В субботу стояла великолепная погода. Поздним утром я повез мадам Арну на своем новеньком «дофине», купленном месяц назад, на собачье кладбище в Аньере, о котором она никогда даже не слыхала. Мы больше часа бродили среди могил – кроме собак здесь хоронили кошек, кроликов и попугаев, – читали эпитафии – трогательные, поэтичные, смешные и нелепые прощания с любимыми питомцами. Ее это, судя по всему, очень позабавило. Она улыбалась и не отнимала своей руки. В глазах цвета темного меда отражалось весеннее солнце, речной ветерок мягко трепал ее волосы. На ней была легкая, прозрачная блузка, открывавшая самое начало ложбинки на груди, а свободного покроя жакет плавно колыхался при каждом движении, костюм довершали сапоги кирпичного цвета на высоких каблуках. Она долго простояла перед памятником неизвестной собаке у кладбищенских ворот и пожаловалась на то, что жизнь у нее «слишком сложная», иначе она непременно завела бы щеночка. Я сделал в уме зарубку: вот что надо подарить ей на день рождения, если, разумеется, удастся выведать дату.
Я обвил руками ее талию, привлек к себе и сказал, что, если она решится бросить господина Арну и выйдет замуж за меня, обещаю устроить ей нормальную жизнь: она заведет столько собак, сколько душе угодно. Вместо ответа она насмешливо спросила:
– Неужели одна мысль о возможности провести со мной целую ночь делает тебя самым счастливым человеком на свете, Рикардо? Знаешь, я ведь спрашиваю только для того, чтобы услышать очередную красивую глупость, какую-нибудь до жути красивую фразу из твоего репертуара.
– Ничего другого для счастья мне не нужно, – сказал я, отыскивая ее губы. – Я ведь уже несколько лет как мечтаю об этом, партизанка.
– А сколько раз ты будешь меня любить? – продолжала она допрос все в том же шутливом тоне.
– Столько, сколько смогу, скверная девчонка. Десять, если хватит сил.
– Нет, я разрешаю только два, – предупредила она, покусывая мое ухо. – Один раз, когда мы ляжем спать, а второй – когда проснемся. Но учти: рано просыпаться я не намерена. Чтобы уберечься от морщин, мне нужно спать не меньше восьми часов в сутки.
Никогда я не видел ее такой беспечной, как в то утро. И даже подумал, что вряд ли доведется увидеть когда-нибудь еще. Я не помнил, чтобы она хоть раз вела себя так естественно, наслаждалась каждым мгновением, не играла никакой роли, а просто вдыхала утреннюю свежесть, подставляла лицо свету, пробивающемуся сквозь листву плакучих ив, – и позволяла себя обожать. Она казалась гораздо моложе своих лет, почти девчонкой, и никто не дал бы ей тридцати. Мы ели сэндвичи с ветчиной и крошечными огурчиками и выпили по стакану вина в бистро на берегу реки, потом двинулись в Синематеку на улицу Ульм смотреть «Детей райка» Марселя Карне, фильм, который я уже видел, а она нет. Когда мы выходили, она принялась рассуждать о том, какими юными выглядят там Жан-Луи Барро и Мария Казарес, о том, что теперь таких фильмов больше не снимают, и призналась, что под конец даже всплакнула. Я предложил пойти ко мне домой и отдохнуть до ужина, но она наотрез отказалась: мол, если мы сейчас попадем домой, в голове у меня тотчас закрутятся негодные мысли. Лучше, воспользовавшись дивной погодой, еще немного погулять. Мы бродили по улице Сены, заглядывали в галереи, выпили газировки на террасе кафе на улице Бюси. Я рассказал, как однажды видел там покупавшего свежую рыбу Андре Бретона. На улицах и в кафе было полно людей, и на лицах у парижан застыло милое выражение расслабленности, какое бывает только в погожие – редкие для этого города – дни. Я давно уже не чувствовал себя таким довольным и не смотрел с такой надеждой в будущее. Но тут дьявол высунул кончик своего хвоста – я случайно увидел заголовок на первой полосе в «Монд», который читал наш сосед: «Военные уничтожили штаб перуанской герильи». Подзаголовок гласил: «Убиты Луис де ла Пуэнте и несколько лидеров МИРа». Я бросился к киоску на углу и купил газету. Заметка была подписана корреспондентом «Монд» в Латинской Америке Марселем Нидергангом, рядом в рамке помещалась справка, подготовленная Клодом Жюльеном, где объяснялось, что такое перуанский МИР, кто такой Луис де ла Пуэнте, какова сейчас политическая ситуация в Перу. В августе 1965 года части особого назначения окружили Меса-Пеладу, гору к западу от города Кильябамба, в долине Ла-Конвенсьон, и захватили лагерь «Illarec ch'aska «(«Луч зари»), там погибло много повстанцев. Но Луис де ла Пуэнте, Пауль Эскобар и горстка их сторонников успели скрыться. Вскоре командос после долгого преследования окружили их и перебили всех до одного. В заметке также сообщалось, что военная авиация сбросила бомбы на Меса-Пеладу и был применен напалм. Тела погибших не отдали родственникам и не показали журналистам. Согласно официальной информации, убитых похоронили тайно, чтобы могилы не превратились в места паломничества для революционеров. Военные продемонстрировали прессе оружие, обмундирование и много всяких документов, а также карты и радиопередатчики, которые повстанцы использовали на Меса-Пеладе. Таким образом колонна «Пачаку-тек», главная сила повстанцев, решивших устроить революцию в Перу, была уничтожена. Военные пообещали, что и колонна «Ту-пак Амару» во главе с Гильермо Лобатоном, тоже попавшая в окружение, вскоре будет разгромлена.
– Судя по твоему лицу, можно подумать, что все это стало для тебя полной неожиданностью, словно ты не знал, что рано или поздно нечто подобное должно случиться, – удивилась мадам Арну. – Ты ведь сам не раз говорил, что только этим дело и может кончиться.
– Да, говорил, но из чистого суеверия – чтобы такого не случилось.
Да, так я говорил, именно так думал и боялся, конечно же, но одно дело предполагать, а другое – узнать, что в действительности произошло, узнать, что Пауль, мой близкий друг и товарищ первых лет парижской жизни, теперь бездыханный труп, гниющий где-то в восточных Андах, в неведомом месте. Наверное, перед казнью его пытали, если, конечно, он попал в руки солдат живым. Я стиснул зубы и предложил чилийке оставить эту тему, чтобы печальная новость не отравила посланный мне богами праздник – возможность целых два дня провести с ней вдвоем. Правда, ей забыть про Перу не составляло никакого труда: родину, на мой взгляд, она совершенно сознательно вычеркнула из памяти, потому что с ней был связан целый клубок дурных воспоминаний (бедность, унижение несправедливостью, социальные предрассудки, цепочка жизненных неудач?), и, надо полагать, она уже давно приняла решение оборвать все нити, связывающие ее с этой землей. Я же, наоборот, сколько ни старался выкинуть из головы трагическое известие и отдать все свое внимание скверной девчонке, ничего не мог с собой поделать. И во время ужина «У Аллара» призрак моего друга, витая поблизости, лишал меня аппетита и нагонял печаль.
– Кажется, сегодня ты не слишком расположен faire la fête,[30] Рикардито, – сочувственно произнесла она во время десерта. – Хочешь, отложим до другого раза?
Я решительно запротестовал, поцеловал ей руку и поклялся, что, несмотря на ужасные новости, провести с ней целую ночь – самая заветная моя мечта. Мы пришли в мою квартиру на улице Жозефа Гранье – я заранее расставил цветы в гостиной и спальне, – она достала из маленького саквояжа кокетливую ночную рубашку, зубную щетку и смену белья на следующий день. Когда мы легли в кровать, я, к ужасу своему и великому унижению, понял, что в этот вечер ни на что не годен.
– У французов это называется fiasco, – сказала она с веселым смешком. – Знаешь, на моей памяти такого у меня с мужчинами никогда не случалось.
– А сколько, интересно, у тебя было мужчин? Дай попробую угадать… Десять? Двадцать?
– Ой, я всегда плохо ладила с математикой, – рассердилась она. И приказала: – Лучше займись мной. У меня ведь нет причин для траура. Этого твоего приятеля Пауля я едва знала, и, вспомни-ка, именно из-за него мне пришлось ехать на Кубу.
Затем так же непосредственно, как если бы закурила сигарету, она повернулась на спину и раздвинула ноги, прикрыла локтем глаза и замерла в неподвижности – такое полное погружение в себя, когда она забывала обо мне и обо всем на свете, означало, что она жаждет получить наслаждение. Обычно она медленно приходила в возбуждение, медленно приближалась к финалу, но в ту ночь все длилось еще дольше, чем всегда, и мне пришлось два-три раза устраивать себе передышку, потому что язык мой деревенел и переставал слушаться. Тогда я принимался целовать ее, пил ее слюну. Но вскоре она властной рукой заставляла меня продолжать, дергала за волосы и щипала кожу на спине. Наконец я почувствовал, как она вздрогнула, различил слабый-преслабый стон, который, казалось, поднимался к устам откуда-то из живота, я ощутил, как она напряглась, и услышал протяжный и томный вздох.
– Спасибо, Рикардито, – прошептала она. И почти сразу же заснула.
