Случается, что на мирный ландшафт Канадского щита, где я провожу летние месяцы, обрушивается шторм, и я просыпаюсь с мыслью, что завис в воздухе, на высоте приречных сосен; слежу за приближающейся молнией и слышу, как вслед за нею грохочет гром. Только с такой высоты и можно разглядеть хореографию и свирепство бури во всем ее величии. В противном же случае вам придется довольствоваться очень ограниченным ракурсом — столько же видит воробей, которого швыряет штормовым ветром. В доме дышат во сне тела, а рядом с ними собака — уши мучительно вздрагивают, будто сердце, того и гляди, разорвется или выскочит наружу. Я не раз видел ее морду в таком вот штормовом полусвете, словно вброшенную в скоростной поток некоего космического эксперимента, — гармоничные черты оттянуты назад. Все спят, раскачиваясь на волнах разбушевавшейся стихии, одна лишь река внизу кажется безмятежной. Когда по ней пробегает свет, возникают купы опрокинутых деревьев, словно воздетых ввысь на библейской ладони. Такое бывает каждое лето, по нескольку раз. Я знаю, что так будет, и дожидаюсь раската грома вместе с собакой, с моей милой охотницей.
Разумеется, можно объяснить, откуда все это взялось. Я успел побывать в небезопасном месте, где внизу — никакой опоры на много миль. И все эти годы она все возвращается, эта ночь вдвоем с Кассием, когда мы вылезли на палубу, изготовившись, как нам казалось, к вполне безобидному приключению.
Возможно, дело было в том, что первый в нашей жизни фильм обманул наши ожидания. А так — я до сих пор не могу объяснить, зачем мы затеяли то, что затеяли. Может, просто потому, что это должен был быть и первый в нашей жизни шторм. Как бы там ни было, когда проектор увезли прочь, а стулья сложили, океан и небо над нашими головами вдруг объял краткий покой. Нам сказали: радар предупреждает о новом волнении. Но пока ветер стих и дал нам возможность подготовиться.
Разумеется, занять самое удобное для погибели место меня уговорил Кассий. Мы обсудили наш план возле шлюпок. Рамадин участвовать отказался, однако вызвался помочь нам все подготовить. Накануне мы наткнулись в кладовке, которую забыли запереть после учебной тревоги, на кучу канатов и блоков. И вот в эту ночь, во время затишья, когда почти все пассажиры разбрелись из «кинозала» по своим каютам, мы забрались на открытую прогулочную палубу, расположенную у самого носа, и взяли на заметку разные предметы, к которым можно привязать себя канатом. Потом услышали оповещение капитана: ожидаются порывы ветра до восьмидесяти узлов.
Мы бок о бок легли на спины, и Рамадин торопливо привязал нас к каким-то треугольным креплениям и бетонным тумбам — он-то видел, что надвигается шторм. Проверил во тьме узлы и удалился.
Мы немного нервничали, но опасности не ощущали. На палубе не было ни души, и первые полчаса прошли без всяких происшествий, разве что начал накрапывать дождь. Кто знает, может, мы вышли из штормовой полосы? Но тут налетел шквал, вырывая воздух у нас изо рта. Нам пришлось отвернуть головы вбок, чтобы дышать, шквал будто бы заключил нас в металлические ножны. Поначалу мы думали, что будем лежать и зачарованно переговариваться о штормовых огнях, сиявших в вышине, а тут получилось, что мы полузатоплены водой — струями дождя и волнами, которые перехлестывали через ограждение и перекатывались по палубе. Потом пелену дождя над нами озарила молния, за этим вновь стало темно. Отвязавшийся канат нахлестывал меня по горлу. Других звуков не было. Мы даже не понимали — кричим ли мы, пытаемся ли кричать.
Казалось, что каждая налетавшая волна разбирает судно на куски, с каждой волной нас окатывало — и только потом судно выпрямлялось. Мы прекрасно чувствовали этот опасный ритм. Когда «Оронсей» зарывался носом в рвущееся навстречу море, нас мотало вместе с волнами и нечем было дышать — корма же вздымалась в воздух, и винты, вырванные из привычной среды, ревели, пока вновь не опускались в море, а мы на носу вновь не подлетали ввысь.
На эти несколько часов на прогулочной палубе «Оронсея», когда мы уже и не чаяли остаться в живых, мир слился в одно. Я превратился в какую-то беспорядочную смесь, налитую в сосуд, — ни возможности избежать происходящего, ни возможности вырваться из того, что происходит. Уцепиться можно было лишь за одно: я не покинут. Со мной Кассий. Мы то и дело синхронно поворачивали головы при вспышках молнии и видели безжизненные, осунувшиеся лица друг друга. Мне казалось, что я в западне. То и дело судно зарывалось носом в воду, соскакивало с гребня очередного могучего вала, а мы с Кассием так и оставались примотанными к какой-то помпе. Больше рядом никого не было. На внешней поверхности судна были лишь мы вдвоем, будто жертвы, приготовленные для заклания.
Волны дробились, перекатывались через нас и исчезали за бортом в стремительном темпе кошмара. Взмыли вверх. Рухнули в следующий провал. Безопасность нам обеспечивало одно — хоть какие-то познания Рамадина в области вязания узлов. Что именно он знал про узлы? Нам, в наших смертных судорогах, казалось, что ровным счетом ничего. Что ничто нас не удерживает. Чувство времени исчезло. Сколько мы там провисели, прежде чем в глаза нам ударил слепящий свет прожекторов с капитанского мостика? Даже в том жутком состоянии мы уловили скрытую за этим светом волну ярости. Потом свет погас.
Позднее мы узнали, что у штормов есть имена. Чубаско. Шквал. Циклон. Тайфун. Позднее нам рассказали, каково было на нижней палубе — как разлетелся в куски витраж в салоне «Каледония», как тут же замкнуло проводку, — и потом по раскачивающимся коридорам перемещались фонари, озаряя качкими конусами света бары и рестораны, — искали отсутствующих пассажиров. Некоторые шлюпки сорвало с креплений, и они раскачивались в воздухе. Стрелка компаса в рубке описывала круги. Мистер Хейсти и мистер Инвернио сидели в темном собачьем отсеке, пытаясь успокоить своих питомцев, для ушей которых шторм был сущей мукой. Помощника казначея накрыло волной, и его стеклянный глаз вымыло из глазницы. И все это — пока мы запрокидывали головы назад, пытаясь понять, глубоко ли провалится нос на следующем спуске. Никто не слышал наших воплей — мы и сами друг друга не слышали, однако, как выяснилось на следующий день, оба сорвали голос, взывая к гулким туннелям моря.
Прошло, как мне казалось, несколько часов, прежде чем кто-то ткнул меня кулаком. Шторм не кончился, лишь слегка попритих, и тогда удалось послать нам на выручку троих матросов. Они перерезали канаты — разбухшие узлы было не развязать, — и нас снесли вниз по трапу в обеденную залу, временно превращенную в центр первой помощи. За последние часы несколько человек получили ушибы, еще несколько переломали пальцы. Нас раздели догола и закутали в одеяла. Сказали, что спать мы можем здесь. Помню, когда матрос подхватил меня на руки, от тела его шло немыслимое тепло. Помню, когда с меня сняли рубашку, кто-то сказал: волнами оторвало все пуговицы.
Я увидел лицо Кассия, с которого будто бы смыло всю замысловатость. Судя по всему, и я выглядел так же. Прежде чем оба мы уснули, Кассий наклонился ко мне и прошептал: «Помни, это мы не сами».
Через несколько часов напротив нас сидели три офицера. Нас разбудили, и я приготовился к худшему. Нас отправят обратно в Коломбо — или высекут. Но едва офицеры уселись, Кассий произнес:
— Это мы не сами, кто-то нас привязал, не знаю кто… они были в масках.
Это неожиданное откровение привело к тому, что расспросы сильно затянулись — пришлось убеждать офицеров, что мы не врем; впрочем, потертости, оставленные канатами на нашей коже, частично склонили моряков к тому, что сами мы с собой такого сделать не могли. Нам предложили корабельного чая, и мы уже было решили, что вранье сойдет нам с рук, но тут появился стюард и объявил, что нас хочет видеть капитан. Кассий подмигнул мне. Он уже не раз намекал, что хотел бы посмотреть на капитанскую каюту.
Как мы выяснили впоследствии, один из офицеров уже успел побывать в каюте у Рамадина — о нашей дружбе было известно всем. Рамадин прикинулся спящим, а когда его разбудили и проговорились, что мы живы и нас не смыло за борт, немедленно сделал вид, что ничего не знает. Это произошло около полуночи. Теперь же шел второй час ночи. Нам выдали халаты и препроводили к капитану. Кассий стрелял глазами вокруг, рассматривая мебель, — и тут капитан крепко хлопнул рукой по столу.
До этого мы видели капитана либо скучающим, либо натянуто улыбающимся на всяких мероприятиях. Теперь же он устроил драматическое представление, будто выпущенный из клетки на свободу. Первые его упреки были арифметического толка. Он указал, что в нашем спасении участвовали восемь членов команды и заняло у них это более получаса. Итого: четыре часа времени — это по меньшей мере, — потраченные впустую, притом что среднее жалованье составляет столько-то фунтов в час, и, если умножить эту сумму на четыре, станет понятно, во что это обошлось компании, плюс еще время старшего стюарда, которое оценивается во столько-то фунтов в час. Кроме того, в чрезвычайных ситуациях оплата всегда удваивается. Плюс капитанское время, которое стоит еще дороже.
