10
День-другой мело и пуржило. Выйдешь из дома - белая мгла, ничего не видать. Потом погода утишилась.
В день отъезда утром светила луна. Солнце встало в белесой мути. Поднимался день светлый, но дул и дул стылый восточный ветер, обжигая лицо. Снежок перепархивал.
К станции, к полуденному поезду, ехали загодя. Причиной тому председательские заботы: сначала путь лежал в Зоричев, потом в соседний колхоз "Пролетарий", а уж оттуда - на станцию.
- По-другому не выходит, - объяснял Корытин. - А одну отпускать тебя не хочу. Проветришься.
- Проветрюсь... - легко соглашалась Катерина.
Последние дни тянулись долго. И ведь не ругались, но легла меж сестрой и братом какая-то неловкость. Разъехаться бы и вздохнуть свободно. Какие ни родные, но у каждого - свое.
И вот он пришел, последний день, последний путь. Из дома поехали к правлению колхоза, где уже стояли три больших скотовоза-"КамАЗа". Тронулись впереди их, возглавляя колонну, но быстро оставили позади тяжелые машины. "Нива" спешила к хутору Зоричев, к тамошним фермам.
В машине молчали, лишь порой переглядывались, чувствуя все ту же стену отчуждения, которую трудно сломать.
В Зоричеве, на скотьей колхозной ферме, проехав через ворота проходной, встали возле коровников и базов.
- Выходи. Промнешься... - сказал сестре Корытин. - Я тут кое-чего...
Катерина вышла. Рядом, за железной огорожей, возле кормушек с сеном, у высоких соломенных куч, разложенных по базу, стояли и бродили коровы, все до единой черно-белой пятнистой масти, словно близнята. Они были хороши на погляд: тяжелые, утробистые, чистая шерсть, большие глаза, горячие струйки пара из темных пещер ноздрей. Катерине сразу вспомнилось давнее: своя корова, которую в детстве в стадо прогоняла, встречала, а зимою ждали от нее теленка.
- Телята есть? - оживляясь, спросила она у брата.
- А как же без телят... - засмеялся Корытин. - Еще не растел, но есть. Поглядеть хочешь?
- Очень.
- Пошли.
Под крышей телятника из калориферных труб легко веял теплый ветер. Ярко светили низко опущенные белые кварцевые лампы. И милая скотья детвора - телята - покойно дремали в своих клетках или задумчиво тянули из ясель зеленые былки сена, порою взбрыкивали, играясь, мягко стуча копытцами по засыпанному опилками полу.
- Лобаны... - горделиво похвалил Корытин, останавливаясь возле клетки.
А сестра его, протягивая через огорожу руки, доставала и гладила бархатные головки, горячие носы, нежную молодую шерстку - детскую плоть.
Как давно она не видала телят! А когда-то... Снова вспомнилось детство. Здесь, на хуторе. Сколько было всего: цыплята, гусята, игручие козлята, телята... И сама - теля малое, а рядом - братец, бычок лобастый. Каким он был смешным, славным. Катерина объявилась на свет божий первой и потому всегда считала себя старшей, а брата - меньшим. Она по-матерински опекала его, заботясь. Привыкли к этому. А теперь, через время, отвыкли. Но сейчас прошлое так ясно вспомнилось. Она поглядела и будто снова увидела того давнего, совсем молодого брата, мальчишку. Нынче он поседел, погрузнел. Но все - прочь! Такой же добротой и любовью светят глаза его. И душою он тот, прежний, дорогой сердцу братец. А все остальное - неправда.
Она качнулась, прижимаясь к брату плечом, потом тронула, погладила его по щеке. Корытин понял и принял ее ласку.
- Лобанок... - с улыбкой повторила Катерина. - Лобанок ты мой, лобанок...
Одним разом все было забыто: непонимание, недавняя ссора. Все ушло. Не торопясь они прошли по тихому телятнику, глядя на скотью малышню, а вспоминая и вздыхая о своем: о прошлом, о нынешнем.
На воле дул стылый ветер, обжигая лицо после тепла и затишки. Возле машины Корытин говорил и говорил провожавшему его бригадиру:
- Привезут... Через час-другой первая машина придет. И до последнего, чтобы все на месте. Никому не уходить. Разместить, напоить тепленьким. И пусть отдыхают. Фельдшер подъедет, он сделает свое. Я сам к вечеру буду. Ни одной головы не потерять. Привезли - значит, уже на нашей шее. Немного овсяной соломки, немного сенца. Пускай отойдут, обвыкнутся.
Поехали от скотных дворов и хутора по заснеженной степи. После недавней метели на обочинах громоздились снежные увалы. По дороге мело. Даже в тепле машины чуялась стылость январского ветреного дня. Хохлатые жаворонки, что искали поживу по краям асфальта, распушили перья, спасаясь от стужи.
Белое солнце порою проглядывало оловянным слепым зраком. Белое поле стлалось и стлалось, туманясь белесо у близкого горизонта. Навстречу машине бежала и бежала поземка дымными змеистыми струями.
Катерина глядела на брата, сердцем, душой вдруг почуяв близкое расставание. Вот сейчас кончится дорога. А там - станция рядом. И все. Когда и где теперь встретятся? Недавняя размолвка казалась такой обидной. Горько было сознавать, что пустая ссора отняла часы и минуты, о которых столько мечталось. И потому Катерина, повернувшись, глядела и глядела на брата. Он тоже порой поворачивался от руля, от дороги, спрашивал с улыбкой:
- Чего?..
- Ничего, - кротко отвечала Катерина. - Просто на братушку своего гляжу.
Серый денек...
Белый летит снежо-ок...
негромко запел Корытин, глядя вперед и вперед.
Серый денек,
Белый летит снежо-ок...
Сердце мое...
За машинным стеклом все было именно так: не больно взрачный зимний день, солнца не видно, лишь порою белый диск обозначится - и все. И редкий снежок. Под ветром, наискось, летел и летел.
Сердце мое...
Корытин мурлыкал, Катерина слушала и глядела на брата, порою переводя взгляд на дымную от поземки дорогу, на белый простор впереди и вокруг. Так и ехали.
И наконец открылось с бугра селенье, куда въезжать не стали, свернув к скотьим дворам: возле них чернели на снегу три колхозных "КамАЗа", с которыми начинали путь.
Подъехали. Встали.
- Полчасика - и на станцию... - пообещал Корытин. - Хочешь, выйди, промнись.
- Конечно, - легко согласилась Катерина, открывая дверцу машины.
Она выбралась из кабины и встала, ошеломленная.
Рядом, откинув на землю задние борты-трапы, стояли "КамАЗы". Возле них кучей теснились страшные, на коров не похожие скотиняки: рога, череп, проваленные глаза, грязная, в сосулях, шерсть, острые хребты, ребра, маклаки все наружу, лишь кожей обтянутое. Коровы сами лезли на трап, по которому подняться у них сил не хватало, и они падали и ревели, вытягивая тощие шеи, видя и чуя совсем рядом пахучую солому, настланную в кузовах. Люди поднимали коров, пропуская под брюхо брезентовые ремни, волокли в кузов, укладывая на подстил. Коровы тут же начинали яростно грызть сухие будылья соломы. А те, что еще оставались внизу, на земле, истошно и тонко мычали, лезли и падали, пытались подняться и не могли. И тогда принимались реветь, задирая голову, словно предсмертно. Висел над базами, сливаясь и впереклик, неумолчный вопль.
Катерина стояла, не смея ли, боясь ли сдвинуться с места. Она глядела не веря. Зажмурилась и снова открыла глаза.
Белый день до боли ясно высвечивал все ту же картину: кирпичные коровники, черные проемы дверей, ископыченный баз, по которому там и здесь валялись рогатые коровьи головы, ноги, шкуры, припорошенные снегом; в дверях же, в проеме, - гора коченелых телячьих трупов, на ней- большие серые крысы, с писком ныряющие в проеденное скотье нутро.
Мужик в крытом большом полушубке, заметив Катеринин испуг ли, ужас, набился с разговорами, охотно сообщив:
- Лисапеты... Наши лисапеты... Я их так называю.
И впрямь: рога да костлявый остов - похоже на велосипед.
- Как же это... - выдавила из себя Катерина. - Колхоз... такое...
- Колхоза нет, - внушительно объяснил мужик. - Акционеры. Закрытого типа. Чтоб никто не влез. Да наши еще живые, - успокоил он Катерину и даже похвалился: - Через раз, но дышат. У Корытина откормятся, еще и молоко, глядишь, будут давать. А в "Комсомольце" гурт навовсе поморозили. Стояли как статуи. Поезжай погляди. Изо льда ноги досе торчат. Как топорами рубили...
Он что-то еще говорил о колхозе, о жизни, Катерина же слышала лишь скотины недужный рев и крысиный писк. Ей сделалось нехорошо. Она залезла в машину, затворила дверь и сидела опустив голову.
Мужик пошел с докладом к Корытину. Тот заспешил к сестре:
- Чего с тобой?
Катерина подняла голову, проговорила:
- Глядеть не могу...
Корытин понял, сказал со вздохом:
- Без привычки... Конечно. Прости. Сейчас поедем.
И потом, в машине, когда отъехали от коровника и скотины - от всей этой беды, - Корытин увещевал сестру:
- Чего переживаешь?.. Везде нынче так. Развал. А то не видишь. А у вас разве лучше? Свою работу возьми...
- Не в привычку... - оправдывалась Катерина. - А эти коровы, они у тебя выживут? Они не подохнут? Ты их зачем берешь?
- По дешевке купил, - ответил Корытин. - Кормов хватает, место есть. Перезимуют, мяса наростят, продадим. Вот и барыш... - улыбнулся он. - А как же... Такая нынче жизнь.
