– С ними трибунал разберется!.. А мы своих рук не измараем!..
Обожающая толпа закричала ему: «Слава России!» Его подхватили, понесли на руках. Он плыл над толпой, увешанный автоматами, с пшеничными усиками. Был чем-то похож на маленького точеного сокола, готового взлететь.
Из проломленных дверей, откуда вяло сочился дым, вышли баррикадники с трофейными щитами, дубинками. Вывели тощего затравленного человека в длинном модном пальто, без шапки, с исцарапанным бледным лицом. Человек был разут, в носках, сутулился, сгибал тонкую шею, близоруко, мучительно щурился. Его лицо выражало страх, вымаливало пощаду.
– Мужики, мэра поймали!.. Под столом сидел!..
– Какой это мэр!.. Тот короткий, а это глист!
– Значит, зам мэра!.. Это он, падла, у Дома Советов воду и свет отключил!.. Он нас мучил!
– Вот мы ему к яйцам электричество подключим!
Пленник затравленно озирался. Топтался босыми ногами на холодном асфальте. В него летели скомканные газеты, плевки, комья грязи. А он вытягивал тонкую шею, мучительно, жалобно улыбался.
Из толпы вылез здоровенный баррикадник. Держал в руках пустой картонный ящик из-под пива. С силой ударил ящиком пленника, насаживая картонный короб ему на плечи. Лысоватая голова, пробив картонное дно, высовывалась из ящика. Пленник стал похож на чертика, выглядывающего из табакерки. Плакал среди ненавидящей его толпы, был готов принять смертную муку.
– Отставить!.. – из мэрии, окруженный охраной, появился Красный генерал. Усыпанный штукатуркой, в незастегнутом бронежилете, грозный, веселый, с приподнятыми бровями, под которыми молодо блестели круглые птичьи глаза. – Чучело это не трогать!.. Доставить в Дом Советов в качестве рекламы дешевого пива!.. С этой минуты нет у нас больше ни мэров, ни пэров, ни херов!..
Народ, мгновенье назад готовый растерзать своего мучителя, застонал, загрохотал от смеха. Повторял на все лады, с прибаутками, с матюгами, шутку любимого генерала. Несчастного в картонном ярме куда-то увели. Толпа гомонила, гоготала вокруг Красного генерала, норовила коснуться его, тронуть его бронежилет, надышаться одного с ним воздуха, запомнить себя рядом с ним.
Перед балконом Дома Советов шел митинг. На балкон к микрофону выходили депутаты, истосковавшиеся по цветистым речам, патетических призывам, обличениям и воззваниям.
Люди на балконе, известные и неизвестные, красноречиво или косноязычно говорили все об одном – о победе, о свободе, о вольнолюбивом народе, скинувшем чужеродное иго.
«Свободен!.. – вторил им Хлопьянов. – Я свободен!..»
На балконе рядом ее Павловым, Бабуриным, Константиновым появились Руцкой и Хасбулатов. Их встретили кликами «Ура!», долгим, неутихающим рокотом. Не давали говорить. Оба не останавливали эти крики, наслаждались ими, принимали их как награду за пережитые испытания, риск, долгую, полную опасностей осаду, за свою прозорливость и мудрость, увенчавшуюся победой над жестоким и хитрым врагом.
Сначала говорил Хасбулатов, очень бледный, измученный, в белом мятом плаще. Выразил благодарность народу-освободителю, поддержавшему Дом Советов, прогрессивным журналистам, политикам всех стран, выразившим солидарность с защитниками Конституции. Он сказал, что кремлевский тиран издыхает, Кремль пуст и надо идти туда и посадить в президентское кресло того, кто по праву является президентом России.
Хасбулатов указал на Руцкого. Площадь взорвалась ликованием. «Да здравствует Руцкой!.. Да здравствует Хасбулатов!..» Женщина, стоявшая рядом с Хлопьяновым, подняла на руки маленького мальчика, говорила ему;
– Смотри!.. Вон видишь, дяденька президент!..
Выступал Руцкой. Он выглядел возбужденным, лицо было красным, усы распушились. Его окружали настороженные, зыркающие во все стороны автоматчики. Какая-то дама пыталась через их плечи передать Руцкому букет.
– Нас морили голодом-холодом!.. Поймали в капкан и ждали, когда мы обессилеем и сдадимся диктатору!.. Продажное телевидение называло нас фашистами, натравливало на нас армию и народ!.. Но режим пал, палачи разбежались, как крысы, и мы победили!.. – Он на мгновение умолк, и его остановившаяся мысль плясала, танцевала на одном месте, не зная, куда ей метнуться, и это смятение отражалось на его взвинченном багровом лице. – Сейчас всем народом идем на «Останкино»!.. В прямом эфире расскажем гражданам России, какую страну мы собираемся строить!.. Приказываю идти на «Останкино»!.. – Он уже знал, что делать, мысль его обрела направление и летела вперед. – Приказываю командирам батальонов построить людей!.. Выход колонны через десять минут!..
Толпа ахнула от восторга. Руцкой угадал ее сокровенное чаяние, ее неутолимую страсть – смыть, соскоблить, сдернуть с экранов ненавистные рожи мучителей, оскорбляющие, глумящиеся, картавые, и увидеть наконец родные лица, услышать родные слова. Чтоб на весь белый свет разнести весть о народной победе.
– На «Останкино»! – неслось повсюду. – Первая рота, становись!.. Грузовики – в колонну!.. Выдвижение от мэрии!..
Хлопьянов пробирался сквозь давку, желая занять место в строю, веря, что в «Останкине» и ему будет предоставлено слово. Он встал в шеренгу рядом с рыжим баррикадником в зимней дырявой шапке и молодцеватым, с темными усиками казаком. Сотник Мороз, проходя вдоль шеренги, тыкая каждому в грудь, пересчитывая строй, дошел до Хлопьянова.
– Полковник, ты что здесь делаешь?… Иди в грузовик, будешь командиром машины! – картинно передернул на плече автомат, кивнул в сторону мэрии, где высились брезентовые короба трофейных грузовиков. Колонна, урча двигателями, выстроилась перед мэрией. Две военных легковушки с автоматчиками, среди которых выделялась золотая борода сотника Мороза и черный берет Красного генерала. Автобус, отбитый у ОМОНа, полный баррикадников и демонстрантов, чьи оживленные лица прижались к стеклам. Три армейских грузовика, крытые брезентом, переполненные людьми с металлическими щитами и отобранными у милиционеров дубинками. Хлопьянов поместился в кабине хвостового грузовика рядом с раскосым, азиатского вида водителем, нетерпеливо хлопающем по баранке грязными, в земле и масле руками.
– Я это тель-авидение ненавижу, честно!.. Я дома экран подушкой закрыл, чтоб не видеть, не слышать, честно!.. Приедем в «Останкино», я пойду выступать, скажу: «Конец оккупации!», честно!..
Тут же, за автоколонной, выстраивались демонстранты, раздавался мегафонный голос Трибуна, призывавшего народ своим ходом идти на телевидение. Трибуна не было видно в толпе, ветер относил в разные стороны его голос, и казалось, Трибун одновременно присутствует в разных местах толпы, среди транспарантов, цветов и флагов. Хлопьянов увидел, как вдоль колонны идет отец Владимир, в облачении, с сияющим крестом, золотой иконой, весь солнечный, лучистый, сам похожий на золоченый образ. Он крестил грузовики иконой сверху вниз и слева направо. Люди из грузовиков и автобуса кланялись в ответ, благодарно улыбались, зазывали к себе священника. Колонна уже начинала двигаться, когда к ней из толпы устремился человек с пачкой газет под мышкой. Хлопьянов узнал Клокотова, приоткрыл дверцу кабины, окликнул, и Клокотов, догнав грузовик, вскочил на ходу, плюхнулся на сиденье.
– Этот Руцкой начнет говорить – никак не кончит!.. Три раза воззвание переписывал!.. Я ему говорю: «Давайте я напишу, а вы зачитаете!» А он: «Нет, я лучший в России публицист и оратор!» – Клокотов достал из кармана кассету, где, по-видимому, было записано воззвание Руцкого к народу. Клокотов возбужденно ерзал, выглядывал из кабины, где народ раскатывал в стороны поливальные машины, освобождая проезд колонне.
Мимо мэрии выкатили на безлюдный проспект. Сочно, ярко сверкала река с белой проплывавшей баржей. Золотистая, в осыпях и уступах, возникла гостиница «Украина». Колонна направлялась к Садовому кольцу, и Хлопьянов из кабины вдруг увидел одинокий угловой, выходивший на набережную дом. Его угрюмый фасад, окна, карнизы, водостоки, балюстраду на крыше, слуховые окна с телевизионными антеннами. И ему вдруг показалось, что все вокруг потемнело, поблекло – потухла синяя река с проплывавшей баржей, выцвело солнечное круглое дерево на проспекте, погасли яркие осколки стекла на асфальте. Недавнее чувство освобождения и победной радости сменилось острой тоской и болью.
Он, в своем упоении и слепоте, как и все ликующие, упоенные победой люди – и Красный генерал в головной машине, и казак Мороз с автоматом на измызганных коленях, и Клокотов, прижавший к груди кассету с обращением Руцкого, и сам Руцкой, яростный, властный, обожаемый и боготворимый толпой, – все они находятся под действием гипноза, пойманы в огромную, искусно расставленную западню, управляемы невидимой злокозненной волей, которая протолкнула их сквозь площади и проспекты, сквозь цепи солдат и сдвинутые поливальные машины, кинула на штурм мэрии, усадила в грузовики и теперь ведет в «Останкино», как и было задумано, как было спланировано в чьей-то прозорливой жестокой голове. Он, Хлопьянов, зная об этом, думая все эти дни о расставленной хитроумной ловушке, был оглушен, ослеплен, подвергнут гипнозу. Забыв обо всем, несся со всеми, ударяя ногами в жестяные щиты, сбрасывая с моста обезумевшего солдата, давя каблуками хрустящие солнечные осколки стекла. Не опомнился, не очнулся, не подошел к Руцкому, не оповестил об опасности. Теперь, вместе со всеми, прозрев и очнувшись, едет в «Останкино», где их всех поджидает несчастье.
