не много, но все-таки. И все же нам удалось сколотить капитал, а это больше, чем золото. Наш капитал никогда не растает, и его никогда не растратят. Он продлится во времени. Он покроет весь мир. И тогда я возьму себе что-нибудь, когда только захочу. Капитал – это деньги, к которым добавлено что-то еще, это работа, к которой добавлено что-то еще, это товар, к которому что-то добавили, товар, в который натекло немного Рейна, но он еще хороший, просто не может плавать, это ничего. Достаточно и того, что он может. Посмотрите, Вы наблюдаете превращение товара в деньги[66] и обратное превращение денег в товар. Продавать, чтобы покупать. Что-то вливается в товар, что-то вливается в сокровище, да, сокровище тоже льется, оно переливается в Рейне, но в нем, в сокровище, в кладе, течет что-то еще, что-то бессущностное, призрачное, нечто, с другой стороны, впрочем, совершенно нормальное, стоит его только перевернуть, и чистое, как вода, если ее очистить. Если бы я отдал великанам за их работу сокровище, а великаны за то отдали мне свою работу, было бы совсем не весело. Так и вышло, что из родных пещер[67] появилась Эрда, она скрывалась там в качестве садовода. Это дело ничего не сулит. Мы должны рационализировать землю, она ничего не дает. Праматерь мудрость близится к концу, ее знание развеивается перед нашей волей, да и Эрда может идти спать, по мне, так она слишком мало работает, закрой глаз, Эрда, с твоими детьми сделают что-то ужасное, тебе лучше не смотреть. Если мне будет позволено дать тебе совет: Полезай вниз! Все равно там земля, да, все под тобой, не все над тобой, но все, что под тобой. Вниз и спать! Ничего лучше для тебя мне в голову, Эрда, не приходит, потому что все, что делают в тебе твои твари, им приходится делать самим. Ты им в этом не помогаешь, даже не предоставляешь оборудование. Ты называешь меня вздорным дикарем?[68] Ну хорошо. Ты даже не вздорная, ты ленива. Ты просто есть и все. Этого не хватило бы даже для бога, хотя этого уже хватит. Сохранить сокровище и взять на себя работу, вот что, это было бы что-то новенькое, нет, не новенькое, мы это уже пробовали, но тогда нам пришло в голову кое-что получше, чтобы купить великанов, работу и сокровище, и это очень просто, это обман, это убийство, в принципе это плохо, ведь мы, верно, могли бы рассчитывать на то, что они поубивают друг друга, а в счете мы очень уверены, конечно, это также может быть подмена, это хоть и не вполне, но в каком-то смысле, но нет, это больше чем подмена, это куда больше, это более, чем достаточно, чтобы иметь что-либо, этого столько, сколько нужно, чтобы получить что-то. И искусство тогда, а его больше, чем в принципе нужно, становится чем-то, что никому не нужно, чтобы что-либо получить. Есть искусство делать деньги. Достигать избытка избыточным. Это самое великое искусство из всех, делать деньги. Иметь деньги это еще лучше, спокойные деньги, умилительно покоятся, как и ты, дитя, а покоящийся капитал 15 % per annum, если даже не здесь, к нашим непреходящим заботам, не здесь. Где-то еще. Это искусство. Но здесь его практиковать нельзя, здесь за все нужно платить. Здесь только платят, а не получают. Каждое искусство стремится за собственные пределы[69], и за это оно должно заплатить всего 15 % годовых, к сожалению, не нам, я знаю, ты пишешь, дитя, ты должна знать. Деньги, золото – это начало и конец. Но никогда не столько же. Конец никогда не равен началу, альфа – это никогда не омега. В начале много, в конце еще больше. Не у нас. Не с нами! Это похоже на воду, которая не имеет ни начала, ни конца и все-таки принадлежит Рейну, как раз потому, что никто не знает, где она начинается и где кончается. Известно, что все начинается и кончается где-то, но с деньгами это часто неизвестно, с водой же никогда. Этого не узнать. Деньги. Это корень удивительных увеличений, будь то хлебов или рыб, как у спасителя, или хлеба и вина, еще до того, как спаситель стал таковым. Он превращал, чтобы чего-то становилось больше, чтобы чего-то было больше. А в конце он отдал самое большое: самого себя, величайшая жертва. Совершенно особенный идиот, без сомнения. В жертву нужно приносить других, но уж никак не себя самого! Я тот, кого вы ищете, так говорили многие, в том числе и те, кого совершенно не искали, но и другие, те, кто хотел, чтобы их наконец нашли, они тоже так говорили, хотя никто и никогда их не искал. Эти увеличения пронизывают все, но не всегда увеличивается то, чего хотелось бы иметь больше. Деньги, золото тянет нас, оно тянет нас из нас, мы делаем вещи, которые мы никогда не считали возможными, на которые мы никогда раньше не были способны, потому что деньги – это не средство, а в конце концов конечная цель, и, как и в любом искусстве, она безгранична, эта конечная цель, это можно отнести к такому большому количеству вещей, что нет и смысла говорить какие-либо избыточные слова о тех, что текучи, ведь в конце всегда должно быть больше, чем было, как бы не так, желание большего безгранично в своем стремлении, нет никаких границ, нет никаких стоп-сигналов, нет никаких десяти заповедей, или сколько их там, не моя религия, нет и цели, ничего нет, лишь абсолютное обогащение. Безграничное присвоение. Деньги идут, иногда спотыкаются, но идут, и если бы они были у нас в руках, они бы шли только к нам и никогда прочь. Нет ничего отличного от денег, потому что есть только деньги, есть разные, но и от них поступают только деньги, если они у них были раньше, иначе они не так уж и отличаются. Иначе они такие же, как и мы. Мы также выжимаем деньги из мертвых, за которых нам еще предстоит заплатить, даже их могилы подпадают под небольшой налог, мертвые, которых мы, однако, можем отнести к героям, чтобы они сражались за нас, и после смерти тоже. Это прибавочная стоимость, которую приносят мертвые, если их можно выставить против брата, сестры, кузена, который тоже заявляет претензии, тут есть чем поживиться, мертвые больше не видят того, что известно каждому, они идут против ветра, но это так утомительно, что потом они вообще не идут. Они ушли. Они на все время ушли. Каждому свое, написано же, но каждый – это другой, и это его, не хотелось бы упустить этого в чью-то пользу. Умножение денег, золота до бесконечности, это наша цель, цель живущих, которые берут даже у мертвых. Удержать сокровище, охранять клад, увеличить клад, положить к кладу дитя денег и получить его назад, больше и сильнее, все равно, как мы это сделаем, оно должно стать самым большим из всех! И тогда уже все равно, что делать. Тогда будем говорить. Пожалуйста, говорите! Говорите же! Говорить, и бегом. Говорить на иностранных языках и бегом отсюда. Говорить на языках зверей, по крайней мере, имитировать пение лесных птах (но так, как мы их слышим, они никогда не говорят, не со своими друзьями!), и бегом отсюда. Трахаться и тут же бегом отсюда. Взять деньги, когда их будет больше всего, а потом бегом отсюда. Кольцо, да, взять кольцо, и бегом. Иметь деньги, это как жить под властью мертвых, потому что золото – это самое мертвое, что только есть. Но смерть не позволяет повышать цену и не ведает возврата. Это говорит о чем-то, что я знаю, хотя я этого еще не знаю. Кто знает права, мешает ли праву?[70] Но что, если он вообще ничего не знает? Если сон запирает и его знание? Кто там выходит на сцену, кого они убили, революционер, который, правда, ничего не сделал, мой любимый дядюшка Герман, Гершель, Йеллинек[71], никогда бы не подумала, что он на это осмелится! Я не хочу украшать себя его мертвым телом, ни в коем случае, у меня свой собственный шлем, свои собственные доспехи против такого, и вообще я иду спать. А он еще дискутировал со своим палачом, а теперь от него ничего не осталось, это тяжело, умереть в 26, но откуда мне знать, я давно обошел этот утес и сплю! Он восстает из земли и тут же начинает нести бред, во второй-то раз его уже не убьешь, милого прапрадядюшку, что он там говорит, что он болтает, его же больше нет, но он говорит: Свобода стоит крови. Свобода стоит работы. О, если бы народ только знал, каких неимоверных сил стоило создать идеи свободы, которые были необходимы на протяжении целых столетий, чтобы смогло сформироваться ясное и осознанное стремление к определенной цели! Свобода не падает вдруг с неба или не падает так быстро на землю, как брошенный вверх камень, нет, люди должны тяжело и много работать. Свобода растет, как организм, но то, что вам отрубят, больше не отрастет. Дядя Герман: Свобода – это беспорядок! Тебя она тоже разрушила, твое желание свободы разрушило твое тело или же позволило разрушить твое тело, твое тело было передано государством на разрушение, одному очень дружелюбному палачу (по крайней мере, так я его себе представляю, недружелюбный сразу бы рубанул, выстрелил, задушил, никаких дискуссий с осужденными, на это у нас нет времени, там еще другие ждут, думаете, вы один такой?!), который не станет убивать тебя без предварительной интересной дискуссии, без нее в нашей семье никогда не обходилось, но ты привыкнешь к боли. Это быстро, да и радость не вечна[72], и все же ты уже давно ничего не чувствуешь. И в ничто бросаю я слова, которые и на этот раз ничего не дадут, которые кто-то, как обычно, бросит мне назад, потому что это не сделка, это игра с нулевой суммой: Нужно уничтожить порядок, который обращает миллионы в рабов нескольких! В рабов всегда чьего-то чужого богатства, нескольких. И этих нескольких, их нужно уничтожить! Что я и делаю каждый день. Это не имеет последствий, как и твоя писанина, и что я тоже пишу, дядя Герман, ты тут ни при чем. Вот небольшой памятник тебе, но кого это волнует. Ты не хочешь, чтобы это кого-то интересовало. Ты хотел, конечно, но ты же знаешь, где теперь твое место, и это не ТВ-дебаты. Там мы тоже видим, в который уже раз – или я это себе придумал, что они снова состоялись? – что никто ничего не знает, поэтому мы и работаем, дядя. Потому что работать означает признавать власть мертвых, да, и твою тоже! власть сокровища, нескольких, которые его охраняют или даже владеют им. Власть золота, этого безжизненного материала, никакого сравнения с моим, над которым я работаю, мой материал тоже мертв, уже десятилетия. Я хотел бы, чтобы это кончилось, но не знаю что! Я хотел бы, чтобы прекратилась вся бесполезная деятельность, которая или вовсе таковой не является или же направлена только на то, чтобы создать больше золота. Я хотел бы, чтобы это кончилось. Я хотел бы, чтобы кончилась твоя смерть, дядя, да, и твоя, мама, папа, и кто там еще добровольно подаст заявку. Нет, мама, ты нет! В этом я ошибся, твоей работе я больше не хочу удивляться в этой жизни. Я хотел бы, чтобы кончилось следующее, но вам необязательно это запоминать и уж точно не в этом порядке: Я хотел бы, чтобы никчемные, игроки, азартные, фабриканты, спекулянты, фальшивомонетчики и в конце концов сами деньги, это же логично, что и они захотели бы поучаствовать, в общем, я хочу, чтобы все это кончилось, в том числе и сами деньги, они тоже в игре, даже с самими собой, они напускают на себя вид, который должен затмить их блеск, вид маленький и невзрачный, зарываются в бумаги, забираются другим в карманы и обесценивают там все, то, что делают деньги, фальшиво, но они тут, пусть и не у нас, они превращаются, они пропадают, ненадолго делаются невидимыми и всплывают в обитом ватой конверте (чтобы не было больно) снова, они есть, и они есть всегда, они пишут себя на бумаге и смеются над нами, они падают другим в мешок и продолжают смеяться оттуда, их уже не успокоить, ну да, в банке они наконец смогут поспать, они определяют на мониторе собственную стоимость, которую тут же снова обесценивают, но я, я-то хочу, чтобы это прекратилось, я хочу, чтобы все это кончилось, чтобы все те, все те названные и те, которые еще добровольно заявят о себе, а это будут еще многие, посвятили себя сохранению этого состояния прекращения, пока не наступит покой, я хочу, чтобы они сразу же оставили и побросали все и посвятили себя поддержанию накопления в чистоте, которое загрязняет так много рук, само же остается чистым, тогда как другие, многие, большинство, почти все принесут себя в жертву, чтобы сохранить эту постыдную постройку, которая ничего им не дает. И тогда все это должно прекратиться. Деньги перестанут бегать по кругу. Или же будут бегать медленнее. Где они раньше жили? Куда они хотят? Я еще не знаю, что именно, но это должно прекратиться. Кто приносит что-то многим, не захочет никому ничего нести, кто никому ничего не приносит, в конце концов сможет все сохранить. Но только если это увеличится. На деньги предупреждение зачатия не распространяется. Я хочу, чтобы это прекратилось, что же? что я думаю увидеть в деньгах? Как всегда: Я просто хочу золота и концы в воду, еще я хочу, чтобы прекратилось то, что и другие хотят того же. Мне, правда, придется выплачивать, выплачивать зарплаты, потому что, если меня все будут ненавидеть, в итоге это не окупится. Но никакой охоты за золотом больше быть не должно. Потому что я все отдам, за дом, и в то же время все сохраню. Вы можете больше не стараться. Вы мешаете мне присваивать богатство, ведущий мотив всех моих установлений, по всем четырем направлениям[73]. Я, только я. Бог. А потом я хочу спрыгнуть на землю, я имею в виду, запрыгнуть на Эрду, чтобы было еще больше земли, где мертвые могли бы оставаться в покое, под твоим надзором, дитя мое. Земля, брошенная через плечо, как рассыпанная соль, чтобы не случилось несчастья. Она же родила тебя, мать-земля. Так что все в порядке. Посмотрим, что она там наделала! Человека она сделала – посмотри-ка, что за достижение! – уважаю, но ей все мало, хотя в ней покоятся уже миллионы и миллионы мертвых, а человек, который еще жив, устраивает бунт, чтобы он смог сказать: Я человек! Я? Я бог, но даже я иногда бунтую. Я не человек. Но сразу же после этого человек тоже умрет. Просто потому, что я так сказал. Но то короткое время, что он живет, он видит свободу, один момент он ее видит – момент! – вот-вот он ее увидит, ему нужно только повернуть вот это колесико, и он ее увидит, борьба за нее – это работа уничтожения, тут ничего не поможет, тут нужно насквозь, через работу переворота. Бунтует этот человек или нет? Нет, он не бунтует. Иисус был к этому близок, он бал тааак близок! Не хватило малого! Но у нас все время что-то не так, и куда мы идем, откуда мы? мы идем к врачу, если с нами что-то не так. Иисус сразу принес бы себя в жертву, он договорился со своими учениками, он договорился о цене, но они не смогли прийти к общему мнению, и тогда он принес в жертву себя самого, оболганный всеми. И посмотрите, что из этого вышло! Теперь о нем уже так много народу как раньше не лжет! Но теперь он, в общем, тоже бог, этот Иисус, бог из милости, но и милость ему приходится даровать самому. Раньше ее не знали. Он сделал шаг, но каждый шаг, который делает бог, ведет только наверх. Даже тебе, дитя мое, не устроить революции, на которую я возлагал столько надежд! Дядя Херрманн и многие другие, на которых никто надежд не возлагал, ее устроили, революцию, ты, дитя, ее не устроишь. Бог этого не желает. Я сделаю так, что ты будешь спать, и ты просто это сделаешь, дитя! Просто потому, что я так сказал? Спи, как бунт, который кто-то пообещал, но который так и не произошел, по крайней мере, я не помню, кто последний пытался его устроить, сколь многие еще пытались его устроить, но по крайней мере кто-то один это должен был быть, какой-то сумасброд, без сомнения, абсолютно безумный, а ведь я смотрю только одним глазом, я все это вижу только одним глазом, но я вижу, как оно наступает, однако все равно не вижу, когда, ведь с одним глазом нет пространственного зрения! Что, у меня нет второго? Вообще-то, я знаю, я же говорю, я первый, кто узнает такие вещи! И кто на меня посмотрит, тоже это узнает. Дядя этой женщины тоже что-то видел, но теперь он больше не видит ничего. Я вижу вечность, по крайней мере, одним глазом, это лучше чем ничего. Только потому, что я поцелую тебя, дитя, в оба глаза, которые после этого останутся закрыты, только потому, что я отведу тебя на поросший мхом холм, над которым раскинулась широкозадая ель? Только потому, что я погружусь в созерцание тебя, только потому, что я надену на тебя шлем и закреплю его под подбородком? Чтобы с тобой ничего не случилось. Такие уж отцы, но они уж такие. Только потому, что я укрою тебя длинным стальным щитом[74], который, правда, принадлежит тебе? Ты что, никогда не пыталась, я имею в виду, я уверен, что ты и не попытаешься узнать, действительно ли ты спишь все то время, что думаешь, что спишь? Двуглазка, ты спишь?[75] Потому что я сказал, потому что я наговорил, что ребенок, которого я сотворил, должен спать? Так, вот что я решил: Я снова хочу, чтобы все было иначе, в конце концов, я жду от тебя еще кое-чего, что из героической любви и ревности должно перейти во всеобщую любовь к людям. Это нечто совершенно новое, и именно этого я теперь и хочу. Я просто хочу попробовать, я надеюсь, ты в деле. У меня в земле спят уже и так слишком многие, так что для тебя, дитя мое, я мог бы разработать иную программу. Ты же должна чем-то заниматься, иначе, если проснешься, мне нигде от тебя не скрыться, ведь это именно я навел эту завесу над тобой, ведь это именно я набросил эту занавесь из сна. Когда ты пробудишься, ты будешь удивлена. И тогда мы найдем для тебя новый монастырь или какую-нибудь неправительственную организацию, которая позаботится о тебе, на которой ты будешь специализироваться, а потом мы поможем Африке, хотя Африке уже не помочь, а потом найдем выход из чрезвычайного положения, хотя тут уже никто не поможет, а потом мы найдем стол для обездоленных, имена которых не написаны ни на одной доске, ни одна не оказалась бы достаточно велика, но все они перечислены, эти имена, я, бог, держу их в голове, впрочем, им тоже не поможешь, даже чудесным образом умножив количество хлеба, потому что хлеба они не хотят, они давно уже хотят еще и спагетти и свежих овощей и фруктов в народном магазине, в национальном магазине, потому что это здоровое питание. Они получат то, что осталось, как ты. Оставшаяся, лежалый товар, которому придется присмотреть за собой самому. Всегда только плач, только плач, но лежать, так тоже не годится. Все остаются лежать и едят, что осталось, но не ты! Теперь ты должна встать, дитя! Шевелись! Герой явился, он только припаркует лошадь, ах нет, у него же ее нет. Он возьмет твою, которую ты так прилежно водила в сервисный центр. Ты ему ее одолжишь. Скачи вокруг, как Розовая пантера, кобыла, да, наподдай жеребцу[76], это будет что-то! Уж он вынесет. Кто там в седле? А у тебя кто, в другом седле? Я думаю, эти двое друг друга не понимают и с удовольствием бы еще раз укокошили друг друга, если бы уже не были мертвы. Будь любезна, разведи этих животных с мертвыми! эти мертвецы всегда видели друг в друге только врагов. Лучше уведи их вон и приведи другое животное, которое еще никого не носило, потому что своих мертвых это животное не выносит, оно только фотографирует их, может быть, милая пантера? – посмотри-ка! – ну да, пантера не такая уж и добрая, это хищник, пусть и радостный, кони встают на дыбы, они боятся, что вы там возитесь, герои, что вы подшиваете эти погребальные покровы? Их не нужно подшивать, Германия выстоит, даже если ее и не подошьют. Тогда она сможет расти все больше, если не будет чувствовать себя в границах шва! Эта пантера, к тому же розовая![77] Так смешно. Убивает людей, ну ты-то знаешь, тебе-то это знакомо! Святая Германия, которая опять так долго спала, теперь должна поставить на передний план людей, которые все это продолжат, которым под силу будет продвигать это дальше! Ведь невозможно разучиться убивать так быстро! Это знание будет передаваться через поколения. Наследие[78]. Это будет весело! Это нам и было нужно. Это нужно проделать по крайней мере десять раз, тогда результат будет достигнут, и следующие десять и следующая эпоха наступит. Если только между этим делом не случится мировой пожар, если только не случится возгорание фургона, если не случится пожар в квартире. К сожалению, что-нибудь случится, нам по-настоящему жаль. Многим, кто сейчас встает, жаль, и это после почти столетнего послеобеденного сна, который занимает всего час в день, но и за него кое-что придется отдать, за него придется отдать смерть, тогда сон будет щедр, и они увидят, убийцы увидят, что солнце переместилось куда-то и они могут начать заново, что угодно. Поступает столько заявок от добровольцев, мы даже не сможем взять всех. Иначе за святую Германию погибнет еще больше. За святой клад. Эта Германия действительно страна мертвых, это ее путешествие, это неподвижность и то, что было разрушено, будет воссоздано и наконец снова расцветет. Чтобы и других снова расцвело. Но эта смерть, эта тупая одноклеточная Германия, это клетчатое постельное белье Германия, которая хочет, чтобы было комфортно даже при свидетелях, эта смерть – какая, собственно? вы, может быть, это и узнаете, но только когда я скажу, у нее может быть и есть смысл, пусть и для немногих. Они были тщательно отобраны, но затем, в последний момент, словно по настроению, были взяты совершенно другие. Кто как раз был на месте. Нужно оставаться спонтанным, иначе ни одного человека не встретишь. Нужно держать глаза открытыми. Когда столько смерти, тот или иной может и вовсе не попасться на глаза. Умирают ведь столь многие! Все время кто-то умирает. И это складывается в миллионы! Что уж тут какие-то десять человек! Ничего. Налетай, розовая пантера! Ты последнее звено цепочки! Ты не кольцо, ты не замыкаешь ничего, что было открыто, ни даже входную дверь, за которой, кажется, живут кошки, но ты по крайней мере весел и скачешь вокруг огня, ты же сам своего рода кошка, такой живой, гибкий и радостный, движешься переменным шагом, да, такой ты была задумана, такой тебя приняли, нужно было принять тебя такой, какая ты есть, и то, какая ты есть, мне нравится. Старая болтовня норн[79], только на нее они и способны, а что из этого вышло? Смешная розовая фигура, нарисованная, анимированная или из плюша, для ребенка в каждом из нас! Так мило. Так завершается труд[80]. Убийством и смешной фигуркой, которая возникла для того, чтобы все было в порядке, чтобы это убийство и то там, позади, были доведены до конца, как полагается. Немцы основательны, эти свободные от собственности несвободные, но люди они порядочные, нужно отдать им должное, они устраивают, они и устраняют. Не нужно им ничего отдавать, а когда они в конце концов получат ничто, они снова заполучат это себе должным образом. Всегда ничего, всегда ничто. При необходимости они это изобретут. И это будет не странник среди миров, не мать-земля, не валькирия, это будет веселая розовая пантера. Они между делом усвоили юмор, эти немецкие герои. Сказочно. Мифически. Появилась разница, не знаю уж, между чем или кем. Случилось что-то другое. Случится что-то, чего я уже не смогу понять. Тогда я уйду. Меня уже задолго до этого не будет дома. Я буду странствовать. Мне что-то залетит в глаз, такой уж у путников обычай, когда они идут против ветра[81], я давно это говорил. Всегда против ветра, пока он не станет бурей. Мой дом будет сожжен. Этот дом на колесах тоже. Эта квартира тоже. Мои коллеги и родственники погибнут в пожаре. К сожалению, изоляция, которая с трудом отделяла немцев от всего остального мира, тоже сгорит, потому что они наконец научились разделять мусор и учат этому других. Ты тоже, дитя. Ты тоже сгоришь, и ты будешь этого хотеть. Все этого хотят, все горят желанием сгореть. И сжечь нас, богов, коими мы являемся, нам самим, коими мы являемся для нас самих, и сегодня Вальхалла принадлежит нам, а завтра уже нет, потому что нас уже не будет. Так будет лучше. Так. Когда люди запутаются во лжи и противоречиях, как запуталось государство, когда все захотят быть больше, чем они могут быть, тогда мы будем излишни. Левиафан, государство в коротких рукавчиках, зато с множеством рук, укоренится на века, как мы, боги, а мы все уже будем мертвы, хотя и не успели пожить. Мы больше ничего не понимаем, уже сейчас. Я, к примеру, не понимаю, что там с этой розовой пантерой, я не догоняю, я не видел фильм (или он слишком старый, чтобы я мог его видеть), его я бы еще, может, и понял, но я не понимаю, что стало с этой пантерой. Я больше этого не понимаю. Что эти люди с пистолетами хотят привести государство к краху. Я этого не понимаю. Им следовало бы положиться на нас, богов. Уж мы-то с этим справимся. Мы ничего другого и не хотим, ну да, может быть, не все из нас, но я в любом случае хочу, чтобы все разрушилось, все, что я построил, я хочу бросить свой труд, я не хочу брать его с собой в странствие, и даже если я в итоге останусь дома, я хочу погибнуть вместе с плодами моего труда, немцы всегда этого хотели, так и делается, таков будет конец, я хочу только конца, одного лишь, и это: конец. И еще кое-чего: конца. Больше мне ничего не приходит в голову, конец же означает, что после него ничего не будет, но одно будет и будет длиться, конец, и еще раз, конец. Но конец – это еще не конец, пока не стерта память. Лишь тогда наступит конец. Я вижу, что память уже была стерта самым тщательным образом. Там, где мы рассчитывали что-то увидеть, пусто. Наверное, кто-то по ошибке дотронулся до кольца и уже не может выпустить его из рук[82]. Дом на колесах взлетает на воздух, квартира горит, кошек давно перевезли, чтобы с ними ничего не случилось, несчастная лошадь, однако, прыгает в огонь. Кошки спасены, а лошадь нет. Принято решение о самопожертвовании, но пистолет они так и не найдут, они найдут множество пистолетов и других изделий из металла, после того, как будет принесена жертва, самосожжение, прыжок в пламя, их могла бы спасти валькирия, ты, дитя, могла бы сделать исключение, но ты же не хочешь, и теперь мы все тоже мертвы. Мы велики в отречении, нежели в желании смерти и мертвецов. Десять человек застрелены, но наиболее величественны мы тогда, когда жертвуем собой, как Вотан, как я, решено, самопожертвование, мы более велики в отречении, да, мы вели об этом речь и отрекаемся теперь от самих себя, мы больше не должны жить. Мы отказываем тому, что мы желали, это и есть жизнь, но нам нужна была смерть, и теперь настал наш конец, он наконец может наступить, мы жертвуем собой, как Вотан, как я, у нас нет ни одного ребенка, для которого мы жертвовали бы собой, ну, давайте пожертвуем собой просто так, ведь сейчас мы чувствуем себя всесильными и способными на то, чтобы пожертвовать собой. Воля становится делом, которое мы провернули уже раз десять, на этот раз против нас самих, почему это должно оказаться сложнее, ну да, пожертвовать самими собой сложнее, чем приносить в жертву других. Огонь. Конец. Страха у нас больше нет, у нас больше нет предрассудков перед концом, он может настать, изначально мы отрицали его, пусть и только для нас, не для других, на них мы его и навлекли, но теперь мы с радос