– Документы… – протянул он. – Да. Разумеется, они существуют. Паулина приводит их в порядок.
Летиция отвернулась от Хьюберта, сидевшего к ней вполоборота, и тревожно прислушалась к тому, как продолжал бушевать Курт.
– Вы справитесь с ним? – спросила она.
– Конечно, не волнуйтесь, – заверил ее Хьюберт. Паулина налила себе еще шерри. – Когда-то у нас были хорошие отношения, – добавил Хьюберт. – Тогда он не баловался наркотиками.
Курт, казалось, вот-вот вышибет дверь. Паулина не обращала на это внимания. Она следила за Летицией, которая собиралась уходить и стояла неподалеку, рядом с Хьюбертом. Хьюберт отправился проводить ее к машине. Девчонка, очевидно, была так счастлива избавиться от Курта, что на радостях приписала Мэлиндейну героическое мужественное обаяние, которого, как только что решила Паулина, у него и в помине не было. Хьюберт же, который усердно подыгрывал воображению Летиции, привел секретаршу в дикое бешенство. Не было слышно, что он говорил, когда, улыбаясь, взял ее за руку, поцеловал эту руку и когда успокаивающе положил свою ладонь поверх ее, открывая дверь «фольксвагена». Летиция обернулась помахать Паулине. Та, секунду подумав, махнула в ответ самым пренебрежительным способом, который смогла изобразить. Вот Летиция и уехала – назад, в свою оранжерею, к папочке и к отдыху на море, а Хьюберт, и в самом деле выглядевший по-особенному красивым, повернул к дому. Вопли Курта сделались еще пронзительнее, а грохот – еще громче. В поисках помощи Хьюберт обернулся к Паулине:
– Что с ним делать?
– Наверное, вызвать врача, – ответила Паулина, не двигаясь с места. – Это не мое дело. Вам же заплатили, чтобы за ним был организован уход.
– Послушайте, Паулина, врача вызывать нельзя. Вы же знаете, его сразу отправят в психушку, мой дом станут обыскивать, меня – допрашивать, вас, между прочим, тоже…
– Нет, меня не станут, – заявила Паулина. – Я уезжаю. Сегодня вернусь в Рим, а завтра отправлюсь на море. Если ваша прыткая поклонница может скинуть с себя все заботы и упорхнуть в Грецию, то почему я не могу?!
– Паулина, с вашей стороны будет бесчестно бросить меня одного именно сейчас. Вы только послушайте, что он вытворяет!
– А вы сами-то насколько честны? – воскликнула Паулина во вспышке внезапного озарения. Прежде она никогда не подвергала сомнению его честность.
Вероятно, предположив, что Паулина знает о нем больше, чем это было на самом деле, Хьюберт ответил:
– Я могу быть нечестным, если вынужден. Честность – понятие относительное. Но никогда и ни при каких обстоятельствах я не поступаю бесчестно.
Паулина и без того была расстроена, а слова Хьюберта вконец ее запутали.
– Пойдемте отопрем его и посмотрим, что можно сделать, – сказала она.
– Идемте же! – оскорбленным тоном воскликнул Хьюберт.
Паника улеглась, как только они отперли дверь. Когда Курта вели вниз, он смеялся и плакал. Паулина держала его под руку, а Хьюберт шел следом, призывая несчастного расслабиться и сохранять спокойствие.
На террасе стояло кресло. Немного потрудившись, Хьюберт разложил его, превратив в кушетку. Курта, который радостно кричал и одновременно заливался слезами, уложили на нее. Среди нечеловеческих вскриков и внезапных взрывов смеха, больше похожего на плач, ничего членораздельного слышно не было. Вскоре Курт взвыл как загнанный зверь и без сил откинулся на кушетку. Хьюберт налил ему стакан минералки и протянул две таблетки митигила – их Курт проглотил, безумно закатив глаза.
– Одно из двух: либо врачу позвоните вы, либо это сделаю я, – дрожащим голосом заявила Паулина.
– В мой дом нельзя вызывать врача.
В конце концов Хьюберт согласился отвезти Курта в Рим, к знакомому медику, который, возможно, сумеет устроить больного в частную клинику.
– Это влетит в копеечку, – сухо заключил Хьюберт.
– Разве чека Летиции недостаточно на расходы? – Паулина чуть не спросила, сколько не хватает.
– Хватает в обрез, – хмуро ответил Хьюберт. – Будем надеяться на лучшее.
Уже поздно, почти в одиннадцать вечера Хьюберт приехал в Рим с Куртом, которого слегка утихомирила вторая доза успокоительного. (Теперь он тихо трясся на переднем пассажирском сиденье.) Хьюберт подъехал к Пьяцца-ди-Спанья, зажал в кулаке несчастного викторианскую монету в полсоверена, втолковал, что на нее можно прожить неделю, и высадил бывшего секретаря на тротуар. Курт, не оглядываясь, зашагал к толпе бродяг и хиппи, неподалеку наслаждавшихся прохладой наступавшей ночи.
– Вот и все, – сообщил Хьюберт по возвращении Паулине.
– Теперь он в клинике?
– Да.
– А в какой?
– Вам лучше не знать. Если пойдут вопросы, то вы, моя дорогая, ничего не знаете. А от любопытства, как известно, кошка сдохла.
– А как же Летиция Бернардини? Надо ей позвонить, пока она не уехала, и все рассказать.
– Не будьте занудой, Паулина. Пусть едет с миром.
– Между прочим, она терпеть не может иностранцев. Она вас просто использовала.
– Мне она показалась очень милой. И можно простить ее увлечение движением националистов, среди молодежи это модно.
– Не рассказывайте мне, что значит быть молодым.
– Судя по всему, и о том, что такое ревность, мне тоже можно не рассказывать.
– Какая глупость! – воскликнула Паулина. – Как я могу ревновать, если вас вообще не интересуют женщины? Вы сами так сказали.
– Нет, меня интересуют женщины. Просто я с ними не сплю.
Паулина расплакалась.
– Нет, между вами что-то есть! Откуда такая нежность? Я не знаю во что верить.
Хьюберт обнял ее за плечи, излучая необходимое количество нежности.
– Вы не можете меня оставить, Паулина. Мы с вами друзья, вы нужны мне.
– Ну, господа священники, я требую расплаты, – заявил Хьюберт. – Раз наша дружба основана на обоюдной выгоде, я рассчитываю, что мои затраты на этот великолепный ужин окупятся в интеллектуальной сфере.
– О, Хьюберт! – кокетливо воскликнул отец Катберт Плейс.
Отец Джерард весело улыбнулся Паулине и взялся за вилку.
– Передайте вино, – попросил Хьюберт.
Паулина Фин нарядилась в шелковое платье лавандового цвета, Хьюберт – в темно-фиолетовую рубашку тонкого хлопка и дорогие на вид джинсы. На фуршетном столе у стены столовой красовались деликатесы на серебряных и хрустальных тарелках.
Катберт попробовал мусс из лососины и сказал Паулине:
– Сегодня у вас роскошный стол.
– Он хотел сказать «изобильный», – объяснил Хьюберт, только чтобы напомнить, кто в доме хозяин.
– Это лишь видимость изобилия, – настороженно сказала Паулина, размышляя о том, что их частный рог изобилия неминуемо иссякнет.
– Но что такое изобилие, как не его видимость? – возразил Хьюберт.
– Я бы сказал, – заявил Джерард, – что разница очень, очень существенная.
– Как вы остроумны! – воскликнул Хьюберт.
– Не понимаю, – покачал головой молодой священник, – почему я остроумен?
– Если вы воображаете, будто видимость может изобразить реальность в неверном свете, то вы ошибаетесь. Видимость – и есть реальность.
– Ну хватит, Хьюберт, – вмешался Катберт. – Паулина просто сказала, что у вас видимость изобилия. «Видимость», вы ведь так сказали, Паулина?
– Да, именно так, – подтвердила Паулина. – Хьюберт знает, что я имею в виду.
– Это пошлая точка зрения, – поморщился Хьюберт. – Сегодня у нас изобилие.
– Но ваше изобилие не соответствует представлениям каждого человека, – рискнул возразить Джерард. – Я хочу сказать, не слишком ли субъективной получается ваша реальность? Человеческие представления могут различаться очень сильно.
– Реальность вообще субъективна, – снисходительно объяснил Хьюберт. – Несмотря на то, что утверждает ваша религия, она, как, впрочем, и все остальные, основана исключительно на индивидуальном восприятии видимого. И другой реальности не существует.
– Попробуйте склонить на свою сторону хотя бы одного физика, – предложил Катберт, ерзая на стуле.
– Со мной согласны самые передовые ученые. Между прочим, почти все они склоняются мистике. Как и я.
– Давайте есть, – предложила Паулина. – Берите тарелки и угощайтесь.
– Все выглядит очень вкусно, – сказал Джерард, последовав ее предложению. – Паулина, вам очень идет это платье.
– Оно новое, – похвасталась секретарша.
– Мэгги вернулась с отдыха? – поинтересовался отец Катберт у Мэлиндейна – осторожно, будто вступив на минное поле.
Хьюберт не ответил, а вместо этого поманил гостей к еде – к великолепному выбору мясных закусок и достойному выставки разнообразию салатов. Когда все снова расселись за стол, он достал еще одну бутылку вина и принялся его расхваливать приглушенным от благоговения голосом.
Сентябрь перевалил за половину, но летняя жара не торопилась оставлять окрестности Рима даже ночью. Неми обдувал легкий ветерок с холмов, но его не хватало на то, чтобы содрогнулись огоньки свечей на обеденном столе.
