На фото были женщины — обнажённые, без головы, но не в том смысле, что головы отрублены, а в том, что их оттяпали при работе над изображением. С точки зрения Веры — правильное решение, потому что увидеть свою голову на таких снимках захотела бы не всякая. Молодые, живые и крепкие тела были совмещены — путем немыслимых в дофотошопную эпоху ухищрений! — с самыми разнообразными предметами. У брюнетки (упавший на шею локон сообщал, что это — брюнетка) с гигантскими грудями был встроен вентиль в районе пупка и ещё имелось по отвёртке в каждом плече. У второй модели — тощей, неопознанной масти — в спине были сделаны ящички, из которых торчали циркули и транспортиры, а на локтях блестели колючие фрезы. Снимки были отпечатаны на шершавой, приятно неровной бумаге.
Всё-таки — маньяк…
Вера сложила фотографии обратно в папку и завязала обувной шнурок. Жаль, что эти коллажи не были искусством — в противном случае Вера услышала бы голоса натурщиц, почувствовала бы запах металла и разгорячённой кожи. Возможно, её дар не распространялся на фотографическое искусство? Она так мало об этом знала. Поди пойми.
За кухонным окном виднелся традиционный юго-западный пейзаж — стадо тонких сосен, согнанных во двор, как на расстрел, окружено многоэтажками и гаражами, одинаково серыми и какими-то безвыходными. Найти выход из этих дворов смог бы только местный житель — извилистые дорожки и целые города гаражей в два счёта сбивали чужака с толку.
Вера открыла кухонный шкафчик — там стояла пустая литровая банка и коробка с горчичными сухарями. В холодильнике единовластно царила эмалированная кастрюля, опять же совершенно пустая.
«Понятно, почему он такой худой», — подумала Вера. И тут солнце вдруг вспомнило, что август — это всё-таки лето, и ударило мощным световым залпом: пробив оконное стекло, луч бликанул на металлической хлебнице. Стенина на секунду ослепла, а потом онемела и оглохла от полноты счастья, которое заполнило её от пяток до макушки. Она сорвала пластыри с коленок, бросила в окно, и ветер понёс их в подарок бедным расстрельным соснам. Никакой зависти, ни капли её, ни следа — летучая мышь покинула Веру Стенину и улетела искать себе новое место для жизни.
Гера проснулся к десяти, он был из тех, кто по утрам ненавидит весь мир, даже если утро летнее, на службу идти не нужно, а рядом — юная счастливая женщина. Мрачно поприветствовав Веру, он отвернулся к стене и принялся рассматривать широкую тёмную полосу на обоях, просаленную головами самых разных людей, что жили в этой квартире, да так и не удосужились сделать ремонт. Вера пересчитывала родинки и веснушки на Гериной спине, пока не надоело:
— Ты спишь?
Гера неохотно повернулся. Даже плакатный Шварц смотрел с куда большей теплотой.
— Я по утрам всегда такой.
Вера второй раз за это утро встала, но теперь ещё и оделась — ойкнула, когда джинсовая ткань коснулась чуть-чуть подсохших ранок.
Гера вышел её проводить, обнял неловко, как подросток. Телефон записал карандашом на обоях, Стивен Сигал сморщился, запоминая цифры.
Сосны зашумели, когда Вера шла мимо — осуждали её, как старушки.
Конечно, она заблудилась — вышла к тупиковой стене, серой, с натыканными в бетон острыми белыми камушками. Скромный шарм типовой архитектуры.
Вера долго петляла между гаражами, но в конце концов оказалась на той самой автобусной остановке, до которой ковыляла вчера. Счастья заметно убавилось — часть съели фотографии, часть — утренний Гера, такой не похожий на себя ночного и вчерашнего. И всё же Вера бережно несла остатки счастья, чтобы дома не спеша прожить эту историю ещё раз. А потом она будет ждать звонка — и это тоже прекрасное занятие.
Главное — ни в коем случае не рассказывать ничего Копипасте.
Это её не касается.
Ровно через пятнадцать минут Вера стучала кулаком в железную дверь подъезда. Никто и не подумал открывать. Копипаста жила на первом этаже, и Вера пошла в обход, напугав до полусмерти крохотную болонку — та как раз присела по малой нужде на клумбе, окружённой старыми автомобильными покрышками, раскрашенными в разные цвета. А тут вдруг Вера — на бешеной скорости, с сигаретой. Глядя на собачонку, Стенина решила: никогда не заведу такую, ни за что!
Окно у Юльки было приоткрыто, но шторы плотно задёрнуты.
— Юлька! — шёпотом закричала Вера.
Штора ушла в сторону легко, как занавес в театре, и Вера увидела красивую Копипасту — похожую на рафаэлевскую Мадонну в кресле. Евгения с толстенькими ножками в пережимчиках — вот ещё одно словечко под стать маминой тите — улыбнулась беззубым ртом.
— Ты что, не слышишь?
— Мы спали, — важно сказала Юлька. Видно было, что она ещё сердится, — самые остатки обиды, как осадок на дне кофейной чашки.
— Пустишь? — спросила Вера.
— Нет, конечно, — ответила Юлька и пошла открывать дверь.
Дома у Калининых всегда стоял особенный запах — именно стоял, как туман на болоте. Вере, с её обострённым обонянием, ещё в детстве казалось, что запах этот должен иметь зримую, осязаемую форму, что его можно увидеть и потрогать. Он не был ни приятным, ни отвратным — что-то среднее между ароматом опавшей сырой листвы и вонью нового кожаного портфеля. Возможно, запах обитал в глубинах стенных шкафов — ещё одного советского пережитка, безжалостно отправленного на задворки истории. Так или иначе, Вера к нему до сих пор не привыкла и каждый раз заново пыталась определить, из чего он состоит. Даже молочный запах Евгении не мог изменить атмосферу, и Вера, как всегда, окунулась в духоту квартиры с головой, как в озеро. Единственный способ примириться с тем, что тебе не нравится, — окунуться в это с головой.
Юлька уложила сытую Евгению в кроватку, малышка пару раз пискнула и тут же уснула.
— Клубники хочу, — пожаловалась Юлька. — На кухне целый таз, последние ягоды в этом году. Мать привезла, а мне нельзя — Евгения обсыпет. Поешь хоть ты за меня, Стенина! Остальные убьём на варенье.
В кухне действительно стоял целый таз с клубникой, которую в Свердловске звали «викторией» — победа над климатом, мокрые ягоды в жёлтую крапинку.
Вера была такая голодная!
Юлька жевала булку с маслом, запивала чаем с молоком — диета кормящей матери. Ягоды блестели в тазу самоцветами — одна к одной. Вера ела их жадно, и счастье вновь накрыло её целиком — как в детстве, когда мама обнимает и прижимается щекой к макушке.
— Юлька, я вчера… — начала было Вера, но тут же осеклась. Ни слова, решила же! К тому же рассказывать было некому — молодая мать привалилась боком к стене — как в электричке! — и сладко, безмятежно спала.
— Ты здесь? — шёпотом спросила Вера, но мышь не ответила. Улетучилась. Вера на цыпочках перешла в комнату, где Евгения хмурилась во сне, сжимая крошечные кулачки. Диванная подушка источала фирменный аромат Калининых — Вера перевернула её на другую сторону, легла и тоже уснула.
Ей приснилось, что она ходит по какому-то громадному музею, пытаясь найти последнюю картину для выставки.
Выставка посвящена меланхолии. Дюрер. Лукас Кранах. Беллини. В списке кого-то не хватало, Вера не могла понять, кого именно. А потом Евгения расплакалась, проснувшись, и сон забылся.
Это естественная и милая человеческая черта — любить сходство.
Гертруда Стайн
Евгения позвонила ещё раз в тот самый момент, когда Вера садилась в такси. Машина была грязной до самых окон, грязь — давняя, осенняя. Практически благородная патина. Внутри тем не менее оказалось чисто, да и водитель смотрел приветливо. Вера сказала: «Алло!» — и связь тут же прервалась. Похоже, у Евгении вдобавок ко всему разрядился телефон. Всхлип в трубке — или это хрипела от радости летучая мышь? Вдруг стало страшно, что приветливый таксист заметит суету под пальто, похожую на пляски малыша в утробе на сносях. Вера отлично помнила эти ощущения, когда по животу проходит вдруг стремительная рябь. При желании можно даже различить крохотную дерзкую пятку.
— В аэропорт? — спросил таксист. Вера кивнула, не убирая рук от горла — как будто собралась сама себя придушить.
…Первые полгода жизни Евгения обожала спать на руках у Веры Стениной. Мама Юлька была для неё столовой, а тётя Вера — спальней. Стениной нравилось держать на руках малышку — с тех пор как мышь исчезла, ей это нравилось особенно. Надо же было чем-то компенсировать отсутствие ресентимента — хоть и приятное, но всё равно неожиданное.
В день клубники и общего сна Гера начал звонить Вере с обеда, чем до невозможности напугал старшую Стенину. Он звонил, спрашивал Веру, вздыхал и отключался, как агностик, который пришёл в храм, но не обрёл ни чуда, ни благодати. К вечеру, когда мама была уже на полном пределе, Вера наконец явилась — в мятой футболке, испачканной на плече белым и кислым.
