ПРЯМОУГОЛЬНИКИ СВЕТА
на паркете. Внезапные проблески солнца, хотя стоял уже конец ноября. Происходит невозможное — развод с Якобом. Кожа, которую сдирают. Горькая животная боль. И что делать с такой любовью? Ее невозможно отрицать. Она упала на колени в луч света: Боже, делай со мной что хочешь.
ДОСТОЕВСКИЙ
Зимой улица Рингвэген — ветреная сквозная автострада, которую никто не любит. Они ехали в автобусе после спектакля-монолога по Достоевскому. Эмму понравилось, он похвалил актера. Потом они пили виски в гостиной. Между ними стояли белые цветы на длинных стеблях, не желавшие увядать. LOVELY FLOWERS. Красивые цветы, сказал Эмм. Она не отреагировала. Но он, никогда не расспрашивавший о ее жизни, вдруг спросил, кто это прислал ей такие красивые цветы. Она ответила правду. SO YOU ARE STILL MARRIED? ТАК ТЫ ЕЩЕ ЗАМУЖЕМ? Она сказала, как есть: что муж в Нью-Йорке с любимой женщиной. Что они долгое время жили в любовном треугольнике. Что им было тяжело совсем расстаться, но наконец это удалось. Она была рада, что все ему рассказала. Эмм молчал, положив руку с мягкой ладонью на подлокотник желтого кресла, и рассматривал белые цветы. Внезапно он произнес: THAT MAN WILL NEVER LET GO OF YOU. ЭТОТ ЧЕЛОВЕК НИКОГДА НЕ ОТПУСТИТ ТЕБЯ НАСОВСЕМ. Она сидела на диване и смотрела вниз. Не понимала, как истолковать его тон. Но чувствовала, что происходит что-то важное. Эмм дал ей свободу забыть мужа. А теперь в стене пробита брешь, этого она не хотела. Белые цветы раздирали ей душу.
Ее ответ:
HE MUST; IF ONLY I CAN LET GO OF HIM. Придется, если я отпущу его,
— вырвался непроизвольно и прозвучал эмоциональнее, чем ей хотелось.
I LOVE YOU. Я тебя люблю.
Движения Эмма уверенны и резки. Этой ночью он любил ее несдержанно, бездумно, наваливаясь всем своим весом, он даже кричал. Позже, стоя обнаженным перед ней в спальне, он и сказал эти слова, которые раньше никогда не произносил. Его глаза были откровенны, это она хорошо помнит. Как и то, что она не смогла ответить, хотя очень хотела. Смогла лишь протянуть руку и погладить его по плечу. У нее все внутри сжалось и свербило в сердце. Какое-то время она ненавидела мужчину, приславшего белые цветы.
ПОЯС ЦЕЛОМУДРИЯ
Когда Эмм уедет — она не хотела, чтобы он уезжал, но он скоро уедет, — она никогда больше не должна поддаваться любви. Хватит. Любовь обходится слишком дорого. Это не для нее. Надо было понять это раньше. Ей надо читать и работать. Поменять квартиру. Почувствовать себя ребенком, хоть и с опозданием. Обстоятельства не очень располагают, но, если постараться, получится.
БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ
— незавидная участь, раздраженно сказала по телефону сестра, живущая в другом городе. Всю жизнь мы должны заботиться, с одной стороны, о требовательных родителях, с другой — о капризных детях, но кто, черт возьми, позаботится о нас самих?
МАЛЕНЬКАЯ СТАРУШКА
Раньше она никогда не разглядывала ту маленькую фотографию, что лежала в конверте в ящике стола. Вроде бы она нашла ее в вещах, оставшихся после матери. Маленькая девочка, лет примерно двух, стоит у дома в свободном ситцевом платье с рукавами фонариком. Лицо затеняет капор. Большая сумка, с которой она играла. Рука, которая держит сумку, кажется сильной. Глаза под козырьком капора мучительно неуверенны. Она выглядит как желающая всем угодить усталая тетка. Эта кроха уже научилась улавливать вторые и третьи смыслы. Дитя уже пыталось приспособиться. Перед тем как лечь спать, она осторожно прислонила фотографию к ножке лампы на тумбочке у кровати.
ИЕРУСАЛИМ
В то время мать была еще жива. Когда он отказался прервать курс лекций и вернуться домой, несмотря на то что начиналась война, она купила билет на чартерный рейс и прилетела к нему. В самолете она по радио услышала, что советские танки этим утром окружили здание радиостанции в Риге. Сразу после этого пилот сообщил, что переговоры Лоренса Иглебургера в Багдаде завершились неудачей. Распространялось апокалиптическое настроение. Казалось, весь мир балансирует на острие ножа. Самолет «Эль-Аль» был забит до отказа, остальные компании рейсы отменили. В Иерусалиме их встретили шведские журналисты, у нее тоже взяли короткое интервью. Она собиралась сказать, что солидарна с обоими отверженными народами — палестинским и израильским. Но они увидели по телевизору, как бородатый Ясир Арафат целует Саддама Хуссейна: палестинцам нужны были иракские ракеты. Высказавшись перед камерами журналистов, она забеспокоилась, вспомнив о матери. Она, конечно, не сказала ей о своей поездке — а тут, возможно, ее покажут по шведскому телевидению из Израиля. Она сидела одна в квартире и пыталась заставить себя позвонить матери. Несколько раз даже поднимала трубку, но потом клала обратно. Ее пальцы так онемели, что она не могла набрать номер. Сейчас война грозила ей только одной неприятностью: мама может на нее рассердиться. Эта мысль парализовывала ее. Она пробовала пить виски, и к тому моменту, когда пальцы начали слушаться, она уже была окутана мягкой дымкой алкоголя, и голос был мягок. Телефонный разговор прошел именно так, как она боялась. Нет, даже хуже. Мать напала на нее так рьяно, что она порадовалась, что успела выпить. Все, что числилось за ней в жизни — поступки, мнения, решения, — низводилось матерью до смехотворной попытки тщеславного человека сделать себя более значительным. Ее уступки Якобу были смешны, а самомнение — удушающе. Она чувствовала страх матери — птица с распростертыми крыльями, потеряв голову от ужаса, билась о твердое стекло. Она пыталась возражать — в Израиле сейчас полно шведов, журналистов, которые делают свою работу так же, как Якоб делает свою, и их матери над ними не издеваются. Мать отвечала насмешками. Ее дочь — послушная марионетка в руках мужа, который, разумеется, без труда убедил ее поехать. Мама, мягко говорила она, я сама так захотела. Она пыталась то шутить, то говорить серьезно и следила, чтобы тон был вежливый, но сердце колотилось, потому что уменьшить страх на том конце провода не получалось. К концу беседа приняла совсем ужасный поворот: мать не пощадила и евреев и заявила, что так им и надо, если Саддам Хуссейн задушит их газами. Посреди теплого опьянения ее прямо мороз пробрал по коже. И это говорит ее мать? Она понимала, что страх выел душу. Противоположность любви — не равнодушие и не ненависть, а страх. Разоблачая ничтожество дочери, мать тем самым разоблачала и собственную душу. В конце концов она устала оправдываться. Пару раз она перебивала мать, чтобы сказать, что Бог простирает свою длань и над седой головой матери тоже. Бог? Мать фыркнула, что она разговаривает штампами. В конце она закричала, что не удивится, если ее дочь отравится газом в Израиле. ОК, сказала дочь не без облегчения. Если хочешь узнать мой телефонный номер, пока я еще жива, я тебе скажу. Но та не захотела.
ЭПИЛОГ
Она посидела у телефона. Возможно, поездка уже была не зря, раз выяснилось, что то, что мать называла любовью, было всего лишь вот это. Хотя можно было понять уже давно, что мать ни капли ее не уважает. В конце разговора был момент, который стоило запомнить. До того, как положить трубку, мать сменила тон — прошлой ночью ей приснилось, что отец ее дочерей лежал в постели рядом с ней. Они не занимались любовью, ничего такого, он просто лежал и обнимал ее. Они простили друг друга. Хотя его уже не было в живых, они помирились. Ее голос звучал странно. Дочь у телефона беззвучно возблагодарила Бога. В том, что сон был послан свыше, она не сомневалась.
Когда весь дом спал, она выскользнула наружу. Они все спали в одной комнате, отец на спине, мать на боку, ее рука свешивалась с кровати, и виднелась темная голова на подушке, а сестра в люльке у окна. Стояло лето. Она спустилась по лестнице, ступеньки слегка скрипнули. На веранде пахло затхлостью от дедушкиных пробковых сидений и свернутых флагов. В саду было холодно. Птицы молчали. Между черными стволами вишен висел туман. Брезент над моторной лодкой был красиво усыпан каплями влаги. Краски еще не проснулись. Так выглядит мир, когда его никто не видит, когда он отдыхает от людских взглядов. Она пробралась туда незаконно, сквозь щелку и была невидима. Она села на бабушкину каменную горку и затаила дыхание. Лютики склонились к ее ногам. Она была в заколдованной стране, где царила тишина — ни звука, ни движения. Впоследствии она часто вспоминала этот волшебный миг, стремясь пережить его снова. Но это продолжалось недолго: закричала птица, солнечный луч прорезался из-за леса, и сказка исчезла. Она заметила, что на колене царапина, и почувствовала, что ей холодно и хочется есть.
ПОЭЗИЯ:
это проводник в мире слов, это язык, в который можно забраться и изнутри поймать THE RADIANCE, THE ESSENCE — излучение, сущность. Она записала это в файл, но забыла пометить, кто это сказал. Язык, ведущий нас к волшебным мгновениям, — они случаются, но человек о них забывает.
