Во дворе загрохотала телега, и Диана, словно роялистка времен Великой французской революции, чувствуя приближение зловещей колесницы, груженной телами гильотинированных, очнулась от мечтаний и перестала работать. Испытывая угрызения совести, бросая вызов судьбе, она быстро смешала кислые и хорошие яблоки, торопливо сорвала с себя черный фартук, которым она могла дважды обернуться, и вышла из подвала. Снаружи Лоик и Люс, поддерживая Брюно, вели его в дом, где усадили на единственный более или менее удобный стул в большой комнате. Брюно спотыкался, падал. Наверно, несчастный неудачно упал с высоты, хотя в окрестностях не было даже холмика. Лоик развеял ее заблуждения:
– Это всего лишь сильный солнечный удар, уверяю вас, Диана! Ему ничто не угрожает.
– Летом здесь ничего не стоит схватить солнечный удар, потому что здесь мало деревьев, – успокаивающе прокомментировал Морис Анри, но вид у него при этом был удовлетворенный: его соперник вернулся в таком жалком виде.
Он был великолепен в белоснежной майке, сверкающей на загорелом теле, которое волновало, а не отталкивало.
– Ну, что произошло? Где вы его нашли? – спросила Диана голосом, который мог в равной степени принадлежать и судье, и репортеру.
Лоик повернулся к ней:
– Мы нашли его под деревом, куда его отнес этот молодой человек.
И он показал на типа, у которого не было, казалось, возраста, как, впрочем, рассудка и души. Тот пробормотал:
– Здрасьте, мадам! – Голос его звучал фальцетом, совершенно не подходящим такому большому и сильному парню.
– Здравствуйте, мсье!
Она заговорила трубным голосом, возвещавшим как о ее приверженности общепринятым правилам поведения, так и об их нарушениях, которые иногда преподносит жизнь.
– Я благодарю вас, мсье, так же как и мои друзья, за то, что вы… Боже мой! – закричала она, увидев лицо Брюно. – Но в каком же он состоянии! Вы что, из улья его вытащили?..
На красное, опухшее лицо Брюно было страшно взглянуть: это внезапное уродство не только искажало его, но и обезличивало, в нем не было почти ничего человеческого. А он всегда уделял много внимания своему физическому облику, всю жизнь сам он был лишь дополнением к собственному лицу. И сразу показалось, что его лишили корней, прошлого и, что гораздо хуже, будущего… Что же станет с красавцем Брюно Делором, если он останется таким на всю жизнь? Можно было догадаться, что ответ следует искать в больницах, трущобах или приютах. Во всяком случае, в чем-то ужасном…
– Улей… улей… – повторял вновь прибывший. – Улей! Вот уж нет! Никуда не пойду!
– Вот вам, пожалуйста! – объявил со своего ложа Морис, как будто эти слова обрадовали его. – Это все, что он может сказать: «Никуда не пойду!» За это его так и прозвали: Никуда-Не-Пойду.
Диане не впервой было слышать клички (в ее кругу ими широко пользовались), но эта огорчила ее.
– Это звучит не слишком человеколюбиво, – строго сказала она.
– А еще женщины называют его Менингу, если это вам нравится больше, – продолжал Морис. – Когда он был маленьким, у него что-то случилось с мозгами, какая-то болезнь головы… этот, как его… короче, его называют Менингу.
– Здатути! Здатути! – закричал в этот момент старик, чей слух явно улучшался с каждым днем, что позволило ему различить новый голос в прежнем хоре, который, к его радости, постоянно обновлялся в последнее время.
– Здрасте, мсье Анри! Здрасте, мсье Анри! – закричал человек по кличке Никуда-Не-Пойду, подмигивая Брюно, как бы желая, чтобы добрый приятель посмеялся с ним вместе, но тщетно: тот был не в силах поднять головы. «В каком же состоянии его элегантный утренний костюм!» – подумала Диана. И она заметила, что Лоик тоже с грустью оценивает причиненный ущерб.
– Нужно уложить его, – сказала бесшумно вошедшая Арлет-Мемлинг, приподнимая Брюно за подбородок и холодно вглядываясь в него глазами женщины из индейского племени сиу. – У него температура, и он может всюду нагадить. Но завтра уже он будет на ногах, как новенький!
И она рассеянно похлопала больного по щеке, с таким же чувством она могла бы похлопать и быка. И тогда Никуда-Не-Пойду, наклонившись над Брюно, приник долгим поцелуем к его невидящим глазам, затем с видом заговорщика осклабился, повернувшись к парижанам, что заставило их в ужасе отступить.
– Но что ему нужно от него? – закричала Диана.
Впервые Диану меньше шокировала принадлежность к низшему общественному классу, чем намерения поклонника Брюно.
– Оставьте же его, наконец! – снова закричала она, а тем временем Лоик мешал сумасшедшему возобновить свои ласки, удерживая его за ворот.
– Никуда-Не-Пойду! Отстань от него! – закричал Морис Анри извращенцу громким мужественным голосом, правда, несколько сдавленным от смеха; он скрючился на своем ложе, а на глазах у него выступили слезы.
– Это правда, вы не имеете права делать это! – воскликнула Люс в свою очередь, выказывая при этом неожиданную смелость.
Никуда-Не-Пойду отступил и, наклонив голову, пробормотал:
– Он сам только что хотел!.. – Затем пробормотал еще какие-то гадости, чем вызвал к себе всеобщее отвращение.
Дело приняло серьезный оборот. Воспользовался ли этот тип слабостью их молодого друга, чтобы… чтобы… обесчестить его? «Как были бы отомщены женщины, обобранные Брюно!» – подумала Диана. Его собственное стремление взять реванш сделало его неразборчивым и сослужило ему дурную службу. Женщины, которые платят, никогда не радуются, если платят мало, как бы то ни было – это всего лишь цена низости или глупости их любовников, но ни в коем случае – их деликатности, потому что она исчезает для них вместе с первым же выданным франком.
И Диана Лессинг погрузилась в утонченные и глубокие размышления по поводу окружающего ее общества, в то время как Никуда-Не-Пойду и Лоик несли Брюно на кровать, и за ними следовала бледная, охваченная раскаянием Люс. Морис Анри, по-прежнему в хорошем расположении духа, закурил сигарету и улегся поудобнее в своем алькове.
Лоик задумался, глядя на Никуда-Не-Пойду, ему было одновременно страшно и смешно при мысли, что Брюно, такой высокомерный, такой сноб, подчеркивающий свою мужественность, был опетушен этим глупым молодцом. На первый взгляд все выглядело экстравагантно, но в этой сфере (и этим все достаточно сказано!) всякое было возможно. Если эта любовь вспыхнула под воздействием солнечного удара, то оставалось лишь низко склонить голову перед могуществом дневного светила: гетеросексуальный Брюно Делор, всегда озабоченный быть именно таким, посылает улыбки деревенскому дурачку из Боса!..
И Лоик не мог не желать такой идиллии: и не потому, что он ненавидел Брюно или считал эту идиллию позорной, а потому, что знал, что прямо противоположное суждение по этому вопросу глубоко и окончательно укоренилось в мыслях Брюно и ему подобных. Его сексуальные предпочтения давали Брюно несокрушимое превосходство. Лоик мог бы стать министром, спасти от пожара десяток детей и погибнуть при этом, открыть лекарство против рака или написать Джоконду, все равно – в разговоре всегда мог возникнуть момент, когда Брюно сумел бы высмеять Лоика, выгодно подчеркнув свои достоинства. Естественно, подобное исключалось лишь при одном условии: если бы Лоик разбогател.
Оставшись с семейством Анри, Диана и Люс на мгновение остро ощутили отчаяние и нежность: перипетии их судеб, усилия, которые они предпринимали, чтобы спасти свое достоинство, опустошили их. К тому же их отношения, основанные на таких вроде бы нерушимых основах, какими являются привычки, внезапно пошатнулись, стали непрочными, потеряли очарование. И хотя в их диалогах или даже во внутренних монологах еще сохранялась внутренняя гордость, ночами и Диана, и Лоик, и Брюно, лежа в постелях, спрашивали себя: «Что я здесь делаю?», «Что с нами будет?», «Кто из этих людей любит меня?» И так далее и так далее. Короче говоря, они оказались наедине сами с собой, но у них не было никакого снотворного, чтобы принять его, и нельзя было позвонить по телефону какой-нибудь подруге или приятелю, также страдающим от бессонницы.
И только Люс сохраняла спокойствие, если не считать ее порывов к Морису и того смертельного ужаса, что внушала ей свекровь, если бы она могла звать так эту дикарку. Она зарделась от благодарности, когда Арлет хмуро сказала ей:
– Вы хорошо потрудились! Отдраили все до блеска! И посуда совсем чистая! А завтра здесь будут человек двадцать! Вы закончили возиться с яблоками? – спросила она гораздо менее любезным тоном, повернувшись к Диане.
– С вашими яблоками покончено… почти что, – мужественно ответила Диана. – У меня от них болят пальцы и щиплет во рту. К тому же я порезалась! – с гордостью объявила она, показывая крохотную царапинку на большом пальце.
Из коридора, ведущего в комнаты, появился Лоик, его глаза снова задорно блестели. «Он считает себя полезным, во всяком случае, ему весело, он здесь развлекается, несмотря на адские условия», – подумала Диана. Сидя наверху, в кабине своего комбайна, он загорел, и это очень шло ему, исчезли вялость и нерешительность, иногда так портившие его в Париже. Сев рядом с ней, он взял со стола стакан, взглядом спросил разрешения у мадам Кроманьонки, налил воды из-под крана и выпил. Стоило Арлет выйти из комнаты, как Люс с невинным видом уселась рядом с Морисом. И вскоре была видна только ее узкая спина, а голова и плечи ушли в альков, где она, без всякого сомнения, принялась за лечение раненого. Лоик и Диана почувствовали себя умиротворенными.
