Милена спала крепким сном, каким спится женщине в восемнадцать лет. Ей снились траурные платья, неоплаченные счета и комары. Комната хорошо проветрилась: дверь и окна были распахнуты настежь. Светила луна. Достаточно было поцелуя, чтобы Милена проснулась. Это он, любимый! Как хорошо? Она сразу же успокоилась. Теперь можно сладко заснуть, подложив под щеку руку Альфредо. Милена прижимала ее к себе, как девочка прижимает куклу.
Но Альфредо снова разбудил ее. Чтобы видеть ее лицо, он зажег лампу на ночном столике.
— Тебе придется работать со мной в лавке, — сказал он. — Мы должны все наладить. Ты будешь стоять за кассой. Купим кассу-автомат. Так получится солиднее. А я буду работать за прилавком. Прекрасно обойдемся без приказчика. Покупателей с виа дель Корно мы потеряем, зато будут другие — с проспекта Тинтори и из пансионов на набережной Арно.
Милену одолевал сон. Она согласилась: «Ну да, конечно?» — и представила себя за кассой. Касса звенит: трин-трин-трин. Трин-трин, ты спишь, Милена?
— Родители воспитали тебя белоручкой, — про долежал Альфредо. — Совсем не похоже, что ты выросла на виа дель Корно. — Он погасил свет и продолжал свои наставления, не замечая, что жена уже заснула. — Ты же знаешь» что в жизни не только розы: у тебя перед глазами было столько примеров. Вспомни, как живет семья Клары! Вспомни, чем кончила Аурора! Я прошу тебя лишь об одном: помоги мне поставить дело в лавке как следует Это ведь в твоих интересах, не правда ли? В лавке ты бу дешъ хозяйкой. Старайся правильно давать сдачу. А если поначалу ты будешь делать это не очень быстро, не беспокойся — потом научишься!
— Да, да. Альфредо! Спокойной ночи.
Ты спишь? Трин-трин. Первые лучи восходящего солнца уже золотят на холмах кипарисы.
Июнь месяц. Занимается заря. На виа дель Корно все еще погружены в сон.
У фонаря над входом в гостиницу не хватает двух стекол.
Неподалеку от писсуара на стене — выцветший от времени лозунг: «Трудящиеся! Голосуйте за Бастаи!» Это написал дегтем Мачисте во время выборов 1921 года. Но почему Карлино не замазал его призыв известкой?
Теперь у петуха угольщика Нези есть все основания петь очень рано. Его пение доносится до курятника Маргариты и поднимает там целую бурю.
Бродячие коты расселись на ступеньках подъездов… Они не спускают глаз с решетчатых окон угольной лавки, из которых по ночам выглядывают крысы. Серая кошечка, лишившаяся этой ночью невинности, свернулась клубочком на пороге сапожной мастерской. Над дверью вывеска: «Здесь шьют обувь на заказ».
Через полуоткрытые или широко распахнутые окна первого, второго и третьего этажей доносится тяжелое дыхание тех, кто, устав за день, спит беспробудно до самого утра. Крепче всех сон у землекопа Антонио: его крап слышен даже через улицу, на третьем этаже дома. И Синьора, завидуя землекопу, проклинает его тысячу раз и ночь. Беспокойнее всех спит Бьянка: она ворочается в постели и говорит во сне. Ривуар и Нанни спят безмятежно, мерно посапывая. Ровно дышит мусорщик Чеки. Иногда, при особенно глубоких вздохах, у него вырывается даже свист.
В окна верхних этажей солнце светит ярче. Мачисте недовольно фыркает и прячет голову под простыню. Маргарита встает, чтобы спустить жалюзи. Мария выключает будильник и осторожно выбирается из постели. Сейчас она улыбнется жильцу и скажет ему: «Доброе утро». Нези еще спит сном праведника. За стеной спит его жена. Оба они не знают, что каждую ночь, сразу лее после обхода патруля, Отелло куда-то исчезает. А вот почивают супруги Стадерини. Наступающий день задаст много работы их острым языкам! Сплетни неразлучны с нищетой.
Верхние этажи. Спит бухгалтер Карло Бенчини — «фашист первого призыва».
Около восьми мать разбудит Карлино и подаст ему кофе в постель. Карлино служит в страховом обществе. На своем служебном столе он держит кинжал, на котором видна запекшаяся кровь. Пока что Карло Бенчини спит. У него рыжие волосы. Во сне он кажется совсем юным — веснушки на щеках и на носу придают ему сходстве с мальчишкой. Карлино двадцать четыре года, а на его совести уже три убийства. Так он «служит родине». На спинке его кровати висит дубинка в черном кожаном чехле; на рукоятке ее вырезано: «А мне плевать!» Вынув дубинку из чехла, мы увидели бы, что она крепкая, кленовая, а внутри у нее железный стержень. Сапожник говорит, что дубинка и ее владелец натворили бед больше, чем разбойник Какус [13]. «Душегубы!» — вторит ему Фидальма Стадерини. Но супруги говорят об этом шепотом, спрятавшись под одеяло. Когда Карлино шествует по улице, все ему кланяются. Нанни приветствует его, вскидывая руку, как это делают фашисты. Хозяин гостиницы, Ристори, подмигивает и отвешивает низкий поклон. Только Мачисте может позволить себе не замечать Карлино. Встречаясь с Мачисте, Карлино отворачивается: он обещал матери не устраивать больше скандалов на своей улице.
Карлино живет вместе с матерью. Она сдает одну комнату Освальдо Ливерани, коммивояжеру по продаже бумаги и бумажных изделий. Отец Карлино торговал галантереей на площади Сан-Лоренцо, а также прирабатывал на аукционах. Во время войны вся семья переехала на виа дель Корно. Карлино было тогда пятнадцать лет. Он был то жестоким, то по-своему великодушным мальчиком, смотря по настроению. А настроение у него менялось, как погода в марте (месяц его рождения). Карлино убежал из дома и присоединился к легионерам Д'Аннунцио, которые шли на Фиуме [14]. Во время его отсутствия умер отец: его задавил трамвай. Вагоновожатый был социалистом! Отец Карлино был тоже социалистом, но об этом сын и не вспомнил.
Миром движет избирательное сродство, сродство и в добре и в зле. Карлино, как поется в песне, «из фашистов фашист», а они, словно герои романа Гёте, тянутся душою друг к другу. В страстях добро и зло смешиваются. Карлино отдался своей страсти душой и телом. Авантюры, насилия, кровь волнуют его больше, чем хорошенькая женщина. Ему нравится, что на него смотрят с почтением и страхом, «как на укротителя в цирке». И вместе с тем Карлино уверен, что действует на благо родины.
Бывают такие услуги, в которых не отказывают. Несколько дней назад Карлино встретил Нези, тот поджидал его на виа деи Леони. Нези — трус и выжига, но он помогал чернорубашечникам, этот денежный мешок на хорошем счету у фашистов. Нези снял шапку и сказал, что хочет с ним поговорить. Карлино пригласил его к себе, но угольщик отказался.
— Лучше зайдем куда-нибудь, выпьем коньяку со льдом, — сказал Нези. — А по дороге поговорим. Так оно спокойнее. На нашей улице что ни окно, то уши.
— Я ни от кого ничего не скрываю, — ответил Карлино, но все же принял приглашение, подумав при этом: «Выжму из него пять тысяч лир и заплачу свой долг в „Казино Боргези“. Сам бог послал мне этого борова. Наверно, станет просить, чтобы я припугнул Чекки — они пристают к нему из-за Ауроры. Мне это будет не трудно. Стоит только остановить мусорщика и сказать: „Эй ты, поганая метла! Нези — мой друг. Оставь его в покое. Понятно?“
— Только с фашистами и поговоришь по душам, — сказал угольщик.
— Не трепли зря языком, Нези.
Они вышли на площадь Синьории. Последние трамваи спускались к Калимала. Но у бассейна Бьянконе было еще довольно много народу, люди наслаждались вечерней прохладой. Извозчик распевал песенку. Прошла под руку с офицером Олимпия, та, что живет в гостинице «Червиа». Угольщик сказал:
— Вы вот, синьор бухгалтер, не считаете меня за фашиста. Однако у меня есть кое-какие заслуги. В свое время именно вы — и не один раз — приходили просить у меня машину. Разве я когда-нибудь отказывал?
— Если кто-нибудь в тебе сомневается, направь ко мне.
В кафе на площади Витторио официанты убирали стулья. Огни уже были погашены. Ривуар со своей корзинкой с миндальными пирожными выходил из-под сводов галереи Уффици. Центральные улицы опустели. На перекрестках бросались в глаза фигуры голодных проституток. Город погружался во тьму, наступал час появления ночных бродяг, завсегдатаев игорных притонов и домов терпимости. В ночных кафе столики были расставлены прямо на тротуаре. Здесь не знали сна, как не знают сна те пороки, которыми кишит город. Два гоночных автомобиля носились вокруг площади, отравляя воздух газом, который с оглушительным треском вырывался из выхлопных труб. На углу виа деи Тозинги компания молодых повес стреляла из револьверов по убегающим кошкам. Выстрелы сопровождались женским смехом и визгом.
— Идиоты! — сказал Карлино. — Из флобертов стреляют.
Раздался почти человеческий вопль раненого кота.
— Наконец-то хоть в одного попали!
— А что вы думаете о Синьоре? — вдруг спросил Нези.
— Брось, Нези! Скажи лучше, что ты сам о ней думаешь?
— Вообще-то мне нравятся такие старушки. Но сейчас Синьора сунула нос не в свое дело. Она приняла сторону Чекки… Конечно, я мог бы на это наплевать: совесть у меня чиста. Но на днях Синьора понесла такую чушь, что не мешало бы заткнуть ей глотку… Вы меня понимаете, синьор бухгалтер? Достаточно будет одного вашего внушения.
