Когда смолкли аплодисменты, Фан начал с деланной улыбкой:
— Директор Люй, господа учителя, однокашники! Вы аплодируете из лучших побуждений, но явно преждевременно. Ведь хлопки ваши должны означать, что вы довольны лекцией, я же еще не начинал говорить. Но раз вы уже довольны, стало быть, мне и говорить не надо? Похлопайте мне по окончании выступления, и мне не стыдно будет сходить с кафедры. Но если аплодисменты после лекции будут не такими горячими, как перед началом, я буду чувствовать себя торговцем, не доставившим уже оплаченный товар.
Аудитория расхохоталась, даже красивая стенографистка улыбнулась, продолжая быстро водить пером по бумаге. Но о чем говорить дальше, Фан не знал. Он кое-что помнил из вчерашних отцовских книг, но учебники истории забыл начисто. Проклятые учебники! А ведь в школьные годы он легко запоминал все, что нужно на экзаменах! Ага, вот и тема. Все лучше, чем молчать.
— О влиянии западной культуры на китайскую историю вы можете прочитать в любом учебнике, так что мне нет смысла повторять известное. Вы знаете, что западные идеи впервые проникли в Китай в середине правления Минской династии. Поэтому католики часто называют ту эпоху китайским Ренессансом. Однако привезенная католическими священниками наука уже не соответствует требованиям времени, а их религия и раньше не соответствовала. За все столетия сношений с Западом лишь две импортированные оттуда вещи закрепились у нас — опиум и сифилис, и обе были завезены при Минах.
Большинство слушателей опять рассмеялось, меньшинство разинуло от удивления рты, учителя нахмурились, а стенографистка покраснела так, будто ее девичий слух публично лишили невинности. Люй предостерегающе кашлянул за спиной Фана. Но Фан, как человек, с трудом вылезший зимним утром из-под одеяла, уже не собирался залезать обратно.
— Опиум первоначально назывался у нас «заморским дымом», — продолжал лектор и вдруг заметил, как толстяк с веером в руке, по виду преподаватель родной речи, покачал головой. — Конечно, конечно, тогда имелись в виду те моря, за которые ездил евнух Саньбао[25]. В «Своде великой Минской династии» говорится, что опиум поставляли Сиам и Ява. Но в самом древнем произведении европейской литературы «Одиссее» (испуганный этим иностранным словом, толстяк перестал качать головой) тоже упоминается опиум. Греческий бог, который заведовал путями сообщения, дал Одиссею волшебную траву, чтобы его не околдовали ведьмы. Большинство ученых считает, что эта волшебная трава — чеснок, но некоторые полагают, что мак, и я с ними согласен. Ведь не случайно во многих европейских книгах говорится, что чеснок и лук способны возбуждать эротические эмоции (директор кашлянул); в знаменитом «Искусстве любви» одного римского поэта сказано, что репчатый лук помогает влюбленным. Возможно, женщинам не нравится, когда изо рта несет луком или чесноком, но мужчины, наевшись чесноку, тянутся к женщинам (директор опять кашлянул). Опиум же, как вам известно, прекрасное успокаивающее средство. Раньше богачи нарочно приучали сыновей курить опиум, чтобы те не бегали по женщинам и не проматывали состояние. Что же касается сифилиса (директор кашлянул несколько раз подряд), то его импортное происхождение тем более не вызывает сомнений. Шопенгауэр давно сказал, что сифилис — главная отличительная черта современной европейской цивилизации. Самый простой способ выяснить происхождение сифилиса — прочесть французский роман «Кандид» в переводе Сюй Чжимо[26], если уважаемые господа не имеют возможности читать в оригинале. В годы правления Чжэндэ[27] иностранцы впервые завезли сифилис в Гуандун, откуда он распространился по всей стране, причем называли его тогда «заморской заразой». Конечно, опиум и сифилис причиняют неисчислимые беды, однако полностью отвергать их нельзя. Под воздействием опиума родилось немало литературных произведений. Древние поэты искали вдохновения в вине, поэты нового времени — в опиуме. Передаваясь по наследству, сифилис приводит к появлению умственно или физически дефективных детей, но он же, как утверждают, способствует выявлению таланта. Например…
Директор совсем охрип от кашля. Когда Фан наконец замолчал, в зале раздались довольно громкие рукоплескания, но директор, нахмурившись, сказал сиплым голосом:
— Сегодня доктор Фан сообщил нам много интересного, высказал ряд оригинальных суждений. Доктор Фан — сын моего близкого друга, я с детства наблюдаю за ним и знаю, что он большой шутник. По случаю такой жаркой погоды он нынче решил поразвлечь нас. Надеемся, что мы еще услышим его ценные соображения по серьезным проблемам.
Еще до конца этого дня во многих семьях, узнали, что вернувшийся из-за океана сын почтенного Фана открыто призывает курить опиум и таскаться по девкам. Услышав об этом, старый Фан очень рассердился, хотя и не решился это показать. Старик не подозревал, что рассуждения сына основывались на старых книгах, которые он сам ему подсунул. Впрочем, после 13 августа, когда пришло сообщение о начале боев на железной дороге Усун — Шанхай, людям было уже не до истории с Хунцзянем. Только отцы девушек, которых прочили ему в невесты, не могли забыть об этой лекции. Они заподозрили, что за границей он вел разгульную жизнь и подцепил дурную болезнь, — так что если погадать о нем в храме Старца Западного озера, пожалуй, вытащишь билетик со словами: «Такой человек, и страдает таким недугом!» Как же можно его брать в зятья! И, ссылаясь на то, что в столь неспокойное время с замужеством лучше повременить, почтенные родители стали забирать, из дома Фанов фотографии своих дочерей и их «гэнте» — карточки с записью дат рождения. Госпожа Фан очень расстроилась; особенно сокрушалась она о второй из девиц Сюй. Но Хунцзяня все это не беспокоило. Пробыв холостяком до двадцати семи лет, он был уверен, что можно потратить еще год-два на выбор подходящей жены. Пятерых девиц Сюй он видел в городском саду на второй день после возвращения. Они были так похожи одна на другую, что предпочесть какую-нибудь остальным было бы совсем не просто: если уж брать, так брать всех. Вернувшись, он сказал матери, что, видимо, госпожа Сюй родила только старшую дочь, а остальные появились на свет, когда мать купала ее в волшебном тазу Шэнь Ваньшаня[28].
С началом военных действий господин Фан, как один из видных людей уезда, занялся организацией охраны общественного порядка. Местные жители пока что не очень беспокоились: они помнили, что во время «событий 28 января»[29] налетов на их город не было, и надеялись, что и на сей раз гроза пройдет стороной. Пробыв дома неделю, Хунцзянь убедился, что проведенные им за границей четыре года не оставили никакого следа в жизни его земляков. Так с листьев лотоса бесследно скатывается вода… Ему встречались те же лица, что четыре года назад, они занимались теми же делами, произносили те же речи. Ни один из знакомых не умер; только его кормилица, любившая говорить, что хочет дождаться его свадьбы и понянчиться с малышом, разболелась и уже не вставала с постели. Четыре года прошли, как будто их не было, и блудному сыну даже не над чем было пролить слезу или вздохнуть.
На шестой день после начала боев японские самолеты совершили на городок первый налет, разбомбили станцию. Тут уж все поверили, что война и вправду подошла к их порогу. Некоторые собрались уезжать в деревню. Самолеты появлялись снова и снова и, как взгляды легендарной красавицы древности, несли разрушение городу и гибель стране[30]. Банкир Чжоу прислал телеграмму, призывая Хунцзяня поскорее вернуться в Шанхай, иначе пути сообщения могут оказаться перерезанными. Господин Фан тоже рассудил, что в такое время сыну надлежит искать своего случая в большом городе, и отпустил его.
О том, что произошло за следующие четыре месяца, от сдачи Шанхая до падения Нанкина, мы здесь рассказывать не будем. Как говорил Фридрих фон Логау[31], события этого времени нужно записывать на бумаге из кожи врагов, окуная острие штыка в чернила из их крови. Хунцзянь совсем сник. Каждый день он просматривал десяток газет, прослушивал десятки радиопередач, пытаясь найти в них, подобно крупинке золота в песке, хоть одну утешительную новость. Он и Пэнту решили, что их родной дом разрушен, а семья ушла куда глаза глядят. Следы родных отыскались только зимой; один из друзей господина Фана снял для него квартиру на территории иностранного сеттльмента и оплатил переезд семьи. При встрече все расплакались. Старый Фан и Фэнъи тут же потребовали, чтобы им купили носки и туфли. Оказалось, что в лодке на них напали два мародера, отняли у господина Фана кошелек да еще заставили отца с сыном снять шерстяные чулки и бархатные туфли, отдав взамен свои вонючие носки и парусиновые тапочки. Хорошо еще, что грабители не обнаружили несколько тысяч юаней, зашитых в поле ватного халата госпожи Фан, не то семья приехала бы совсем нищей. Правда, живущие в Шанхае земляки в знак уважения к господину Фану прислали кое-какие пожертвования, так что семья и здесь зажила безбедно, хотя и тесновато. Видя это, Хунцзянь продолжал жить у Чжоу, но каждые два-три дня навещал родителей. Всякий раз ему приходилось выслушивать рассказы о страшном и смешном, случившемся во время бегства от войны, причем искусство повествования с каждым разом возрастало, а его сочувствие и интерес уменьшались. Поскольку старший господин Фан отказался сотрудничать с коллаборационистами в своем уезде, он не мог вернуться домой, расположившееся же во временной столице, в Ухани, правительство не предлагало ему никаких постов. Так что он чувствовал себя, как молодая вдова, что хранит верность покойному, но не пользуется симпатией у свекра со свекровью. Он любил родину, но родина не любила его. Что касается Хунцзяня, томившегося своей службой в банке, то он пришел к выводу, что в Шанхае у него мало возможностей и что надо при первом удобном случае ехать в глубь страны.
