Чем еще маленький храм хорош – там невозможно человека потерять, а если о нем забыл, он обязательно о себе напомнит, в том смысле, что за время службы увидишь его еще не раз.
Протиснувшись вместе с вежливой, предельно доброжелательной и уступчивой, если можно так выразиться, православной толпой в храм, я увлекся начавшейся пасхальной службой, во время которой о. О. не ходил, а, я бы сказал, летал по храму с мечущимся дымным кадилом в руке, и когда пролетал мимо меня, я различал на его сплошной полноватой лысинке, крупные, как утренняя роса, капли пота.
Знаю, что грех, грех несомненный, однако ничего не могу с собой поделать – вместо того чтобы молиться в храме вместе со всеми, я за всеми наблюдаю, нет, не за всеми, конечно, но за наиболее интересными, странными, забавными людьми, начиная с того же о. О. Я заметил, в наших православных церквах странных людей немало, и это еще мягко сказано – странных, но тот человек с неугасимой в ветреную ночь свечкой, был еще и загадочен. Загадочен загадкой, которую хотелось разгадывать. Пошарив по плотно стоящей толпе взглядом, я обнаружил его стоящим у правого придела у самой стены. Рюкзак его лежал у ног, в него он, без сомнения, спрятал берет и куртку, оставшись в толстой клетчатой рубахе навыпуск, в каких ходят в кино американские ковбои, а в жизни наши пенсионеры. Он стоял прямо, твердо, неподвижно и смотрел вперед строго и внимательно.
2
Потом было причастие (я причащался), и я напрочь забыл о загадочном незнакомце, и только уходя, вспомнил, и не обнаружив его в неторопливо пустеющем душноватом храме, немного пожалел. «Жаль, – подумал я, – еще одна человеческая загадка останется для меня неразгаданной». Гудели ноги, болела спина, от духоты давило в висках, но впереди ждало разговление. О. О. служит долго, тем более в праздник, тем более в праздников праздник – на часах было ровно четыре, когда я сел в машину, нашел в бардачке спички и, с наслаждением закурив, двинулся домой. Улицы были почти пусты, не езда – удовольствие, я надавил на газ, разгоняясь, и вдруг увидел идущего с правой стороны по тротуару человека с рюкзаком за спиной, в сапогах и берете.
Проскочив мимо, я затормозил и, сдав назад, остановился. Глядя на меня, незнакомец замедлил шаг и тоже остановился. Я открыл дверцу, глядя приветливо и доброжелательно. Он смотрел в ответ с настороженным интересом, ожидая, что я скажу. И я сказал, точней спросил:
– Православный? – спросил я громко, с нехарактерным для себя задором.
Вопрос, точнее, наверное, тон, удивил его и даже, может быть, смутил, но, глядя с тем же настороженным интересом, он ответил:
– Православный.
– Тогда садитесь, подвезу! – тем же дурацким тоном предложил я.
– А вы куда едете? – спросил он подходя.
– А вам куда надо?
– До метро.
– Прошу! – наверное, я волновался, поэтому вел себя, как извозчик-лихач.
Он быстро стянул с плеч лямки, сел рядом, положил рюкзак на колени и, глядя с прежним удивлением, негромко поблагодарил:
– Спасибо.
– Не за что! – воскликнул я и неожиданно даже для себя сморозил очередную глупость: – Должны же мы, православные, друг дружке помогать?
Он глянул на меня коротко и удивленно и, ничего не сказав, стал смотреть в окно.
Но нет, в самом деле, должны же мы, чёрт побери, друг другу помогать, чтобы хоть на чем-то, наконец, объединиться! Я читал недавно: у нас в России самое атомизированное в мире общество, то есть все разъединены, каждый сам по себе, нас ничто не объединяет, – так может, православие? Нет, я не сказал этого тогда, но думал так, даже забыл на какое-то время о своем загадочном пассажире. К тому же жажда близкого разговения немного нервировала – жрать хотелось зверски. Нет, поститься в Великий пост стоит уже из-за одного разговения! Все семь недель поста я не выпил ни грамма и не скажу, что это мне легко далось. Бутылка пятизвездочного армянского коньяка, которую купил перед самым началом и со значением водрузил в центр буфета, притягивала и отталкивала.
Весь пост я работал над романом беспрерывно и равно бесплодно.
Иногда так хотелось напиться, но благодаря церковному запрету этого не сделал, ощущая себя если не святым, то праведником. Сидя за рулем, я мысленно выпил большую рюмку этого дурманящего, пахучего, сладостно тягучего, не побоюсь этого слова божественного напитка и торопливо закусил самой лучшей, самой прекрасной, самой восхитительной во все времена и среди всех народов закуской: сваренным вкрутую яйцом, на котором отпечатались темно-желтые разводы луковой шелухи (никакой другой краски моя жена не признает), посыпанным крупной солью – откусив его, ощущаешь языком и небом скользкую, почти неразличимую на вкус плоть белка, и, вдохнув пышный аромат желтка, мысленно опять же взял в руку и поднес ко рту кусок кулича, с обильно намазанной на него пасхой, которую жена делает из сладкой сырковой массы, обогатив ее цукатами, орехами и изюмом…
Вкус детства – он есть даже у тех, кто вырос в детском доме. Во всей еде мы ищем этот вкус, во всяком случае я ищу. И так радуюсь, когда нахожу: когда яичница пахнет, как пахла, когда, по договоренности с воспитателем, копали огороды бабкам в соседней деревне «за еду», – на чугунной сковороде со шкворчащим салом, мы наворачивали, а бабки, глядя на нас, плакали, или пахнущее табаком кофе с молоком с противной коричневой пенкой, как в голодном летнем лагере, или конфета «Мишка косолапый» на дне праздничного подарка – зашуршит вдруг забыто и знакомо, или новогодний мандарин ударит в нос резким очищающим запахом, одаривая мгновенным счастьем…
Но это было, это все было, а пасхальный вкус детства для меня еще более удивителен, потому что в нашем детском доме не отмечали Пасху, так что тут речь идет не о конкретном воспоминании, а о чем-то другом, неведомом, глубоком, значительном… Быть может, это вкус детства всего моего народа, к которому принадлежу, тревожащую и умиротворяющую растворенность в котором все больше ощущаю с каждым годом проживаемой жизни?
Я покосился на своего пасхального незнакомца. Он смотрел в окно на спящую Москву, как смотрят на нее транзитные пассажиры-провинциалы, перебирающиеся с вокзала на вокзал.
– А остроумно вы со свечкой придумали, – заговорил я, завязывая разговор.
– Что придумал? – не понял он.
– Горлышко от бутылки, чтобы пламя от ветра защищала.
– А-а… – Он улыбнулся, но тут же вновь стал серьезным. – Это не я придумал.
Кажется, он вновь хотел замолчать, а мне не хотелось оставлять неразгаданной очередную человеческую загадку, имея возможность ее разгадать.
– А дальше на метро куда? – поинтересовался я.
– Дальше на автовокзал.
– А дальше?
Он назвал далекую от Москвы область, район, название которого я слышал, и название населенного пункта – Городище. Это слово я слышал впервые, и оно не то чтобы зацепило, но как-то корябнуло.
– Какое интересное название… – проговорил я, поделившись своим ощущением.
Он глянул на меня, словно почувствовал это.
– Их много в России, Городищ… Сотни, а может, и тысячи… Есть Городище Заречное, есть Залесное, Степное, Болотное… Гужевое есть, Ужевое…
– А ваше какое?
– Наше? Многострадальное… – с задумчивой улыбкой проговорил он. – Правда, мы не в нем живем, а еще дальше… В» Маяке» за Рекой…
Тут он вдруг замолчал, резко повернул голову вправо и стал всматриваться в горящие в глубокой ночи окна дома на Тверском бульваре, который прямо за спиной этого пошловатого памятника Есенину стоит. Я даже сбавил скорость, чтобы он лучше рассмотрел то, что ему было нужно.
– Здесь мое детство прошло, – проговорил он с растерянной улыбкой. – И у нас окна по ночам горели. Мама или читала, или тетради проверяла. Она учительница была.
Загадка не разгадывалась, скорей наоборот. Кто, какой дурак меняет Тверской бульвар на какое-то Городище?
– Во сколько у вас автобус?
– В восемь. Посплю немного на вокзале.
И вдруг меня осенило.
– А метро-то закрыто! – воскликнул я обрадованно.
– Как? – не поверил он. – Разве сегодня оно не всю ночь работает?
Я остановился у метро «Пушкинская». Никто не входил в него и не выходил, и двери были закрыты. Он смотрел на это растерянно, но, кажется, был готов выйти, чтобы ждать здесь шести часов.
– А знаете что… – заговорил я излишне взволнованно. – Давайте заедем к нам, у меня жена из своей церкви уже пришла и стол накрыла. Выпьем по рюмке, закусим яичком, разговеемся, как люди. Православные мы, в конце концов, или нет?!
Он смущенно улыбнулся, но не ответил.
– Ну так как, согласны?
Продолжая улыбаться, он коротко кивнул, и я протянул ему ладонь и назвал себя. Я действительно волновался, если протянул левую руку, чего с незнакомыми людьми не делаю, потому что нас, левшей, один процент всего. А он в ответ своей левой крепко и привычно пожал мою. Тут я еще больше растерялся, подумав: неужели тоже левша, или такой интеллигентный? Я назвал себя по имени, как обычно в таких случаях делаю, хотя возраст давно уже требует и отчество называть, но как-то не хочется.
