1980-е.
Четверо в купе
случайные попутчики
поговорили о станционных часах
показывающих по всей стране одно и то же время
о собачьих выставках
о портсигарах
о том что лето никудышное: погода так и не установилась
об аллергии
о способах солить рыбу «как это делают рыбаки»
о маленьких городках
и про то какие там бывают гостиницы и рестораны
о клубнике
о морской воде
о толстых и худых женщинах
мимо ползли тесные одинаковые рощи с промельками деревень
потом поезд въехал в степи
вдруг разбежавшиеся по обе стороны до самого горизонта
и каждый стал молча глядеть в окно
думая о своем
Москва — Херсон.
Сентябрь 1998.
Чуйский тракт
Заросли облепихи в ржавчине ягод.
Лунное каракулевое небо.
Перед крыльцом краеведческого музея подковой выстроились серые истуканы, похожие на каменных ходоков, явившихся к председателю сельсовета.
Среди них знаменитое изваяние старика с флягой на животе, занесенное в реестр мировых реликвий.
Грудь его крупно пересекла свежевыцарапанная гвоздем трехбуквенная надпись.
Под сводами Бийского мясокомбината плывут, подвешенные на цепной конвейер, пустые внутри бараньи туши, напоминая грунтованные суриком автомобильные крылья в покрасочном цеху.
У начала конвейера, где живых баранов цепляют на крюки, ловкий парень в кожаном фартуке смахивает им головы мимолетным движением узкого длинного ножа.
По норме ему положено обезглавить за смену две с половиной тысячи штук, но он хороший работник и догоняет до трех, да еще успевает похаживать вдоль бетонного поддона, пошваркивая ножом о брусок, болтающийся на ремешке у пояса.
Вдавленный в сиденье рыжеватый шофер в вытертой летной куртке то и дело опускает руку в сердцевину подсолнуха, лежащую возле рычагов, и езда по горному тракту небезопасна.
В своей долинной части Алтай похож на любую русскую равнину, только как бы перемноженную на саму себя, — так широки, вольны, приманчивы здешние поля, покатые холмы со слоящейся синевой лесов, изумрудные речные поймы.
Горная степь — это нескончаемый пустырь в мотках пожухлой травы.
Слегка наклонная каменистая плоскость так мало питает глаз, что скоро теряешь перспективу, и замыкающие ее за сотню километров хребты кажутся поднятой за ближайшим поворотом дороги декорацией.
Серо-желтая безучастная степь точно всасывает тебя. Зов ее чувствуют на себе шоферы — и давят, давят педаль газа, только б скорее проскочить эту мучительную пустоту, наспех хлебнув бензина на заправочной станции в Кош-Агаче.
«Кош-Агач» переводят: «Последнее дерево» — оно и правда единственное на всю долину, кривое и пыльное, корячится на краю поселка.
Предпоследнее спилили ночью и растащили на дрова еще в войну.
Здешние дома зарыты в землю, и вместо крыш прямо на потолочные доски наваливают для тепла солому и кизяк, так что и сами они на вид неотличимы от припасенного на зимнюю топку кизяка, тут же сваленного высокими кучами.
Улицы голы и сплошь усеяны растасканным собаками мусором и обрывками бумаги, в которой лениво роется ветер.
Зато вечерами все окна наливаются, как аквариумы, голубой водой громадных, больше окон, телевизорных экранов.
Днем через долину прогоняют вниз, к далекому мясокомбинату, гурты.
Косматые монгольские сарлыки бредут, угрюмо похрюкивая, поводя широкими рогами и волоча свисающую до земли шерсть.
На них высокомерно поглядывают неторопливо пасущиеся в стороне верблюды в толстых меховых шароварах.
Они предвкушают окончательное наступление пустыни.
Барнаул — Бийск — Горно-Алтайск — Кош-Агач.
Август — сентябрь 1977.
Снег в Лейпциге
Германия похожа на хорошенько прибранную Россию.
Вот и миргородская лужа.
Только тут через нее переброшен красный горбатый мостик.
Для удобства прохожих.
Дождь. Зоопарк. И мимоза цветет.
Лейпциг зализывает свои многолетние раны.
Цоколи домов обезображены аэрозольными граффити неприкаянных
молокососов.
Но разрыты на всех площадях котлованы под будущие автостоянки.
И за вымытыми витринами кондитерских уже тихо едят разноцветное
мороженое.
И на столиках под зонтами не кончается пиво.
Я отвык путешествовать.
А гостиница так чиста и бесшумна.
Точно выложенный изнутри атласом гроб.
И каждый вечер на подушку конфетку кладут постояльцам.
Магазины. Супермаркеты. Лавки.
Масса превосходных вещей.
Костюмы и платья, плетеная мебель, часы, безделушки, фарфор.
Витрины и правда отмыты до зеркального блеска.
Так, что, глядя в них, видишь себя и всю улицу.
И кажется, люди спешат, и едут автомобили, и плывут облака там,
внутри, в магазине, только деньги плати.
Каждое утро я здороваюсь с господином Гёте у городской водокачки.
Кроме памятников в городе этом знакомых нет у меня.
Опера. Университетские велосипеды. У немок веселые стриженые
затылки.
Собеседник случайный.
Поглощает безбрежное блюдо вареных овощей: цветная капуста,
кольраби, морковь, картофелина, лук-порей.
С ломтем нежной свинины.
Моску, это… ах да, Россия.
Жаль, что кончается рано.
В парижских кафе только еще заказали первые рюмки пастиса, наверно.
А тут в восемь вечера на улицах ни души.
Среднеевропейское время носят коротко здесь, по-немецки.
В гостиничном холле бородатый очкарик-рерихолюб из Петербурга,
в стоптанных туфлях.
Неофитов созвал на вечерю.
Что-то вещает, воздевая руки и глаза к пористому потолку,
поглощающему его откровения.
Слушатели, обутые в добротную немецкую обувь, согласно кивают.
На площади пусто.
Что-то с погодой в Европе.
Вот и в Лейпциге снег.
Недоуменно ложится в кругах фонарей на разноцветные клумбы.
Заставляя запоздавших прохожих прятаться в мокрых зонтах.
Только желтый чудесный трамвайчик приветливо катит, совершенно
пустой, как игрушка.
Но мне на нем некуда ехать.
Снег.
Чугунная парочка, Фауст и Мефистофель, укрылась под сводом пассажа.
Бронзовый Гёте все любуется водокачкой, где когда-то лилась
из каменной рыбьей пасти вода.
Мокнет Бах, прислушиваясь к молчащему в темной кирхе органу.
И у Лейбница подрастает горка снега на позеленевших страницах
развернутой книги.
Лейпциг.
Март 1997.
Вечный город
Вылупившись в окрестных долинах, как из хрупкого яйца, из голубой утренней дымки, на древний город навалился день из раскаленной глины.
Криво карабкается вверх по холмам розовая путаница старых ура-тюбинских улиц.
Они тесны и подобно коридорам больших коммунальных квартир откровенно населены бытом. Сюда выходят в шлепанцах. Завернутые в платки соседки выскакивают из голубых дверей попросить или дать взаймы стакан гороха и судачат, застряв на пороге. На свадьбу всю улицу завешивают коврами от ворот до ворот и расставляют бесконечный стол, за которым она пирует. А мостовую подметают домашним веником. Тут живут.
Великая коммуналка Востока, где посередке журчит по каменному желобу сток, а к пышущим жаром глиняным стенам лепится пестрая туземная мелкота под присмотром девочек постарше.
Двенадцатилетние невесты в узорчатых штанишках чинно сидят на корточках, похожие на больших ярких птиц с грязными босыми ступнями. Они заняты бесконечной болтовней.
Смуглые подростки азартно играют в орехи.
И точно как в коридоры моего детства, случайным движением воздуха заносит из-за стен и дувалов кухонные запахи — плова, кипящего масла и каких-то пряностей.
Мне смешна гордыня Афин и Рима, уберегших одни развалины. Тут, в потерявшем свою историю Ура-Тюбе, вижу я живую вечную жизнь.
Тут про любой дом возможно сказать, что ему и 30, и 300, и 1300 лет. Потому что на протяжении веков быт неуклонно возрождался здесь на тех же самых местах и в тех же самых формах. И древнее неотделимо перемешалось с новым.
Невесть как протиснувшийся сюда ярко-зеленый «Москвич» спрятался от окаменевшего в зените солнца под той самой разлегшейся на решетке лозой, где еще вчера отдыхал утомленный дальней ходжентской дорогой ослик, ненавидящий дни большого базара в ханской столице.
А в свежеструганый каркас нового дома, сложенного этим летом из хранящих форму ладоней глиняных комков, вставлена темная четырехсотлетняя балка, вытесанная еще прапрапрапрадедом нынешнего строителя для далекого предтечи теперешнего дома из вечной, не знающей старости арчи…
