— Вы отказываетесь от общежития? — спросил он задумчиво и вдруг снова вскинул голову и прокричал: — Или как?
— Послушайте, — сказал я ему, — дайте мне какую-нибудь стрелку. Я постараюсь быть полезен… А мое одиночество не может иметь для вас принципиального значения.
— Нет стрелок! Нет ни одной стрелки! — закричал он, как можно дальше отодвигая от себя мое заявление. — Ради бога, заберите ваше заявление… Я вас прошу! Масса других специальностей, курсы, стипендии, повышение без отрыва…
— У меня мечта, — сказал я. — Дайте мне стрелку, маленькую будочку, свой семафорчик, желтый и красный флажки… Нет, я сам их сошью. Это больше соответствует одиночеству. В крайнем случае я обойдусь без семафорчика.
Он подписал заявление.
И вот я стрелочник. У меня своя будочка, подогреваемая изнутри небольшой электрической лампочкой, которая одновременно служит для освещения. До стрелки ходить совсем недалеко, километра два, и я ежедневно проделываю этот путь туда и обратно по нескольку раз. Работа у меня сдельная, и зарплата зависит от количества проходящих мимо поездов. Иногда случается, что поезда по какой-нибудь причине не ходят, но это бывает редко.
Самое главное в моей работе, как я быстро понял, — это угадать момент приближения поезда, так как расписания у меня нет. Мне пытались всучить прошлогоднее расписание, но я отказался, полагаясь на свою интуицию. Интуиция должна быть двойной, потому что нужно угадать не только, идет ли поезд, но и нужно ли переводить стрелку.
Обычно я угадываю первое безошибочно за полчаса до прохода поезда. Это как раз то время, которое требуется, чтобы неторопливо дойти до стрелки и только тут, когда огни поезда уже видны, за считанные секунды решить, нужно ли переводить стрелку. Как правило, я ее не перевожу, но бывает, что перевожу, проклиная себя в душе за уступчивость. Почему-то мне никогда не хочется ее переводить.
Моя стрелка очень проста. Говорят, что есть более сложные стрелки, но ими управляют и более одинокие стрелочники. Я еще не слишком одинок. Мне еще улыбаются девушки из окон электричек, так что возможностей для совершенствования сколько угодно.
От моей первой стрелки отходят два пути — левый и правый, а подходит к ней один — центральный. Эту терминологию нужно выучить раз и навсегда и ни в коем случае не путать. Стрелку следует переводить до прохода поезда, в противном случае будет поздно. То есть можно перевести и потом, но в этом уже будет мало смысла. Ни за что на свете нельзя переводить стрелку в середине состава, так как может произойти что-нибудь непредвиденное. Об этом меня особенно предупреждал мой учитель, бывший одинокий стрелочник, к которому неожиданно вернулась жена с сыном, поставив его перед необходимостью менять специальность.
Переведя стрелку, я обычно встаю рядом с нею, держа в правой руке желтый флажок. При этом я смотрю на окна вагонов, надеясь, что пассажиры оценят мое старание, точность и полное бескорыстие. Впрочем, я не требую оценки, хотя бывает очень приятно, когда какая-нибудь женщина бросит мне цветок или ребенок состроит рожицу. Однако чаще летят пустые бутылки, что очень действует мне на нервы.
Проводив поезд, я смазываю стрелку и возвращаюсь в будочку. Вот тут-то и наступают минуты, ради которых я бросил бывшую свою профессию и подался в одинокие стрелочники без общежития. Я достаю свою любимую игру, детскую железную дорогу с шириной пути 12 миллиметров, изготовленную в ГДР, и раскладываю ее на полу в будочке. У меня один паровоз, но зато стрелок целая уйма, и многие из них не в пример сложнее той, за которую мне платят деньги. Я кладу пальцы на клавиатуру пульта и играю, закрыв глаза, какую-нибудь мелодию. Слышно, как щелкают игрушечные стрелки и носится, жужжа, мой паровозик.
Еще ни разу он не сошел с рельсов, хотя путь его бывает настолько причудлив, что даже сам я удивляюсь. Игра требует полного, совершенного одиночества, одиночества на всю катушку, и безусловно непригодна для общежития.
Таким образом я совершенствуюсь в своей специальности. После таких упражнений мне нисколько не трудно управляться со своей подотчетной стрелкой. Не трудно, но скучновато. Потому как, что ни говори, а два пути, которые находятся в моем ведении, не исчерпывают возможностей фантазии и вдохновения.
Больше всего меня печалит, что работа моя, в отличие от игры, абсолютно бессмысленна. Я уже несколько раз убеждался, что оба пути совершенно равноправны, и поезду все равно, по какому идти. Но дело даже не в этом.
Я совершенно точно знаю, что в пяти километрах от моей стрелки находится точно такая же, но обратного действия. Она сводит два пути в один. Там тоже имеется будочка, в которой сидит стрелочник-профессионал с тридцатилетним стажем. Куда бы я ни загнал свой поезд, он все равно направит его на центральный путь. Это единственное, что он умеет делать. Я думаю, что он уже изучил мою манеру и заранее знает, с правого или левого пути ждать от меня поезда. Кстати, он тоже совершенно, совершенно одинок.
1975
1
Если вы держите эту книгу в руках, возможны два варианта: или вы ее купите, или нет. Если же купите, возможны два варианта: или прочтете, или не прочтете. Если не прочтете, то и бог с вами. А если прочтете, возможны два варианта: или она вам покажется совершенной ерундой и ужасно разозлит, или покажется вашим личным дневником и станет на всю жизнь любимейшей. Если разозлит, то и до свидания. А если станет любимейшей, поздравляю, вы наш.
2
Эта книга издается к семидесятилетию автора, Александра Житинского, моего самого любимого писателя.
То, что он мой любимый писатель, — факт моей биографии. А факт его биографии — что в России (и в мире, потому что значительная часть настоящей России разъехалась) существует количественно небольшая, но сплоченная и верная прослойка, которая любит Житинского очень сильно и считает его наиболее полным выразителем собственных мыслей и чувств. Как известно, чем уже круг, тем сильнее чувства. Житинский близок сравнительно немногим — ну, может, пяти, может, семи процентам всей читающей аудитории вообще. Но близок до такой степени, что каждый его текст и даже живожурнальный пост страстно ожидается и бурно обсуждается, и подписаться мы готовы практически под всем, что Житинский говорит и пишет. Выражаясь официально, он с наибольшей полнотой и отчетливостью манифестирует некий социальный, а пожалуй, и человеческий тип, и тип этот был самым ценным результатом советской истории. В советские времена ему было по разным причинам неуютно, а в постсоветские он по разным причинам невозможен и дышит через очень узкую трубочку, в которую кислород поступает непосредственно из будущего.
Определить этот тип трудно. Сам Житинский многажды пытался дать ему название — «олух царя небесного», «дитя эпохи», «воздухоплаватель», — но, как известно, сфокусироваться на себе труднее всего. Правильней было бы, наверное, назвать его сквозного героя (и автора) советским идеалистом, поскольку советская власть, несмотря на массовые репрессии и отсутствие товаров массового же спроса, порождала еще и некоторый идеализм, поскольку говорила правильные слова. На этих идеалах творческого труда и всечеловеческого братства был воспитан лирический герой стихов, а потом и прозы Александра Житинского. Но, будучи от природы умен, ироничен, а также наделен необычайно тонким чутьем (которое и есть в сущности бытовой псевдоним интеллекта), он примерно понимал, как эти слова соотносятся с реальностью. Не только с реальностью так называемого развитого социализма, в котором он сформировался как писатель, а и с человеческой природой вообще — косной, завистливой, хищной, героической, возвышенной и т. д.
Вдобавок Житинский от природы наделен удивительным даром сочинять сюжеты — не достаточно простые метафоры, как делали многие фантасты и сказочники разных времен, а именно свободные фантазии, иногда абсурдистские, иногда хулиганские. Они были очень точны не в социальном или бытовом, а в эмоциональном смысле — то есть транслировали те настроения, в которых сочинялись. А главным состоянием советского мечтателя Житинского был, так сказать, элегический восторг — или, точней, очень сильная и радостная тоска. Этой городской тоской были проникнуты и его ранние стихи, и более поздние повести. Повесть была основным жанром прозаика Житинского, потому что иронические и поэтические миниатюры довольно быстро начали ему казаться чем-то претенциозным. Повести эти были двух типов. Одни веселые — главным образом это повести о младшем научном сотруднике Петре Верлухине. Другие серьезные, принадлежащие к славной петербургско-ленинградской традиции фантастических гротесков и зачастую слегка стилизованные под «петербургский текст» — под Гоголя, Достоевского, Хармса, Каверина, — каждый по личному вкусу назовет еще десяток авторов, работавших в этой манере. Житинский был, кстати, не одинок.
