Витгенштейну с большим трудом удалось увернуться от столкновения. Мы еще три минуты наблюдали за тем, как по большой дуге, охваченный пламенем четырехмоторный бомбардировщик падал на землю… Наконец, Мацулейт доложил о времени и месте падения врага. В течение нескольких минут мы летели вне строя англичан, но то здесь, то там видели объятые пламенем падающие бомбардировщики – это были результаты успешных атак наших товарищей. Но вот на моем радаре снова появилась цель. Потом еще одна. Мы выбрали ближнюю к нам, и все повторилось как несколько минут назад. Витгенштейн подошел сзади и снизу и огнем из "шраге мюзик" отстрелил "ланкастеру" правое крыло вместе с обоими двигателями. Бомбардировщик, завертевшись в штопоре, понесся навстречу земле. Судя по всему никто из десяти членов экипажа не смог выбраться из крутящейся и кувыркающейся машины.
С третьим "ланкастером" вышло не совсем так как хотелось Витгенштейну. Как только его "шраге мюзик" проделала дырки в баках между первым и вторым правыми двигателями англичанина, и из дырок потек полыхающий бензин, английский пилот начал маневрировать таким образом, что прижал наш "юнкерс" сверху, не давая нам никуда уйти. Расстояние между машинами катастрофически уменьшалось, и в моей голове пронеслась только одна мысль, – "рано или поздно это должно было с нами произойти, так значит сегодня, и значит именно так!".
Тяжелый удар сотряс наш самолет. Витгенштейн потерял управление, и вращаясь. Мы начали падать в темноту. Если бы мы не были пристегнуты ремнями к сиденьям, от центробежной силы нас бы повыбрасывало из кабин.
Мы падали не менее трех тысяч метров, прежде чем Витгенштейн смог выровнять машину и взять контроль над полетом.
Теперь именно я был самым важным на борту членом экипажа, потому как в полной темноте на поврежденном самолете мы должны были знать куда и как лететь.
На резервной частоте я подал сигнал бедствия и вскоре мне удалось установить связь с пунктом наведения в Эрфурте. Они дали наши координаты – мы были над Заафельдом, примерно в ста километрах на юго-запад от Лейпцига. Станция в Эрфурте быстро рассчитала наш подход к аэродрому и указала нам курс.
Погода была настолько плоха, насколько могла быть. Медленно снижаясь, мы вошли в облака. "Машина над аэродромом", – передали снизу. И тут же зажглись посадочные огни. Витгенштейн выпустил закрылки и вдруг наш "юнкерс" стало бросать вправо так, что командир едва смог удержать штурвал. Видимо нас здорово покорежило при столкновении с англичанином.
На высоте восемьсот метров мы стали моделировать посадку. И снова самолет стало кренить и бросать вправо. В подобной ситуации было два выхода – либо покинуть самолет на парашютах, либо пытаться садиться без закрылков на высокой скорости.
Витгенштейн выбрал вариант номер два.
Когда "юнкерс" коснулся колесами земли, я сбросил фонарь кабины, чтобы при ударе, когда машина выскочит за пределы полосы, сразу покинуть самолет. После нескольких жестких толчков, самолет остановился. К нам с воем неслись пожарные машины. При свете прожекторов мы осмотрели повреждения. В результате столкновения с англичанином мы потеряли два метра правого крыла и одну из трех лопастей правого винта. Мы должны были благодарить нашу счастливую звезду!
На следующий день, на другой машине мы вылетели на свой аэродром в Голландию".
Зимние прогулки.
За всю долгую осень сорок третьего Генрих Витгенштейн всего лишь раз виделся со своей возлюбленной – Лотой де Совиньи.
Когда его вызвали в Берлин в министерство авиации, где рейхсминистр вручал награды группе летчиков, особо отличившимся в последних боях, "цу" решил на один день задержаться в столице. В районе Карлхорст-Глинике, на берегу Хавела у его дяди – старого отставного генерала Фридриха фон Сайн, был свой большой дом, но Генрих предпочел снять номер в маленькой гостинице в тихом районе Ванзее. И не только из-за того что тяготился болтовней престарелых родственников, но потому что по такому случаю, Лота тоже отпросилась у своего госпитального начальства.
Небольшая трехэтажная гостиница с претенциозным названием "Карл Великий" стояла на самом берегу озера, где летом состоятельные берлинцы развлекали своих дам прогулками под парусами небольших яхт и шверботов. Теперь, когда пятый год шла война, яхты стояли в эллингах или мокли под холодным дождем, вытащенные на берег, ожидая того дня, когда их хозяева вернутся с фронта и вновь возьмутся за румпеля и примутся лихо менять галсы, снисходительно смеясь над испуганными подругами, когда перекидываемые гики с шумом пролетают над очаровательными белокурыми головками.
Хозяин гостиницы, узнав Генриха по газетным в вечерних "Фолькише Беобахтер" и "Ди Шварце Кор" портретам, сразу предложил ему лучший номер с видом на озеро и свой автомобиль, тем более, что карточек на бензин у хозяина не было уже два месяца.
Хозяин хитрил. Он понимал, что кавалер Железного креста с Дубовыми листьями, пользуясь своими связями и привилегиями зальет бензина столько, что и ему – старому Карлу Липке, потом останется на две, а то и на три поездки за продуктами.
Генрих встречал Лоту на Венском вокзале. Он щегольски расстегнул верхнюю пуговицу своего кожаного пальто и так примял неуставное шелковое кашне – подарок Лоты, чтоб на шее отчетливо был виден его Рыцарский крест. Машину он оставил в пятидесяти метрах от главного входа… Если начнется бомбежка, можно будет добежать и быстро отъехать от столь привлекательного для американских бомбардировщиков места… Генрих не без удовольствия отметил для себя, как шуцманы и унтера из военного патруля с особым чувством выкидывают руку, приветствуя его, и отдавая честь не сколько его майорским погонам – в Берлине и чинов повыше – сколько угодно, но его Рыцарскому кресту с Дубовыми листьями!
Поезд пришел точно по расписанию. Минута в минуту. Вот Лота вышла на перрон. Ее глаза светились счастьем и обожанием. Генрих склонился к ее руке и надолго задержал тонкое, обтянутое лайкой запястье возле своих губ.
Проезжая по Унтер ден Линден, он не без удивления заметил, что работает цветочный магазин "Флер де Пари". Генрих притормозил, и попросив Лоту немного подождать в машине, зашел в давно забытый мир.
– Гутен таг, фройляйн, сколько стоит букет фиалок?
Всего двадцать марок для господина майора, ваша дама будет очень рада.
Лота действительно чувствовала себя счастливой.
Я люблю тебя, Генрих, – сказала она, когда полумрак и тишина гостиничного номера сомкнулись вокруг них двоих.
Его руки, привыкшие к штурвалу "юнкерса" – этим поводьям боевого коня, и к гашетке пушек "шраге мюзик" – рукоятке этого нового тевтонского меча… Его руки рыцаря и воина теперь неумело расстегивали бесчисленные пуговички из голубого перламутра… В то время как легчайшие, словно весенний ветер, пальцы Лоты, теребили рифленый алюминий пуговиц его мундира…
И я люблю тебя, Лота, – сказал он, за мгновение до того, как губы их соприкоснулись.
Ну что ты там? Ну, почему ты там, Гена? Почему ты не здесь со мной рядом, в Ленинграде? Я больна и один Бог только знает, сколько еще проживу. А мне так хочется подержать на руках, понянчить внуков… Гена! Ну почему ты там – в этой Сибири? Почему ты не живешь здесь, почему ты не женишься, наконец, ведь тебе уже тридцать!
Мама!..
Когда ты уезжаешь?
Ну только, пожалуйста не плачь, мама!
Гена сидел в своей комнате… В своей… Соседи Лившицы год назад выехали в Израиль, и маме удалось выхлопотать одну из двух освободившихся комнат, потому как она была здесь в блокаду, а ее сын – за которым сохранялась жилплощадь, работал на ударной стройке, в районе, приравненном к крайнему северу.
Ну скажи, ну скажи, у тебя есть девушка? Или ты все по этой… по этой Алке сохнешь?
Мама!
Равиль Абдурахманкадырович разбил свою новенькую "тройку". Вдребезги разбил.
Весть об этом прокатилась по Вагановскому мгновенно. Все девчонки от первокурсниц и до выпускниц только и обсуждали эту новость.
Сам профессор, слава Богу, не пострадал, если не считать пары царапин на холено-красивом восточном лице. Но вот "жигуля", как сказали в автосервисе – восстановить уже было практически невозможно.
Как же он без машины теперь будет? – патетически восклицали Лида с Наташей – Настины одноклассницы и соседки по общежитию.
Да, как же, как же – повторяла Настя, и взгляд ее задумчиво устремлялся в нестойко-синие выси Питерского неба.
Ночные полеты.
В гостинице "Карл Великий" они провели только одну счастливую ночь.
Ты сегодня уезжаешь? – спросила Лота почти с отчаянием.
Я должен быть там, – ответил Генрих, отворачиваясь от ее ищущих глаз, – эти варвары вчера бомбили Ганновер и Гамбург. Они бомбили не военные склады, они бросали термитные бомбы на жилые кварталы. Заживо сгорели восемь тысяч женщин, детей и стариков. Я не могу оставаться с тобой, пока это происходит. Я должен быть в небе, потому что им там – внизу, тем кто не успел добежать до бомбоубежища, не на кого больше надеяться, кроме как на меня и моих товарищей. И может я даже виновен перед одной или другой сотней погибших там вчера в Ганновере, потому что был с тобой, а не в небе. Не защитил. Не сбил того англичанина, что сбросил свои бомбы. Прости. Прости меня.
