Тут-то я и увидел змею.
Белая змея облаков вцепилась в собственный хвост и обмотала землю бессчетными кольцами.
Все, что предстает перед нашим мысленным взором — пусть даже на миг, — существует на самом деле. Если не сейчас — так вчера, не вчера — так завтра. В этом сходство барокамеры с космическим кораблем или моего рабочего кабинета в ночной тиши с истребителем Р-104 на высоте сорок пять тысяч футов. Тело наполняется светом грядущей одухотворенности, дух озаряется предчувствием телесности. А сознание непрестанно наблюдает за этими взаимопревращениями. Вот и мое сознание обрело легкость и ясность дюралюминия.
Если исполинская змея, обволакивающая и поглощающая все полярности, предстала пред моим взором, значит, она есть в действительности. Она застыла в вечности, гонясь за собственным хвостом. Кольца ее — просторнее смерти, душистее гибельного аромата, что коснулся моих ноздрей в барокамере. С сияющих небес на нас взирает великий принцип единства сущего.
В наушниках раздался голос пилота:
— Сейчас снизимся, возьмем курс на гору Фудзи, сделаем вокруг нее кружок, а потом покрутим восьмерки, малость покувыркаемся и домой. На обратном пути пролетим над озером Тюдзэндзи.
Справа показался черный, словно вырезанный ножницами силуэт Фудзи, по самые плечи укутанной в облака. Слева поблескивал предвечерними бликами океан, белым йогуртом клубилась дымка над дальними островами.
Мы уже спустились до двадцати восьми тысяч.
В прорехах меж облаками пылали огненные лилии — это пламенела закатными красками и благоухала гладь океана. Края облаков, окрашенные пурпурными отсветами, и в самом деле были похожи на лепестки цветов.
ИКАР
Неужто я принадлежу небу?
А если нет, то отчего
Оно так пристально взирает на меня
Своими синими очами
И манит душу вверх,
В неведомые выси,
Где человеку места нет?
Рассчитан точно мой полет,
Обдуман, выверен, измерен.
В нем нет и ни на гран безумья.
Но разве сама жажда взлета
Не похожа на безумье?
Ни в чем мне не дано найти отраду,
Земле не удивить меня своими новинками.
Я рвусь в высоты,
Где властвует тревога,
Где совсем рядом лучи солнца.
Но отчего они сжигают меня,
Эти безжалостные лучи разума?
Почему они хотят меня уничтожить?
Чем дальше вниз до людских селений
И змеящихся изгибов рек,
Тем милей они сердцу,
Тем легче с ними мириться.
Зачем взывают они ко мне,
Суля возможность любви,
Любви к человеку и всему человеческому,
— Если только я взгляну на них с высоты?
Ведь я не любви искал!
А если ее, то, значит,
Я не принадлежу небу. .
Я не завидовал свободному полету птицы,
Не мечтал сравниться в безмятежности с природой,
Лишь хотел быть выше и ближе.
И от этой загадочной жажды
Разрывалась грудь.
И тянуло броситься в синее небо,
Прочь от органики земных радостей,
Прочь от грез о превосходстве.
Вверх, все выше и выше,
Чтоб плавился воск крыльев
От жара и дурмана.
А может быть,
Я все же — тварь земная?
Иначе зачем бы стала Земля
Так радостно принимать мое паденье?
Она не дала ни опомниться, ни одуматься,
Она поманила мягкой истомой
И встретила ударом стального щита.
Зачем податливая Земля
Обернулась безжалостной сталью?
Неужто лишь чтобы напомнить о том,
Как мягок я?
Чтобы сама природа мне объяснила:
Паденье естественней взлета
И непостижимого накала страсти?
Неужто лазурь неба — химера?
Неужто мой полет — затея Земли,
Соблазнившей своего питомца
Жарким хмелем восковых крыл?
Неужто и небо с Землей заодно,
Исполнитель моего приговора?
За что осужден я на казнь?
За то, что не верил в себя?
Или, наоборот, верил слишком сильно?
За то, что возжаждал понять,
Кто я на самом деле?
Или, наоборот, решил, что все знаю?
За то, что хотел улететь
В незнаемое
Или познанное — неважно?
Ведь то и другое лишь точки,
Синие точки духа.
Этос (греч.) — характер, обычай, нрав, норма поведения (производное от слова «этос» — слово «этика»).
