Лен проворно нагнулся и поднял вилку с пола.
– Вот видишь. Когда я к ней прикасаюсь, ничего не происходит. Никому нет никакого дела. Я ведь всего лишь заплесневелый шкаф со старой одеждой. Я просто провонял старыми выношенными тряпками. Мое место – где-нибудь в кочегарке. Сам видишь. Смола, пот, адские машины. Вот это по мне. Ты знаешь, как ты на меня смотришь? Извини, что я смеюсь. Завтра просмеюсь хорошенько. Ты смотришь на меня так, будто я человек. Ты, конечно, в этой игре большой мастер, я знаю, но не нужно так на меня смотреть. Ты пытаешься заглянуть мне прямо в глаза, а я смотрю вниз, на твой пупок. Или ты нацелился взглядом на мое горло? Если так, то, судя по всему, вцепиться мне в глотку представляется тебе нелегким делом. Далеко тянуться, так ведь? В общем, я предпочитаю смотреть тебе на пупок. Когда я вообще на тебя смотрю. Что ты еще от меня хочешь? Что я могу еще сделать? Я никогда не был большим мастером прописывать кому-нибудь лекарства. Вот ты бы что посоветовал? Уверен, что от твоего лекарства больной бы весь дом загадил – с чердака до подвала. Вот и Питу это предстоит. Только уж извини, не по мне все эти средства. Я своих рецептов никому не выписываю, но и чужих мне не нужно.
Он рухнул в кресло, крепко сжимая рукоятку вилки; затем его хватка ослабла, и вилка сползла на кресло сбоку от него; глаза его были прикрыты.
– Понимаешь – я не вижу разбитого стекла. Я не могу увидеть зеркало, сквозь которое я вижу только то, что находится за ним. Я вижу ту, другую сторону. Другую сторону. Но само зеркало не вижу.
Его голова безвольно повисла, тело наклонилось вперед.
– Я хочу покончить с этим раз и навсегда. Но как это сделать? Как разбить ту прозрачную стену, которую я сам не вижу?
Со свистом выдохнув воздух сквозь стиснутые зубы, он энергично потряс головой.
– Ты мой каменный страж. Разве я не умер в тебе? Я сражен стрелой арбалета. Если бы я мог встать с этого кресла, я бы сразу ушел.
– Пит с Вирджинией придут с минуты на минуту, – сказал Марк.
– Вот и отлично. Серьезно, я не шучу, я на самом деле очень рад! Только оставьте меня в покое. Что ты от меня хочешь? Ах. Принюхайся к этой комнате. Просто принюхайся. Здесь все изменилось с тех пор, как я сюда вошел. Я пропитал помещение своим запахом. Теперь здесь все пахнет едко и противно.
– Неправда. Комната все та же.
– Нет. И не убеждай меня. Ты не знаешь. Ты даже понятия не имеешь, какого шакала впустил к себе в дом.
– А вот уж это я прекрасно понимаю.
– Нет. Ты думаешь, что меня хорошо знаешь, а вот и ошибаешься. Ты знаешь, кто я такой? Я бездомный бродяга, который заблевал весь дворец, куда его впустили. Я гнию изнутри. Впрочем, не только изнутри, но и снаружи. Моя гниль распространяется на все вокруг. Что, если древоточец сожрет твой дом изнутри? Вот на что это похоже. И в этом кресле я могу оставаться сколько угодно. Или в кровати. Да. Ты в курсе, что если я заберусь в чью-то кровать, то уже не вылезаю оттуда? Я уже не способен выбраться из нее. Мне потом просто ноги на пол не спустить. Я могу оставаться там всегда. Пусть люди приходят и кормят меня. Это в общем-то легко. Да, ничего ты про меня не знаешь. Ничего ты не понимаешь, даже представления не имеешь, кого впустил в эту комнату. Мешок старых костей. Ну что, теперь понял? Я ведь даже самоубийство совершить не могу. Это было бы ответственно принятым решением. Осознанным действием. А я не могу действовать. Покончить жизнь самоубийством было бы непростительной дерзостью. У меня нет на это никакого морального права. Самоубийство должно быть осмысленным. Бесцельность и бессмысленность – вот основа моего существования. Самоубийство же не может быть бессмысленным. Это действие. Вот что это такое.
Что делают карлики во время путешествия по улице до ближайшего утла? Они спотыкаются о канализационные люки и вынимают свои карманные часы. Один из них, с лицом бледным как мел, запихивает скопившийся за день мусор в бачок и усаживается на крышку. Он начинает что-то жевать, хотя поесть ему пока что не довелось. Потом они собираются у черного хода в квартиру. Кто-то из них чешется и скребется у сливной трубы, вот он уже весь покрыт пеной. Умылись, причесались, привели себя в порядок, почистили перышки – как раз вовремя, к условному сигналу. Они всегда все выполняют вовремя, тютелька в тютельку.
Пит в доме. Он не слышит пощелкивающей болтовни костей со двора, не слышит и ответных слов вычищенной щетинной щеткой кожи. Он слушает самого себя. Вот Марк, он причесывается, глядя в зеркала. У него с собой шесть маленьких карманных зеркалец, он расставляет их под нужными углами. Он поет зеркалам песню Марка. Из этого окна рынок ему не виден. Он видит самого себя и улыбается.
Пол отмыт до блеска, это я поработал.
Вот в этот фонд я и вношу свои пожертвования, им я сдаю в аренду свои помещения. Я проницательно заключил эту выгодную сделку. Я здесь главный промоутер, хотя ни Пит, ни Марк не в курсе насчет моего контракта, не знают они и того, с кем я подписал контракт.
Они все еще здесь, оба. Хотя вполне возможно, что они уже ушли. Что ж, будем ждать. Ждать я готов. Я не хочу, чтобы ожидание закончилось. Когда смена караула закончится, начнется ничто, этот конец будет началом подлинного конца.
– Унеси меня, унеси меня, смерть, и оставь лежать в тени печальных кипарисов, – пел Пит.
Солнце садилось. Сирень гроздьями свисала с согнувшегося почти в виде арки куста. Садик был в цвету. Лен и Марк лежали в шезлонгах с низко откинутыми спинками. Стоя на крыльце, выходившем в садик, Пит мрачно исполнил погребальную песню.
– Нравится мне этот сад. Тихо здесь.
В садике у соседнего дома догорал костер, вдруг что-то в нем треснуло, в воздух взметнулся язык пламени и сноп искр. Дым неспешно тянулся через живую изгородь.
– Мой разум чист и незамутнен, – сказал Марк.
– Скажи первое, что тебе туда придет, – сказал Лен.
– Бреясь в сумасшедшем доме имени Святой Среды, я увидал мухомор, сидевший верхом на бледном кролике, – на одном дыхании выдал Марк.
– Охренеть!
– Это – сколько угодно.
– Я вам вот что скажу, – сказал Пит, – это все мысли виноваты, привычка думать, она меня в это дело втянула, ей меня оттуда и вытаскивать. Знаете, что мне нужно? Эффективно работающая идея. Понимаете, о чем я? Эффективная идея. Такая, чтобы по-настоящему работала. Что-нибудь такое, во что можно без опаски вложить деньги. Пари с гарантированным выигрышем. Я, конечно, знаю, что никто мне ничего гарантировать не может. Но я бы хотел поставить на что-нибудь более-менее надежное. Я всегда был готов рисковать, но в последнее время дела такие, что мне надо быть поосторожнее. Вот что мне нужно. Вы хоть понимаете, о чем я говорю? Конечно, некоторые люди – сами по себе эффективные идеи. Вот ты, Марк, вполне можешь быть перспективной бизнес-идеей. Кто тебя знает. Я бы не рискнул утверждать обратное. И не собираюсь. Еще не хватало краснеть потом из-за этого. Если б мне удалось разжиться надежной идеей, я бы уж постарался развить ее в прибыльное дело. Только не нужно мне всякую фигню втюхивать, а то с вас станется. Вот некоторым везет: могут брать по три-четыре выходных в неделю. Я себе столько безделья позволить не могу. Ну, поняли, о чем я?
– Чует мое сердце, что их не так много, особенно вокруг нас, я имею в виду эффективные идеи, – сказал Марк.
– Должны они быть. Но я уже вам сказал: во всем виновата привычка думать, она меня в это втянула и должна из этого вытянуть.
– Знал я одного человека, который вообще не думал, – сказал Марк. – Вечером он шел с работы прямиком домой, разворачивал кресло к окну, садился и смотрел на улицу. Часа через два, когда становилось темно, он вставал и включал свет.
– Да, – сказал Лен, – но я понял, что ты подразумеваешь под эффективной идеей. Это вроде щелкунчика. Нажимаешь на рычажок, и щелкунчик сам раскалывает тебе орех. Никаких потерь энергии. Процесс точный и очень эффективный. Это и есть эффективно работающая идея.
– Нет, – сказал Пит, – ты не прав. Потери все же есть. Когда нажимаешь на рычажок щелкунчика с нужным усилием, орех раскалывается, но ты учти, что в шарнире, который соединяет рычаг с корпусом, есть подвижные детали, и между ними возникает трение, а следовательно, часть расходуемой энергии тратится напрасно и переходит из кинетической в тепловую. Для данного конкретного устройства эти потери несущественны, и их можно списать даже на погрешность измерения. Но все же этот механизм нельзя назвать абсолютно эффективным. Он достаточно эффективен, но и только. Потому что потери энергии есть, и они невосполнимы. Никуда тут не денешься. Неэкономично это. Все это повторяется один к одному с произведениями искусства. Каждая частица любого произведения искусства должна раскалывать орех или хотя бы участвовать в образовании этого усилия, которое в конце концов расколет орех. Ну, вы въезжаете, о чем я? Каждая идея должна обладать строгостью, экономичностью и изяществом, а образ, который, если хотите, выражает ее, должен находиться в точном соответствии с самой идеей. Только тогда мы можем говорить, что произведение искусства состоялось и что мы достигли успеха. Если присутствует хоть какая-то доля теплообразования или трения, если есть любая потеря энергии, можно считать, что ты потерпел неудачу, и начинать все с начала. По-моему, все очень просто.
