Однако механическое гомогенное время в принципе чуждо человеческой природе. Оно противоречит и нашей психологии (каждый знает, что в очереди или постели минуты текут по-разному), и нашей истории. В доиндустриальных обществах не существовало универсального времени — оно дробилось на резко отличные друг от друга отрезки. Память об этом прекрасно сохранили германские языки. Название каждого дня недели в них содержит восходящее к античности посвящение богам. По-английски Moon-day — день Луны, Sun-day — Солнца, Wednes-day — день Одина (Меркурия). Fri-day — день Фрейи (Венеры), Thurs day — день Тора (Юпитера).
Деление календаря на праздники и будни подразумевало качественно различное восприятие времени — сакральное, принадлежащее богам, и профанное, принадлежащее людям. Мы до сих пор подспудно ощущаем важность этого деления. Скажем, в Америке исторические праздники могут для удобства «переезжать» на другой день, поближе к выходным. Но все религиозные праздники — от христианского Рождества до языческого Халловина — никогда не переносятся: на них по-прежнему лежит сакральная печать.
Сосуществование разных временных систем — характерная особенность цивилизации, живущей на переломе, между индустриальной и постиндустриальной эпохами. В нашем мире все еще доминирует универсальное время, но оно уже плохо работает.
Развитие технологии расщепляет массовое общество и освобождает человека от власти машинного времени. В децентрализованном мире синхронность потеряла свое былое значение. Да и пунктуальность сегодня не так ценна, а иногда и невозможна, хотя бы из-за непредсказуемости дорожного движения. Механическое время постепенно заменяется более удобным биологическим.
Это стало возможным из-за того, что все меньше ниточек привязывает нас к жесткому расписанию. Приметы этой тихой революции повсюду. Видеомагнитофоны позволяют смотреть кино или спортивный матч не вместе с другими телезрителями, а когда угодно. Компьютерная связь уничтожает временные диапазоны. Сегодня в Америке работают круглосуточно супермаркеты, банки, закусочные, телевизионные станции и даже библиотеки. Все больше фирм переходит на свободное, гибкое расписание. Многие люди вообще работают дома.
Американский социолог Олвин Тоффлер назвал этот процесс «демассификацией» времени. На смену старым социальным ритмам машинной цивилизации, пишет он, приходят новые темпоральные структуры, которые основаны на индивидуальном восприятии времени. Каждый живет в своей временной капсуле, по своим часам, со своим ощущением длительности.
"Темпоральная приватизация" — распад коллективного времени — приводит к грандиозным переменам во всех сферах, включая, разумеется, и эстетическую. В основе нашего искусства все то же универсальное линеарное время. Оно автоматически выстраивает текст вдоль хронологической прямой, которая задает причинно-следственную схему событий. Автор может, конечно, усложнить конструкцию, специально нарушая последовательность своей истории, тасуя ее части. Но такие манипуляции не меняют природу линеарного текста: как бы ни запутывал писатель читателя, книгу надо читать с первой страницы. Повествование тут навязывает читателю неподвижную точку зрения. В каком-то смысле эпический роман — это пережиток промышленной эпохи, который своими средствами приучал читателя "жить по гудку". Поэтому такое построение — с началом, серединой и концом — уже плохо вяжется с новыми темпоральными структурами. Между тем бывают и другие книги — такие, которые можно читать с любого места. Простым примером тут может служить любой словарь, сложным — "Хазарский словарь" Милорада Павича.
Еще сложнее темпоральная структура компьютерной книги — гипертекста, где от читателя зависит, в какой последовательности и насколько глубоко он знакомится с текстом.
Новая эстетика, как и утверждали теоретики ОПОЯЗа, прорастает в низких жанрах, (Пушкин пришел из альбомной поэзии, Блок — из городского романса, Чехов — из Чехонте.) Соответственно и новые приемы обращения с художественным временем следует искать на обочине искусства. С этой точки зрения в последние годы вызывал большой интерес телесериал — одиозная "мыльная опера", Американские феминистки видят в ней первый опыт чисто женского массового искусства. Предназначенный для домашних хозяек, этот жанр построен на специфическом для этой аудитории восприятии времени. Концепция идеального времени меньше повлияла на женщин, поскольку они не были так тесно связаны с «машиной», с промышленной эпохой в целом. (Поэтому, кстати, женщины редко бывают пунктуальными.) В мужском, то есть обычном, искусстве сюжет линеарный, а кульминация обязательно перенесена в финал. В центре же "мыльной оперы" вообще не действие, а сложная вязь интимных отношений. Если «правда» мужского искусства окончательна, то "мыльная опера" исповедует нечто вроде бахтинской полифонии: у каждого из героев своя точка зрения, и ни одна из этих «правд» не может быть последней, окончательной. Каждая новая серия, как каждый новый день, приносит новые сюжетные повороты. Тут некому подвести черту и сделать выводы: финал у "мыльной оперы", как в жизни — смерть без эпилога.
Другой пример «бесконечного» искусства — комиксы. Хотя каждый эпизод тут развернут во времени, в целом растянутая иногда на десятилетия серийность работает на конфликтах, которые не могут разрешиться окончательной победой одной из противоборствующих сторон. Герои комиксов, например, знаменитые в Америке Бэтмен и Джокер попадают во временное кольцо — их схватка обречена длиться вечно. В отличие от сюжета обычного романа, где побеждает либо Добро, либо Зло, тут антагонисты намертво связаны — как зима и лето или день и ночь.
Уже художники поп-арта, начиная с Энди Уорхола, исследовали возможности этой поэтики, но новая волна интереса к комиксам сейчас идет из Голливуда. Лучший пример тут даже не истерически популярный «Бэтмен» с Джеком Николсоном, а другой американский фильм — лауреат Каннского фестиваля 94-го года "Бульварное чтиво" ("Pulp fiction"). Ее автор, Квентин Тарантино, взял из комиксов не только сюжетные коллизии и героев, но и специфическую темпоральную структуру серийного бульварного романа в картинках К середине фильма зритель видит, как убивают главного героя, но действие с ним продолжается. Только теперь мы смотрим фильм в обратном направлении — с конца к началу. Сюжет сворачивается в кольцо, что разрушает причинно-следственную связь: "раньше этого" не значит "вследствие этого". В "Бульварном чтиве" зритель имеет дело с ритуальным магическим временем — вместо стрелы времени, направленной из прошлого в будущее, здесь темпоральный круг, проникающий сквозь границу жизни и смерти.
Эстетическое бессмертие оказывается сродни органическому, герои сериалов или комиксов, как растения, живут в мире обратимой смерти. Об этом говорит и другое важное событие — фильм "Парк юрского периода". Успех спилберговской команды, «оживившей» динозавров, навел ученых на мысль проделать ту же операцию с голливудскими звездами. Синтезировать в компьютере умершего актера в десять-пятнадцать раз труднее и дороже, чем динозавра, но сделать это можно, что и доказал швейцарский кибернетик Дэниэл Тапьман. Он снял семиминутный фильм "Рандеву в Монреале", где играют «реанимированные» в компьютере Мэрилин Монро и Хэмфри Богарт, В ближайшие годы развитие технологии приведет к тому, что смерть — во всяком случае, с точки зрения кинозрителя — станет относительным, временным событием.
Возвращаясь из этого экскурса в новейшую историю времени к книге Лайтмана, следует сказать, что только в ряду всех этих социальных и эстетических перемен она и может найти свое законное место. "Сны Эйнштейна" не роман. это — сборник сценариев-заготовок для темпоральных игр недалекого будущего.
Александр Генис
