Максим Матковский - Попугай в медвежьей берлоге

И как теперь идти на работу?!

Через полтора часа у меня пара в КИМО, третий курс, нахальные студентки взорвутся от злорадства!

Отдышавшись, я сбегаю на второй этаж и тарабаню в ее дверь.

– Иди к черту! – кричит она.

– Открывай, потаскуха вонючая! Посмотри, что ты сделала с моим лицом!

– Так тебе и надо!

Навалившись плечом, я пытаюсь выломать дверь, дергаю за ручку, бью по дереву кулаками. Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь и вижу спокойное лицо Котятницы. На плече у нее, точно пиратский попугай, сидит серый котенок с невероятно чистыми зелеными глазами.

– Чего тебе от нее надо? – спрашивает Котятница.

Я поднимаюсь к себе, хватаю портфельчик и выбегаю на улицу.

Все замело снегом, и дома, и тротуары, и дороги, и деревья стали белыми-белыми, чистыми и красивыми, как на новогодней открытке. Только люди и вороны – черные точки на морозном черепе зимы кажутся неуместными, а порой нелепыми. Снег настолько ослепительный, что приходится щуриться. Даже загаженный квартал рядом с метро, где вечно ошиваются бродяги и люди сомнительной репутации, теперь выглядит как деревушка из комедии про рождественские каникулы. С крыш свисают длинные сосульки, дети по дороге в школу перекидываются снежками и не упускают ни единой возможности прокатиться, где есть хотя бы намек на лед.

Я прыгаю в вагон метро, под ногами у людей грязные лужицы, вот и все, что останется от человека после смерти, нет никакой души! Ни ада, ни рая! Из тебя не вылетит прозрачное облачко, ты не встретишься с Творцом, тебя даже в котел с кипящим маслом не посадят… после тебя останется лужица.

Щеки саднят от царапин. Я ощупываю царапины, они распухли. Люди смотрят на мои царапины и отворачиваются, я пытаюсь предвидеть, кто же посмотрит на царапины, и обращаюсь к женщине в меховой шапке:

– Извините, вы не могли бы спросить, откуда у меня царапины?

Женщина уходит в другой конец вагона, благо вагон полупустой.

Охранники на входе нагло скалятся при виде моих царапин, я прячу лицо в приподнятый ворот куртки. Они спрашивают документы, звонят на кафедру и справляются, действительно ли я преподаватель. Ничего страшного, давайте, дорогие, звоните, называйте мою длинную фамилию, я привык!

Первым делом к доске я вызываю Карину, странно, но студенты не перешептываются и не спрашивают о царапинах. Они будто знают, что произошло, они будто бы, наконец, вошли в мое положение. Карина ищет маркер, берет синий – он засох, не пишет. Я протягиваю ей учительский, красный – он тоже не пишет. Я роюсь в портфельчике.

– Нет? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечает Карина. – Сходить на кафедру?

– Что вы, что вы, – говорю я. – Пишите кровью!

– Простите, чем?

Сегодня на ней светлые обтягивающие джинсы, подчеркивающие стройные точеные длинные ноги.

– Пишите кровью, – повторяю я.

Мы смотрим друг на друга и начинаем улыбаться. Из стервы она превращается в душечку, льды тают.

Я захожу на кафедру и спрашиваю маркер. На кафедре полным ходом проходит празднование дня рождения непонятно кого. На столах стоят соки, конфеты и коньяк, церберы выпивают с преподавателями, мне протягивают пластмассовый стаканчик, наполовину полный коричневой пахучей жидкости. Я мгновенно проглатываю его. Мне наливают второй, мы чокаемся, звучат поздравления. Как всегда: долгих лет, счастья, здоровья.

Никто не взывает к Танатосу!

Поздравления светлых голов ничем не отличаются от поздравлений вахлаков, и это справедливо. Я пытаюсь понять, в адрес кого звучат поздравления, оказывается, день рождения у преподавательницы французского языка, она и похожа на француженку – кожа да кости, на горло повязан шелковый шарфик. Мне наливают третью порцию, я чувствую, как коньяк начинает действовать, он берет меня нахрапом. Резко и бесповоротно.

– Нет-нет, – говорю я. – У меня пара, спасибо. Можно маркер?

Злой цербер, раскрасневшийся от спиртного, роется в тумбочке и вручает мне целую коробку синих маркеров. Я возвращаюсь на пару и, к удивлению, застаю студентов не за праздными беседами, а за повторением материала.

Карина медленно наносит текст на доску.

Я перевожу взгляд с ее аккуратного убористого почерка на длинные ноги, поправляю ее, спрашиваю, почему она считает, что это слово нужно писать с артиклем. Превосходно! Садитесь, пять! Потом я вызываю к доске остальных. Все владеют материалом, с легкостью пересказывают текст и выдают синонимы. Удивительно, что на них подействовало?! Даже самые отъявленные прогульщики и обитатели задних парт неплохо подготовились. Ни одной тройки, господи спаси.

Во дворе возле дома мальчишки устроили футбольный матч. С одной стороны воротами служил гараж, с другой – две кривые вишни. Я скинул куртку, бросил портфельчик в сугроб и присоединился к ним. Играть было вовсе не холодно, а падать на снег не больно. Разгорались фонари. Моя команда из четырех мальчишек лет двенадцати-тринадцати дула со счетом пять ноль. Проблема была в том, что никто не хотел идти в атаку, да и бегали они медленнее противников, хотя в обороне стояли довольно уверенно. Я ринулся к воротам соперника и вколотил мяч. Толстый мальчик в красном петушке проворно прыгнул в левый угол, но все равно не достал. Он спросил меня:

– Дяденька, а что это у вас на щеках? Вы дрались?

– Нет, – ответил я. – Просто шел по улице, и на меня напала птица…

– Орел?

– Да, орел, он исцарапал мне всю морду.

При счете 5:3 мальчиков начали созывать родители из квартир пятиэтажного дома напротив: «Саша, домой! Вадим, домой! Игорь, ужинать!»

Я все ждал, что кто-нибудь выкрикнет мое имя.

Послезавтра должен сдать перевод статьи о зерновых элеваторах. Статьи, которую я в глаза-то и не видел еще. Двадцать страниц. Я взял телефон и хотел было набрать номер бюро переводов, чтобы наврать о болезни и отказаться от работы. Конечно, они там будут ругаться и, возможно, больше не захотят иметь со мной дел… но тут в комнату без стука зашла Королева с тюбиком мази и принялась обрабатывать раны на моем лице.

– Ты улитка, – сказала она, закончив с лицом.

– Почему?

– Живешь в своем панцире и фантазируешь всякое… Что ты там выдумал? Что мы поженились, купили дом, у нас родились дети, и мы пошли в кинотеатр на фильм про любовь?

– Почти… то же самое, только без детей, – признался я.

– Где твои книги? Компьютер где?

– Я переезжаю…

– Куда?

– В пропасть.

– В какую пропасть?

– Хочешь взглянуть? – Я распахиваю окно. – Хорошее место, уютное… никто тебя не трогает, можно о многом подумать. Лежишь себе…

– Ты зачем вещи выкинул?

– Потому что я любил тебя.

– Любил? Ты дурак? Я тебе никто, дым, туман, завтра и не вспомнишь. Кстати, я видела, что ты написал записку, а потом выкинул ее.

– Не видела. Ты спала.

– Видела. Я притворялась. Что ты хотел мне написать?

– Не важно.

– Да, теперь уже не важно, если бы ты не выкинул записку – все могло быть по-другому. Выходит, ты тоже мне изменил. Только с пропастью. Вот и переезжай в свою пропасть. Пускай она читает твои записки…

– Сколько ты стоишь?

– Заткнись.

– Почему?

– Вот когда панцирь треснет, тогда и поговорим.

– У тебя есть ноутбук?

– Тебе срочно надо?

– Да.

– Я могу взять у подруги.

Через час Танечка вернулась с ноутбуком. Подключив Интернет, я открыл почту и уселся за перевод. Все время, что я работал, она подносила мне кофе и сидела на краю кровати, совсем как тогда, в первый раз, только уже без Лавкрафта.

День зарплаты.

Я стою в длинной очереди рядом с философом. Недовольные, замученные жизнью люди. Преподаватели боятся потерять свои места больше, чем боятся смерти. Плешивые пони бегают по кругу на привязи, снова и снова, кружок за кружком, от сессии до сессии, коленки подкашиваются, зрение садится, но они настолько привыкли к шатру, что не мыслят другой жизни. Думаю, если бы в один прекрасный день университет закрыли, а преподавательский состав распустили, то суточная статистика самоубийств возросла бы до невиданных высот.

Философ достает из портфеля кулек, разворачивает его. В кульке – бутерброд с колбасой. Философ жадно откусывает от него, вытирает руки платком и прячет кулек в портфель.

– Хочешь, покажу? – К его выбритому бесформенному подбородку прилипли хлебные крошки.

– Что? – спрашиваю я.

– Сейчас. – Он опять лезет в портфель и извлекает толстую стопку помятых, переломленных фотографий. – Держи.

Я из вежливости беру фотографии и рассматриваю. Они жирные на ощупь. Философ комментирует:

– Это мы с женой в пансионате от университета. На две недели ездили, тут я на пляже, вот, видишь? Море чистое. Народу немного. Тут я в ресторане, а вот здесь мы с удочками. Рыбалка. Такой нам дали номер. Бесплатно. От университета. Вот моя жена купила полотенце, видишь? Махровое. Хорошее полотенце. Качественное. А это кибернетик. Мы с ним познакомились там, он тоже с женой приехал…