Ракету он рисует мне на спине, и я верчу головой, чтобы увидеть ее. Потом он рисует на мне цветы, и я пытаюсь угадать их название. Потом на животе рисует льва. Мое тело, плоское и вызывающее жалость, превращается в праздник, в щекотное непонятно что. Я начинаю носиться по дому, подпрыгивая и зависая в воздухе. А Яков вечером говорит родителям, что меня надо отдать в танцевальную школу, чтоб талант не пропал. Родители соглашаются и никуда меня не отдают.
«Пра! — позвал я. — Пра!»
Веранда протекла мимо нас, вся в сушеных яблоках и бусах жгучего перца.
Коридор.
Дверь открылась, в глубине ветреной комнаты темнела фигура Якова.
«Павел? — смотрел он на меня. — Рустамка? Игорь?»
«Это я, Яков», — сказал я.
«Яков? И я Яков… Зачем тебя так назвали? От моего имени отщипнуть хотели, да? Все вам молодым лишь бы от стариков отщипывать. Как будто мы вам хлеб какой-то. А мы — сами себе хлеб. И не идет такое имя адвокату. Яшкой задразнят».
«Пра, я не адвокат…»
«Да, не адвокат, а вот только что адвокат приходил, адвокат-самокат. Ты-то не самокат, а он что здесь командует, скажи? Чем он меня главнее, что он адвокат? Я Клавдии скажу: бери, Клава, этот самокат и ездь на нем хоть голая. А мне его сюда с разговорами не подсылай, слышишь?»
«Это тот человек с пластырем на губах?» — спросил я, догадываясь.
«С пластырем! — вдруг вскочил Яков. — Дом они из-под меня вытаскивают. Все эти комнаты с садом, которые я своими руками… В сумасшедший дом ковровую дорожку! Вот зачем их пластырь. Все знают их пластырь! Яков, Гулечка, простите, что не узнал, так они меня заморочили, давление, сволочи, подняли. Всю жизнь они мою описали. Чтобы меня напугать, вот что хотят. Моей жизнью меня напугать, с показаниями. Что я со своей сестрой в молодости имел уголовное это самое. И ее показание, что я и куда ей чего. Откуда, говорю, собаки, у вас показания такие, а? Может, могилку ее разрыли и микрофоны туда понатыкали? Или, говорю, она привидением нашептала чего? Так это в судах не примут, над вашими суевериями только похохочут, и все… Я ведь тебе пересказывал это. Просто лежали, остальное ее фантазии. И запись у тебя на пленке есть, верно? Ты же с моих живых слов записываешь, а они — наоборот, с мертвых! Угрозы мне посылают… Холодно мне!»
Я подошел к открытому окну. Занавески взлетали и лезли в лицо. Стал закрывать.
Остановился.
По саду бродил человек в черных очках. Вокруг него бегала собака в вязаной кофточке. Увидев меня, человек помахал рукой и закурил.
Мы сидели на кухне и чистили бесконечную картошку. «На зиму», — сказал Яков, вываливая мешок. От стучащих по полу клубней дымом поднималась пыль.
Для чего зимой нужна чищеная картошка, мы не знали. Может, из нее будет варенье или еще что-нибудь дикое.
Гуля дважды порезала пыльцы. Я смотрел, как обнаженные от кожуры клубни окрашиваются в красный цвет.
Не в силах смотреть, я взял порезанные пальцы и погрузил в свой виноватый рот.
К крови примешивался привкус крахмала и мокрой пыли.
«Ты вампир?» — спросила Гуля, слабо пытаясь освободить пальцы.
«Только учусь», — ответил я занятыми губами.
Гуля засмеялась и выронила из другой, не порезанной, руки картошку.
Уронила хорошо, прямо в ведро. Там уже плавали голые клубни и отражалась лампочка в запекшейся паутине.
Мы ждали, когда остынет чай. Гуля сидела у меня на коленях и играла с растительностью на моей груди.
«А у моего жениха тут целая березовая роща», — сказала Гуля.
«Откуда ты знаешь?»
«Подружка рассказала. Работала его первой женщиной».
«Что значит — работала?»
«Ну, с ней договорились… Его старший брат».
«Заплатили, что ли?»
«Да нет. Может, помогли чем-то. У нее как раз сестренка в мединститут поступала».
Я ничего не понял и ткнулся носом в Гулину щеку.
Гуля отстранилась.
Она всегда отстранялась, когда хотела, чтобы я прижался к ней еще сильнее.
Мы замерли, не зная, что делать друг с другом дальше.
В конце концов мы оказались в позе «Осенние листья». Гуля была кленовым листком, а я — упавшим сверху листком чинары.
Я попытался снять с нее свитер.
«Перестань! — прошептал кленовый лист. — Операция же…»
«Извините, девушка».
«Надо было врачей попросить, чтобы тебе заодно рот зашили. Когда ты молчишь, ты…»
Лист чинары не стал дослушивать, и заткнул кленовому листку рот. Своими губами. К счастью, незашитыми…
И снова вспомнил этот пластырь на губах. Пластырь, темные очки, неташкентская бледность.
Когда я вышел во двор, их уже не было. Надо было, конечно, крикнуть сразу в окно. Эй вы, с собакой.
Когда я вышел во двор, на месте человека с пластырем располагалась подрагивающая пустота. Как будто кто-то вынес в сад прозрачный холодильник и включил на такую слабую мощность, которой не заморозишь даже залетевшую вовнутрь муху.
Мы шелестели губами. Я вдруг подумал о совете Эльвиры с Чарвакской платины, и поцеловал Гулю в закрытые веки. Целуя, чувствовал, как под веками шевельнулся ее зрачок.
Потом мы вспомнили про холодный чай. На его поверхности качалась радужная пленка.
Снова пошелестели друг об друга. Губами, носами, ушами. Закрывая глаза, я слышал тихий свист, с каким испаряется чай.
«Как же ты будешь с ним жить?» — спросил я, садясь на кровати и переставая быть чинарным листом.
«Первые два года буду закрывать глаза и представлять тебя. Потом рожу детей и привыкну».
Я представил, как Гуля рожает и привыкает. Дети вылетали из нее сразу с шерстью на груди. Я совершенно перестал быть листком чинары.
В комнату заглянул Яков, замотанный в одеяло. «Что это у вас здесь огурцом на весь дом пахнет?»
Мы пожали плечами.
Я вспомнил, как Яков рассказывал мне анекдот про раввина, который шел по пустыне и молился об огурчике.
Моя голова лежала на коленях у Гули. Лицо ее плыло надо мной.
«Расскажи мне сказку», — сказал я.
«Зачем?» — спросила Гуля.
«Не знаю».
Ресница упала с левого Гулиного глаза и полетела на меня.
Почувствовал, как приземлилась на моей щеке.
«А потом, — сказал я, — я расскажу тебе про единорога».
«У тебя ресница с глаза упала».
«Не снимай. Это твоя. Только что видел».
Гуля сняла ресницу и стала разглядывать.
«На мою не похоже, — сказала она, и положила ресницу обратно на мою щеку. — У меня ресницы падают, только когда я плачу»
«Надо было загадать желание».
«А чего ты желаешь?»
Я мысленно пожелал, чтобы Гуля не выходила замуж.
«Хорошо, я расскажу тебе сказку про стеклянного человечка», — сказала Гуля.
«Почему про стеклянного?»
Жил на свете обычный человек. У него была обычная квартира, обычная жена, и даже любовница у него была совершенно обычной. Не трехглазой или еще какой-нибудь.
И все продолжалось хорошо и обычно, пока этому человеку не рассказали о стеклянном человечке.
Мужчина вначале посмеялся и рассказал об этом любовнице. Любовница тоже громко смеялась, и из ее глаз от смеха текли слезы.
После этого человек решил рассказать эту историю своей жене. Он вообще всегда так делал. Рассказывал жене и любовнице одно и то же. Дарил одни и те же подарки и платья, как дочкам-близнецам, хотя близнецов у него ни в семье, ни в роду не было. Близнецы, особенно сиамские, — это все-таки аномалия, а он был обычным человеком.
Но, когда он рассказал историю про стеклянного человечка жене, она даже не улыбнулась.
Это очень удивило обычного человека, потому что раньше жена такого себе не позволяла. Если что-то нравилось любовнице, то нравилось и жене, и наоборот. И это мужчина считал своим маленьким, но достижением.
После этого он стал замечать, что жене перестали нравиться те обычные подарки, которые он дарил ей (и любовнице). Потом обычный картофель, который он приносил на зиму ей (и любо…). Наконец, ей разонравились те обычные контрацептивы, которые он использовал с ней (и с лю…).
Короче, в семейной жизни образовалась трещина, из которой посыпались разные предметы, раньше принимавшиеся благосклонно, а теперь рождавшие шипение, фокусы и отворачивание к стене со словами «давай лучше спать».
При этом жена продолжала ничего не знать о любовнице, и это было особенно обидно. Потому что если бы знала, было бы хоть что-то понятно. Ревность, конечно, гадкое свойство, но зато она многое в семейной жизни делает понятным.
Мужчина уже собирался, как это обычно делается, сложить вещи и уйти туда, где не швыряются. Как вдруг произошла другая аномалия.
Он обнаружил, что его обычная любовница стала необычно его раздражать.
Его стало раздражать то, как она смеется. То, с какой идиотской нежностью принимает от него подарки, лук и картофель, и даже пустое ведро, которое он приносил, вынеся мусор.
