«Не может же быть, чтобы мои старания ничуть ее не тронули», — думал Эскофье, глядя на парочки, прогуливавшиеся в парке под газовыми фонарями. Дамы были в элегантных платьях с турнюрами, в шляпах с павлиньими перьями. Их сопровождали мужчины в сюртуках, неизменно опиравшиеся на трость с серебряным набалдашником. Они бродили по тускло освещенным дорожкам или сидели и пили вино в густой тени деревьев. Оркестр Мюсада весь вечер играл произведения Венсана д’Энди,[35] в основном его камерные произведения — поистине очаровательный фон для летнего вечера в парке.
В восемь вечера, когда в «Ле Пти Мулен Руж» подали последний обед и один за другим стали разъезжаться конные двухколесные экипажи, поджидавшие клиентов, оркестр заиграл «квартет для фортепиано и струнных ля-минор, опус № 7». Это была одна из любимейших вещей Эскофье. Заключенная в этом квартете застенчивая радость, сменяющаяся смелым, даже дерзким, танцем клавиш и струн, всегда вызывала в нем воспоминания о бабушке, о ее теплой уютной кухне, о той доброте, с которой она отнеслась к желанию своего юного внука познать искусство кулинарии.
Сегодня, однако, эта музыка привела Эскофье в ярость. Он мог думать только об одном: Сара и Доре тоже сейчас слушают квартет д’Энди, и тела их тесно переплетены в любовном экстазе. Некоторые находили Доре весьма привлекательным, но Эскофье придерживался иного мнения. С его точки зрения, Доре был больше похож на образованную обезьяну со своими вечно всклокоченными волосами и неподобающей одеждой — он очень любил брюки в клетку и к ним вечно надевал совершенно неподходящий клетчатый шарф, причем этот шарф он носил в любое время года. И что только Сара нашла в нем, если не считать таланта?
И Эскофье тут же понял, что именно талант этого художника ее и привлек. Ведь Доре, в конце концов, проиллюстрировал столько великих произведений — и Мильтона, и Данте, и лорда Байрона, и этого испанца Сервантеса с его «Дон Кихотом». Недели не проходило, чтобы не вышла книга с иллюстрациями Гюстава Доре. И он был не просто богат и успешен; было в нем и еще кое-что. Эскофье прекрасно понимал: Доре — это сердце Парижа. Его гравюры, посвященные прусской осаде, показали столицу Франции стоящей на коленях; на них была мать, в ужасе смотрящая, как солдат убивает ее ребенка, рыночные прилавки, где торгуют тушками крыс, кошек и собак. Во время осады Доре тоже находился в Париже, вместе с этими людьми. И он все запомнил и запечатлел — чтобы никогда об этом не забывали.
«А я всего лишь повар!»
И все же Эскофье не смог заставить себя отойти от окна. «В последний раз посмотрю и уйду», — решил он. Когда уже ближе к ночи ушла наконец и вся его кухонная команда, Эскофье остался.
Через несколько часов boulanger, булочник из его команды, обнаружил его спящим в кресле лицом к улице и тихонько потряс за плечо:
— Папа, я пришел тесто для хлеба ставить.
— Я только…
И Эскофье понял по лицу пекаря, что ничего объяснять не нужно. Он и так обо всем догадался. «Должно быть, все давно знают», — подумал Эскофье и встал.
— Ну что ж, — он поправил жилет, — будь добр, передай всем, что сегодняшнее меню я посвящаю своей личной победе — невероятному успеху того кушанья, которое я приготовил для нашей несравненной мисс Бернар и нашего прославленного Гюстава Доре, моего бывшего наставника. Это будет Noisette d’Agneau Cora Dressés dans les Coeurs d’Artichauts и Pigeonneaux Cocotte.[36]
Boulanger выглядел смущенным.
— Артишоки и голуби?
— А что, по-моему, прекрасная парочка! Pigeonneau[37] — это «простак», а Coeurs d’Artichaut — «ветреник»,[38] то есть мужчина, который влюбляется в каждую встречную девушку.
Пекарь рассмеялся и обнял Эскофье как родного сына.
— C’est la vie,[39] — сказал он. — Наслаждайся, пока можешь, тем, что сердце твое в очередной раз разбито. Но учти, что вскоре непременно появится женщина, из-за которой ты превратишься в такого же старого женатого мужчину, как и я, и у тебя будет слишком много детей и слишком мало времени для сна.
— Между прочим, тебе еще хлеб печь.
Boulanger подмигнул, постучал себя по носу и сказал:
— Это будет нашей маленькой тайной. — И он занялся своим тестом.
Эскофье умылся, отыскал свою поварскую куртку и колпак и сказал пекарю:
— Я непременно вернусь еще до того, как нужно будет подавать второй завтрак.
В студии Доре по-прежнему горел свет, так что он решительно поднялся по лестнице, но у двери остановился и прислушался: было слышно, как по мрамору стучит резец. И время от времени доносились взрывы приглушенного смеха.
Так, прислушиваясь, Эскофье простоял довольно долго. Затем хлопнула пробка — в студии откупорили бутылку шампанского, — и за дверью стало тихо. А Эскофье понял, что ему пора возвращаться.
Тем же утром, чуть позже, он получил две записки. Первая была от бывшего французского лидера Леона Гамбетты,[40] который просил приготовить ему сегодня вечером отдельный кабинет. В меню он предлагал включить седло барашка и требовал соблюдать полную секретность.
Вторая записка была от Сары.
Эскофье и не подозревал, к какому кошмару приведет вскоре получение этих записок.
У Сары студия оказалась совсем не такой, как ожидал Эскофье. В отличие от той раскаленной квадратной коробки, которую отвел под свою студию Гюстав Доре, это была очень милая квартирка на верхнем этаже какого-то маленького и довольно странного здания, пристроившегося в глубине двора неподалеку от бульвара Курсель. Больше всего этот домик походил на оранжерею — своими выстроившимися в ряд обширными окнами и застекленной крышей. И в этой крошечной квартирке оказалось полно людей — причем все они, что довольно странно, были обладателями ярко-желтой шевелюры.
«Желтые все, как ананас», — думал Эскофье. Он никак не ожидал увидеть там некую семейную сцену и чувствовал себя довольно глупо, стоя в дверях с большой корзиной, в которой скрывалась целая гора съестного и бутылка охлажденного «Моэ».
— Ведь правда же, это выглядит так, словно я тону в море масла, мой дорогой Эскофье? — со смехом спросила Сара. На ней были белые брюки и жакет, а голова обвязана белым шелковым платком, как у прачки. Из уголка рта свисала сигарета. Она показалась Эскофье очень красивой, беспечной и проказливой.
— Утонуть в масле? Не могу представить себе лучшего способа свести счеты с жизнью, — сказал он. Сара обняла его и расцеловала в обе щеки — вполне светски, но он тем не менее тут же покраснел и весь взмок.
— А я могу, — шепнула она. — Но тут дети.
И действительно, посреди комнаты Эскофье заметил ребенка — маленькую девочку с кудрявыми золотистыми волосами, окружавшими ее ангельское личико, подобно светящемуся нимбу. Она была одета, как купидон, — то есть ее пухлое голенькое тело лишь слегка прикрывала простынка, — и держала в руках маленький лук и стрелу, а за плечами у нее виднелся колчан. Она явно позировала для Сары, склонив головку к правому плечу, а глаза устремив к небесам. Эскофье никогда прежде не видел такого прелестного ребенка. Он понимал, как трудно передать в мраморе все очарование этой малышки, но должен был признать, что Сара очень даже неплохо с этим справляется. Она уже сумела воплотить в своей незавершенной скульптуре и невинность девочки, и ее озорной характер.
— Это юная Нина, — представила ее Сара. — На прошлой неделе во время спектакля она сидела на балконе, а я, играя на сцене, просто глаз от нее отвести не могла — что, надо сказать, весьма опасно для актрисы, я ведь могла и в оркестровую яму свалиться.
Не слишком молодая женщина с косой соломенного цвета, более всего похожей на веревку, — Эскофье догадался, что это мать маленькой Нины, — улыбнулась, видимо, представив себе, как Сара, отвлекшись созерцанием маленькой красотки, падает прямо на цимбалы. А вот ее муж, сидевший рядом, — лимонного цвета усы, безусловно, выдавали в этом мужчине отца девочки — нахмурился и заметил:
— И тогда все мы бросились бы спасать вас и вынесли бы вас оттуда на своих любящих руках.
Сара посмотрела на мужчину так, словно он был комочком грязи, присохшим к ее жакету.
— Да, но я же не упала. Так что всем нам повезло. — И она снова повернулась к Эскофье. — Я видела вашу работу у Доре. Цветы. У вас очень хорошо получилось. Мак — просто как живой; как это вам удалось так здорово сделать листок? Казалось, он свернулся, словно под порывом налетевшего ветра. По-моему, просто замечательно! А сейчас вы наверняка понимаете, что я задумала. Стоило мне ее увидеть, и я поняла, что должна создать ее бюст. Такое очаровательное дитя непременно должно обладать душой купидона. Вам не кажется?
Эскофье и сам толком не знал, что ему кажется. Он вообще-то ожидал позавтракать с нею наедине. А также, возможно, поймать одно или два нескромных мгновения после завтрака — Доре ведь явно не удалось оправдать ее ожидания, — а потом, естественно, вернуться к себе на кухню и проследить за приготовлением особого ужина для Леона Гамбетты. Но второй завтрак в обществе этого желтоволосого семейства? Нет, такая возможность ему и в голову не приходила.
