— Я вижу, вы не чувствуете тяжести, — сказал он печально. — Придется добавить веса. Эй! Разбиться на пятерки! Четверо несут пятого. Смена по команде! Выполнять! Передние носилки, смотреть во все глаза! Если потеряете окурок, будете искать, пока не найдете! Сообщаю на всякий случай: я его пометил, так что без глупостей!
Бег с носилками относится к одному из тяжелейших физических упражнений. Особенно ночью, после изматывающего дня, без минимального отдыха. Гамаль почувствовал слабость в коленях сразу, с первых же шагов, когда они еще только выбегали с плаца, замыкая колонну носилок. Впереди бежали четверо счастливцев с окурком. Впрочем, удача их была относительной: страх потерять драгоценную ношу давил на плечи пуще самой неудобной тяжести. Полотно пустых носилок дергалось в такт бегу, окурок подпрыгивал, и задние, спотыкаясь, вытягивали руки, тщетно стараясь умерить его опасную прыть. У ворот базы сержант остановил гамалеву пятерку. Гамаль держался сзади, чтобы быть незаметнее, но разве спрячешься от такого гадского садиста?
— Это что за дистрофика вы несете? — поинтересовался сержант, заглядывая наверх. — Вы его что, специально не кормите, для бега с носилками?
Бедуины вообще не отличаются богатырским телосложением, а гамалев двоюродный брат Абд-эль-Карим так и вовсе ростом не вышел. Его-то и приладили Гамаль с товарищами в качестве первой ноши. Не из-за малого веса приладили: по хорошему-то следовало, наоборот, сначала погрузить самого тяжелого, пока еще силы есть, а легких оставить на потом. Но больно уж устал Абд-эль-Карим накануне, вот и решили дать ему отдохнуть по первости. Что ж, нельзя сказать, что этого не получилось. Сержант поманил к себе одного из двух часовых, охранявших ворота базы. В лагере для новобранцев одновременно тренировались несколько подразделений; соответственно, и общие для всей базы повинности они выполняли по очереди. В данный момент на воротах дежурили будущие спецназовцы. Парень подошел вразвалочку, по-медвежьи. Ростом он вымахал метра под два, если не больше.
— Да, командир?
— Поменяйся с этим… — сержант кивнул на Абд-эль-Карима. — Он за тебя додежурит. А ты пока покатаешься. Эй, как тебя… Гамаль? Я тебе награду обещал — получай!
Гамаль и его товарищи помертвели. Спецназовец весил примерно, как два Абд-эль-Карима. Он с трудом умещался на носилках. Широченные плечи свешивались по обе стороны, ноги в пыльных красных ботинках болтались где-то далеко за гамалевым затылком. Четверка сделала несколько неверных шагов и остановилась. Тяжесть была неимоверная.
— Вперед! — заорал сзади сержант. — Вперед, мать-перемать! Догнать остальных! Или будете так до утра бегать! И завтра тоже!
Последняя угроза подстегнула солдат. Шаткой трусцой они двинулись вдогонку уходящему взводу. Как долго длился этот кошмар, Гамаль не знал. Он потерял чувство времени. Собственная его рука с часами на запястье маячила прямо перед носом, но смотреть на часы Гамаль уже зарекся навсегда. Дышалось с трудом. Он держал рот широко раскрытым, чтобы захватывать побольше воздуха, но это не спасало. В груди уже возникла та самая зловещая перегородка, которая не позволяла легким работать на весь объем. Сначала она телепалась в самом низу, причем нижняя, «нерабочая» часть, казалась наполненной тяжелой мокротой и больше мешала, чем помогала. Все это еще можно было вытерпеть, если бы перегородка оставалась на одном месте. Но к несчастью, она медленно поднималась все выше и выше, вытесняя полезное пространство, все ближе и ближе к горлу, к судорожно раззявленному рту, к последнему пределу.
Наверное, это и есть тот самый предел, о котором рассказывал дед… он находится там, на верхней границе легких. Где же всемогущий аллах, который остановит гонку? Где он? Мокрота в легких закипала уже на самом верху, чуть ли не выплескиваясь наружу. Еще шаг, и все кончится. Еще шаг, и все… Гамаль сделал шаг и вдруг ощутил необыкновенную легкость. Проклятая перегородка исчезла, как не бывала. Он глубоко вздохнул; кислород свежей волной хлынул в измученный мозг, в голове прояснилось. Он попробовал сжать кулак — кулак снова сжимался! Он удивленно повел глазами по сторонам и вдруг все понял. Он стал белым верблюдом! Сам Всевышний коснулся его своим волшебным перстом! Какое счастье!..
— Взвод, стой! Строиться!
Гамаль оглянулся. Измученный взвод, опустив носилки на землю, собирался в кучу. Пустыня светилась под луной, как серебряный поднос. С неба крупными гроздьями свисали звезды. Красиво-то как…
— Эй, Гамаль… Гамаль!.. опускай же! Ты что, парень?!
Он продолжал стоять, разинув рот, крепко сжимая на плече рукоятку носилок. Подбежал сержант:
— Отставить! Опустить!
Гамаль перевел на него восторженный взгляд. Перед ним стоял сам всемогущий аллах — ведь только Всевышний может остановить бег белого верблюда. Гамаль снял с плеча легкую ношу и широко улыбнулся творцу.
— Эй, приведите его в чувство! — брезгливо сказал аллах. — Крыша у дурака поехала. Заставьте его выпить литр, не меньше.
Всевышний сплюнул и побежал дальше. Здоровяк-спецназовец отстегнул флягу и обнял блаженно улыбающегося Гамаля за плечи:
— Эк тебя прихватило, бижу… — он легонько похлопал солдата по щеке. — На-ка, попей водички. Гамалям тоже пить иногда надо.
Вода была тепловатой и имела восхитительно затхлый пластмассовый вкус.
— Напился? А теперь пошли копать, бижу. Я помогу. Зови меня Берл.
Так они и познакомились. Сначала вместе со всем взводом копали в каменистой негевской почве могилы для окурка — каждый свою яму, по отдельности. Работали долго: невзирая на малые размеры покойника сержант потребовал отрыть могилы по полному профилю, в человеческий рост. Затем, тщательно проверив пригодность всех откопанных ям, он выбрал наиболее подходящую. Воинские похороны были проведены на высшем уровне…
Гамаль усмехнулся, покачал головой, отхлебнул еще один глоточек горячего чая. Чем еще жара хороша — чай не остывает.
Труднее того дня не было у него в жизни ни до, ни после. Но и важнее — тоже. Нечасто выпадает человеку заглянуть за собственный предел. Можно до ста лет дотянуть, да так и не узнать, коснулся ли тебя творец. Жаль, что так тяжело это знание дается.
Потом-то полегче пошло, не сравнить. Закончились новобранские мытарства, началась обычная армейская жизнь. Бедуин-следопыт — уважаемая специальность, это тебе не на складе подъедаться. Интересного дела хватает: погони за нарушителями границы в долине Иордана, преследование террористов в Иудее, прокладка маршрутов по заминированным ливанским дорогам. Бедуин пустыню чувствует, как собственную кожу, ни одной царапинки не пропустит. В ту пору понемногу начали применять в ЦАХАЛе служебных собак. Прежде особо не жаловали: еще живы были в коллективной израильской памяти немецкие овчарки за колючей проволокой нацистских концлагерей. Следопытов неожиданная конкуренция обижала. Разве может сравниться собака с человеком? Разве обратит она внимание на сломанную ветку, разве заметит помятый куст? Нюх у нее неплохой, это да, но далеко ли уедешь на одном нюхе? Перца насыпать, табака разбросать — вот и собачьему нюху конец. Нет, нет замены бедуину!
Вторую свою встречу с Берлом Гамаль тоже запомнил навсегда. Дело было в Ливане. Хизбалла тогда резко изменилась, с какой стороны ни посмотри. Раньше перли наобум, больше надеясь на коран за пазухой, чем на выучку, дороги минировали неумело, атаковали наудачу, бросая машины со смертниками на бетонные надолбы. Армия справлялась с ними относительно легко, выходя без потерь из большинства стычек. Но потом в дело включились иранские деньги, наемные инструкторы, и все резко осложнилось. К несчастью, израильтяне оценили произошедшую перемену далеко не сразу…
Гамаль работал тогда в паре с сапером. Роковой вызов ничем не отличался от десятков предыдущих: группа спецназа, возвращаясь с задания, засекла большой заряд на обочине шоссе. Мина была заложена с обычной топорностью, так что десантники заметили ее издалека. Наскоро осмотрелись, не обнаружили ничего подозрительного, но на всякий случай залегли рядом с дорогой и вызвали сапера.
Роль следопыта в саперной работе второстепенна и в то же время важна: он должен проверить округу на предмет наличия дополнительных «подарков». Своего тогдашнего напарника Гамаль не любил за молодость и проистекающие от нее заносчивость и нетерпеливость. Парня звали Дуди; он полагал себя асом профессии, а прикомандированного следопыта в грош не ставил. Справедливости ради следует сказать, что за весь месяц их совместной работы ни разу не случилось, чтобы Гамаль обнаружил что-то существенное, такое, чего Дуди не мог бы заметить самостоятельно.
Дело происходило днем, в субботу. Большинство ребят разъехались по домам. Передавали футбол; «Бейтар» безнадежно проигрывал. Дуди, скрежеща зубами, сидел перед телевизором и злился на весь свет, причем оснований для этого у него имелось более чем достаточно: кретин-вратарь, бездарный тренер, чертовы помехи на приеме и главное, проклятое дежурство, выпавшее на субботу, когда все нормальные люди смотрят футбол на стадионе, дуют пиво или кувыркаются с подружками в постели. Оперативный диспетчер позвонил аккурат в момент, когда дела пошли на поправку. Иерусалимцы отквитали один гол и наседали; ненавистный «Хапоэль» трещал по швам. Положив трубку, Дуди выругался.
