Итак, стану ли я когда-нибудь профессиональным философом? Нет. Я по-прежнему буду полицейским, занимающимся расследованием прошлого людей, подавших запрос на паспорт. Я знаю, что завалю все предметы первого курса и потеряю стипендию. Я знаю, что никогда не смогу посвятить достаточно времени изучению антропологии, логики (таинственной логики высказываний как системы аксиом, скользкому искусству построения предположений…), французского языка, мертвой латыни, теории социальных систем (потому что в эфирную суму философии составители программ обучения положили именно все это). Но я уже прочел девятнадцать философских книг, добросовестно, делая в них подчеркивания и оставляя пометки на полях, потому что в мое тело сделали инъекцию яда, и я знаю, что всю жизнь проведу, продвигаясь на ощупь в потемках, самозванец в сумрачных царствах метафизических фантазий, ошеломленный самоучка в головокружительных флуктуациях бытия и в агонизирующих спиралях небытия. В общем, шпион за самим собой и за огромным миром, этим огромным миром, который может вместиться даже в ошибочное мышление.
(И на том стою.)
…Однако минуточку… Раз уж я дошел до стадии признаний, полагаю, будет уместным рассказать теперь о моей коллекции подставок для стаканов, потому что я знаю, что потом могу забыть, и не следует оставлять трупы в памяти: ведь она сама по себе — ходячий труп.
Тем не менее позвольте мне, прежде чем рассказать о своих подставках для стаканов, предложить вашему вниманию исторический факт, о котором вам, несомненно, отлично известно: когда-то, в XVIII веке, в канадских землях один тип, по его словам, выловил волосатую форель — форель, мудро приспособившуюся к суровости холодной воды. Люди с интересом рассматривали эту чудесную форель, укутанную в меха, и в мыслях местных жителей был маленький уголок для образа волосатой форели: волосатая форель занимала пару активных нейронов мозга всех свидетелей этого необычного феномена, эта форель уже навсегда была в их памяти, как неизгладимый межевой столб, хотя была она всего лишь не чем иным, как волосатой форелью.
(Потом выяснилось, что рыбак, поймавший волосатую форель, был всего лишь шутником, вырядившим обыкновенную форель в шкуру хорька или, может быть, кошки, я не могу сейчас сказать точно. Но, несмотря на то что обман открылся, образ волосатой форели навсегда останется в мыслях тех, кто видел ее и восхищался поддельной форелью.)
Так вот, подставки для стаканов — это волосатая форель моих мыслей, так сказать.
Подставки для стаканов — это не более чем окружности или квадраты из картона с рисунками, логотипами и буквами, согласен, но они составляют часть моего мышления с 17 апреля 1997 года, со дня, когда поэту Бласко исполнилось тридцать девять лет, и мы пошли с ним праздновать — друзья, шумная ватага, — инспектировать зачарованные гроты ночи.
Признаюсь, я сильно напился, потому что это было знаменательное событие, и, по странности, принялся подбирать подставки для стаканов во всех барах, куда мы ходили, ведь мании рассудка обычно принимают непредвиденное направление, тем более если вышеупомянутый рассудок отуманен каким-нибудь веществом на основе амфетамина и джином. На следующее утро, проснувшись с настроением человека, входящего в этот ад с надежной охраной, которая должна существовать для тех, кто продолжает плохо себя вести и в аду, открыв глаза, подобно человеку, открывающему две банки с выпивкой одновременно, я сказал себе:
— Сегодня тебя ждет мерзопакостный день, Йереми.
И это был, несомненно, мерзопакостный день, хотя, подобрав свою одежду с пола, я увидел, что по всем карманам у меня распиханы подставки для стаканов, и это заставило меня улыбнуться, потому что подставки для стаканов напомнили мне подробности гулянки в честь поэта Бласко, и я сказал себе:
— Если у тебя уже есть девять подставок для стаканов, почему бы не собрать девять миллионов подставок для стаканов?
Ведь страсть к коллекционированию заключается именно в этом: в маниакальной разновидности упорства. Нет, я не хочу сказать, что сейчас у меня девять миллионов подставок для стаканов, потому что ни у кого в мире нет такого количества подставок для стаканов, по крайней мере, насколько мне известно, но я не совру, если скажу, что у меня их триста сорок три, не считая, разумеется, повторяющихся. Каждый раз, заходя в бар, я первым делом ищу взглядом подставки для стаканов, потому что, как я уже сказал, подставки для стаканов уже стали частью моих мыслей, хотя подозреваю, что философу не пристало собирать подставки для стаканов. (В действительности философ должен собирать только афоризмы, потому что афоризм — это основа всего.) Но в свое оправдание должен отметить, что я начал собирать подставки для стаканов раньше, чем прочел Шопенгауэра, а никто полностью не стряхивает с себя прошлое, когда становится философом, даже сам Шопенгауэр, который, прежде чем стать философом, был коммерсантом, и это иногда заметно по его записям: «Я беру здесь понятие мудрости жизни в его имманентном значении; то есть разумею под таковой искусство делать жизнь настолько приятной и счастливой, насколько это возможно». (Типичная иллюзия коммерсанта, как видите.)
Другой автобиографический вопрос, раз уж мы дошли до неосторожной фазы откровений: почему я полицейский? Ну, боюсь, вопрос плохо сформулирован. Правильно было бы, вероятно, задать его иначе: почему я, а не кто-нибудь другой? Итак, поищем убедительный ответ или хотя бы ответ, который не входит в противоречие с неутешительными фаталистическими теориями детерминизма… Мой отец был муниципальным полицейским, и ему это нравилось. («Видишь ли, Йереми, по крайней мере я могу выходить на улицу в чистой форме. Если б я не был полицейским, мне пришлось бы ходить в бедной одежде, как большинству людей», — говорил он мне, когда я, во время своего периода flower power[9], ругал его ремесло.) Дело в том, что, когда я получил диплом бакалавра, я попросил стипендию, мне ее чудом дали, я немного попотел и поступил на отделение права, отчасти потому, что мне всегда очень нравились фильмы о судах: меня увлекала перспектива превратиться в талантливого адвоката, у которого все время туз в рукаве, в непреклонного азартного игрока в непредсказуемые законы, спасителя невинных убийц. Как там еще? (Молодость…) Однако право сразу же разочаровало меня, кто знает почему — сейчас мне кажется, что юридические тексты — это своего рода гражданская философия, плохо изложенная. Можно провести три или четыре дня, пытаясь проникнуть в суть иного параграфа Шопенгауэра, и ничего в итоге не прояснить. Такое может случиться, я не говорю, что нет. (Со мной такое часто случается.) Но у Шопенгауэра есть то оправдание, что он продвигался на ощупь в потемках, а потемки трудно ухватить, приручить, засунуть в пробирку умозрительных экспериментов. Однако читаешь статью 17 какого-нибудь дурацкого закона об аренде и ничего не понимаешь, и это, мне кажется, уже слишком: превратить простые договорные нормы в синтаксический и концептуальный клейстер. Так что в середине первого курса я помахал рукой юридическому факультету и на какое-то время посвятил себя тому, что бродил по ночам и спал днем, к вящему огорчению моих родителей, которые видели, как мое будущее тонет в море алкоголя, гашиша и праздности.
— Так не может продолжаться. Если ты хочешь жить как дегенерат, поищи себе другое жилье, — сказал мне в один прекрасный день мой отец, несмотря на то что был не только очень большим конформистом в отношении превратностей судьбы, но также и от природы трусливым, неспособным сделать замечание детям, играющим в мяч в запрещенных местах.
Другое жилье… Этого только не хватало: бродяга, голодный, без гроша в кармане, спящий в сараях, недосыпающий, легкая добыча для преступного мира и тоски…
В общем, остальные события я расскажу в сокращенной версии, чтобы таким образом избежать долгих и пространных описаний психологических спиралей, в которые меня заворачивало на протяжении тех месяцев: это было что-то вроде войны между химерами и реальностью, с сотнями трупов, сваленных в кучу и разлагающихся на солнце.
Однажды мой отец пришел домой с бланком заявления на допуск к экзаменам на поступление в национальную полицию и сказал мне:
— Взгляни на это, — и я взглянул на это, и не знал в тот момент, тошно мне или смешно, так что я остался стоять, как стоял. — Это удачный случай, — добавил мой отец.
Мечта каждого муниципального полицейского состоит в том, чтоб иметь сына, который бы, за неимением имперской полиции, служил бы в национальной. И тогда я подумал… Но не важно, что я тогда подумал, если это можно назвать: «думать». Суть в том, что вот он я, в отделе паспортов, в своей форме. Коп.
Как бы там ни было, мы не должны ни на мгновение забывать (ни на одно мгновение), что как вы, так и я составляем часть человеческого рода, рода биологически разнообразного, включающего в себя как философа-феноменолога, так и лысого человека, убежденного в том, что наступить на собачье дерьмо — это к счастью.
