Когда он подключил слуховой прибор, я спросил:
— Что за чертовщина тут у вас происходит?
— Надеюсь, батарейки еще не сели, — ответил он, продолжая возиться с прибором.
Я спросил еще раз:
— Что это вы делаете? Откуда вся эта пленка?
На сей раз сомнений не было — он меня услышал, но, не прекращая прилаживать приборчик к уху, сделал вид, что ничего не понял. Вместо этого он посмотрел на меня со своей щербатой полуулыбкой и спросил, где я пропадал так долго.
— В Нью-Йорке, Париже, Риме, на Ривьере, — ответил я, — Я вернулся, почувствовав ностальгию. Что вы здесь делаете?
Он заметил машинописные листочки у меня в кармане.
— Вы в прошлый раз забрали книгу.
— Она моя.
— Да конечно.
— Нескольких страниц все еще не хватает, — сказал я ему так, будто это имело какое-то значение.
Он кивнул — извиняющееся движение головы.
— Извините. Как вам мои комментарии — помогли?
Я сказал, что помогли.
— Я непременно включу их в свою книгу.
Он не мог не услышать горечь в моем голосе. Он дружески похлопал меня по руке.
— Когда-нибудь вы отсюда выберетесь.
Он хотел утешить меня, но его слова, произнесенные отеческим тоном, прозвучали снисходительно. Я отрицательно покачал головой — жест отчаяния.
— Нет, не выберусь. Последняя надежда умерла. — И тогда я рассказал ему про Клер, хотя перед этим решил молчать. Слова лились гневным потоком.
Он внимательно выслушал до самого конца.
— Кларисса Свон. Мне знакомо это имя. Я читал ее рецензии в американских журналах, которые мне иногда присылают.
— Я уверен — ее похитили.
Он мрачно кивнул.
— Вполне вероятно. Другие, что были здесь, знали гораздо меньше ее. Но и этого было более чем достаточно. Та француженка всего лишь раз взяла у меня интервью. Перед войной. Может быть, говоря с ней, я был слишком неосторожен. В то время я был очень зол. Но похищать ее и прятать здесь не было никакой необходимости.
Его слова напомнили мне кое-что.
— Как ее звали, эту француженку?
Он покачал головой не в силах вспомнить.
— Женевьева?..
— Женевьева Жубер?
— Да-да.
— Я пытался найти ее в Париже несколько лет назад. Мне сказали, что она умерла. Неужели ее похитили из-за интервью?
— Потом уже, после войны, она стала копать поглубже. Познакомилась с этим сумасшедшим иезуитом. Вы знаете про Oculus Dei?
— С Розенцвейгом?
— Да. Он писал мне письма, угрожая убить. Представьте себе — ее заинтересовало сказанное им. Но какой от нее мог быть вред? Привозить ее сюда было жестоко. Жестоко, — Он наверняка чувствовал: я горю желанием узнать — что это за пленки он сжигает, но когда я снова задал этот вопрос, он опять сделал вид, что не услышал его, — Мне очень жаль вашу подружку Клер, — Это замечание было трогательным и искренним, — Она прекрасно писала. Даже слишком — для критика. Такой паразитический промысел. Кинокритики… кто их читает?
Меня это задело. Я не сдержался и сказал несколько слов в защиту Клер и ее «промысла».
— Она верила, что критика имеет высокую нравственную цель, — Он издал высокомерный смешок, который разозлил меня еще больше, — Она, например, считала, что в ваших фильмах есть что-то нездоровое.
Он поднял недоуменную бровь.
— Нездоровое?
— Точнее говоря, злое, — Так вот тебе! Один ноль в пользу Клер.
Он снисходительно усмехнулся.
— Совсем немногие понимают, что такое зло. А когда мы говорим то, что знаем, все возмущаются. Большинство предпочитает думать, что зло — маленькое пятнышко на поверхности. Что оно преходяще, что его может и не быть. Случайное облачко, затмившее солнце. Нет! Оно равно солнцу. Оно — настоящая черная ночь. Вы знаете выражение — «божественное вмешательство». Но какого бога — вот в чем вопрос. Это очень странно. Мои единоверцы полагали, что я недостаточно серьезно отношусь ко злу. Они утверждали, что я играю с ним для достижения эстетического эффекта. Но как еще можно показать его силу неверующим? — Несколько мгновений он обдумывал эту мысль, — Но возможно, миссис Свон была права. Я рассматривал зло очень узко, очень здравомысляще. Я никогда не видел его юмористической стороны, как Браунинг со своими уродами{366}.
Юмор? В «Уродах» Тода Браунинга? Я видел этот фильм только один раз, да и то не до конца, потому что ушел, опасаясь, как бы меня не вырвало. Я не стал оспаривать его замечание, но сделал выразительную паузу. Он прекрасно знал, что у меня на уме другой вопрос. А именно — дымящаяся яма перед нашими ногами. Я сбросил в нее несколько камушков и настойчиво спросил:
— Так вы мне расскажете, что вы здесь делаете?
Он хитро улыбнулся.
— Развожу сигнальный костер. Я рассчитывал, что он привлечет вас — если вы все еще здесь и увидите его. Мне не хватало вашего общества. Я думал, может быть, вас увезли. Вот и решил сжечь кой-какие излишки.
— Вы что, не знаете, как опасно жечь пленку?
— Да, да, да. Но что такого важного может здесь сгореть? Даже если бы пламя объяло весь остров, я бы не очень возражал. Что до меня, то я больше боюсь вони. Я бывало ждал, когда появится корабль или самолет — надеялся дым привлечет их внимание. Этого ни разу не случилось.
— Но откуда у вас все это?
— От дружелюбных тюремщиков — от кого же еще. С каждым заходом мне привозят не меньше двух-трех фильмов. А однажды привезли сразу шестьдесят пять. Все — нацистская пропаганда. Столько сцен, в которых der Führer принимает цветы от детей. Что, по-вашему, он потом делал с этими цветами?
— Вы хотите сказать, что можете просматривать эти фильмы?
— Ну, если есть электричество, то нужны только проектор и голая стена.
Не сказав больше ни слова, он засеменил к бунгало — сегодня он двигался живее обычного. Я последовал за ним. Но в дом мы не вошли — обогнули его и направились к сараю у самого склона горы, в котором размещался генератор. Я слышал, как внутри постукивает двигатель. На дверях все еще висел замок — как и во время моего первого визита.
— Зачем вам замок? — спросил я, когда он принялся его снимать, — Боитесь грабителей?
Он усмехнулся.
— Боялся вас — когда вы только появились. Ведь я же о вас ничего не знал. Мне просто сказали, что у меня появится компаньон. Я не хотел, чтобы вы тут вынюхивали, что к чему.
— Вам сказали? Кто?
— Наши верные сторожа-аборигены. Да-да, они говорят по-нашему. Французский, английский. Мне несколько лет потребовалось, чтобы это узнать, — Он несколько раз дернул старый ржавый замок, и тот со скрежетом открылся, — И потом это всего лишь муляж, — Он забросил замок в ближайшие кусты, толкнул дверь и пошарил в воздухе рукой в поисках шнура, включавшего лампу, висевшую под потолком. Он поманил меня внутрь и сказал: — Добро пожаловать в студию «Каменный век». Я буду вашим персональным гидом.
То, что я ошибочно принял за сарай, оказалось фасадом довольно длинного туннеля в склоне холма. Все стены, включая необработанную естественную породу и глину в конце, были густо покрыты побелкой, которая освежала и охлаждала бунгало. Свет шел от единственной лампочки, а также из двух окон бутылочного стекла по обеим сторонам двери. То, что я увидел перед собой, сразу же напомнило мне фразу «средневековое кино». Именно такой кинотеатр могли построить наши готические предки, будь Темные века освещены электричеством. Нет, все было даже еще примитивнее. Кинематограф каменного века, как сказал мой гид. Шарки бы здесь понравилось, подумал я, оглядываясь. Это были настоящие катакомбы — ниже кинотеатров просто не бывает; идеальное сооружение для публики из всяких ядовитых тварей и червей, а именно такая и посещала кинотеатр Шарки. Как бы мне хотелось, чтобы он оказался здесь и увидел меня в этой компании.
В дальнем конце, уходившем футов на двадцать в глубь холма, был маленький грязный экран, косо подвешенный к потолку. А в центре этого пространства расположился древний шестнадцатимиллиметровый проектор, установленный на бочке из-под оливкового масла. Проектор в некоторых местах держался как единое целое лишь за счет клейкой ленты, провода и пружин. Трудно было поверить, что он работает. Вдоль стен туннеля по обеим сторонам и в конце его на земляном полу, на самодельных стеллажах, в ящиках лежали десятки жестянок из-под пленки и коробок — все это напоминало остатки кораблекрушения. Неужели в коробках и жестянках были настоящие фильмы? Если так, то старик владел архивом в несколько сотен лент.
— Вот, значит, как вы развлекаетесь, — смотрите кино.
Он сделал кислое лицо.
— Смотрю? Ну, это вряд ли. То, что они присылают, большей частью просто дерьмо. Хуже не бывает. Я не смотрю. Нет ничего такого, что мне хотелось бы посмотреть. Я творю. Это не кинотеатр. Это студия, — Он подошел к какому-то громоздкому укрытому одеялом предмету рядом с металлическим корпусом генератора, сдернул одеяло — под ним оказалась мувиола, а точнее остатки разобранной мувиолы, лишенной приблизительно половины деталей, — Мне повезло, что в первые годы у меня было это. Я ее собрал из трех установок. А потом она сломалась, и починить я уже не смог. Новую они прислать не пожелали. Но некоторые детали оказались полезными. Теперь у меня есть только это, но и этого достаточно.
