Генрих Бёлль - Глазами клоуна

— Ты такой хороший, — сказала она, — такой хороший и такой усталый.

Но когда я хотел ее обнять, она тихо пробормотала:

— Не надо, не надо, прошу тебя.

И я ее отпустил, хотя этого не следовало делать. Я бросился на кровать, как был в одежде, и в ту же секунду заснул, а утром, когда проснулся и обнаружил, что Марии нет, не очень-то удивился. На столе лежала записка: «Я должна идти той дорогой, которой должна идти». Она дожила почти до двадцати пяти и могла бы придумать что-нибудь получше. Я на нее не обиделся, но все же мне показалось, что этого маловато. Я тут же сел за стол и написал ей длинное письмо, после завтрака я снова сел писать, я писал ей ежедневно и посылал свои письма в Бонн на адрес Фредебейля, но она мне так и не ответила.

У Фредебейля долго не подходили к телефону; бесконечные гудки действовали мне на нервы; я представил себе, что жена Фредебейля спит, но вот звонок разбудил ее, затем она снова заснула и опять вскочила; мысленно я испытал все те муки, какие претерпела она от этого назойливого звона. Я уже собрался повесить трубку, но, поскольку мое положение можно было рассматривать как катастрофическое, решил звонить дальше. Если бы я поднял среди ночи самого Фредебейля, меня бы это ни капельки не огорчило; этот тип не заслуживает спокойного сна. Он болезненно честолюбив и, наверное, даже во сне не расстается с телефоном: вдруг приспичит позвонить или же вдруг ему самому позвонит какой-нибудь сановник из министерства, редактор газеты или крупная шишка из этих федеральных объединений католиков, а то из самой ХДС. Но его жену я люблю. Она была еще гимназисткой, когда он в первый раз привел ее в их католический кружок; ее поза и то, как она смотрела своими красивыми глазами на этих людей, болтавших на богословско-социологические темы, ранили меня в самое сердце. Видно было, что она куда охотнее пошла бы на танцы или в кино. Зоммервильд, на квартире которого состоялось это сборище, все время спрашивал меня:

— Вам, должно быть, очень жарко, Шнир?

Я отвечал, что мне не жарко, хотя пот градом катился у меня со лба и по щекам. В конце концов, не выдержав этого переливания из пустого в порожнее, я вышел на зоммервильдский балкон. Девушка сама была виновницей их словоизвержения: вдруг она, совершенно невпопад — разговор шел о размерах и границах провинциализма — заявила, что у Бенна есть очень «неплохие рассказики». Фредебейль, чьей невестой она числилась, покраснел как рак, оттого что Кинкель бросил на него свой пресловутый выразительный взгляд, который обозначал: «Неужто ты все еще не вправил ей мозги?» После чего сам начал вправлять невесте Фредебейля мозги, используя в качестве хирургического инструмента весь «абендлянд». Бедная девушка была стерта в порошок; я разозлился на этого труса Фредебейля, который не вмешивался потому, что они с Кинкелем «единомышленники» — принадлежат к одному идеологическому направлению. Я давно потерял надежду понять, что это за направление: левое или правое; но как бы то ни было, у них есть свое направление, и Кинкель чувствовал себя морально обязанным обратить невесту Фредебейля на путь истинный. Зоммервильд также пальцем не пошевелил в ее защиту, хотя он представляет совсем другое направление, опять-таки не знаю, какое. Если предположить, что Кинкель и Фредебейль — левые, то Зоммервильд — правый, а может, и наоборот. Мария тоже слегка побледнела, но ей импонируют интеллектуалы — от этого я так и не смог ее отучить; интеллект Кинкеля импонировал также будущей госпоже Фредебейль: словесную обработку, которой ее подвергли, она сопровождала вздохами, на мой взгляд, почти неприличными. Поистине, на бедняжку обрушился целый интеллектуальный смерч, в ход было пущено все — от отцов церкви до Брехта, и, когда я, отдышавшись немного, пришел с балкона, они впали в состояние полной прострации и пили крюшон… и все это только потому, что бедная простушка похвалила «неплохие рассказики» Бенна.

Сейчас у нее уже двое детей от Фредебейля, хотя ей еще нет двадцати двух; телефонные звонки все еще раздавались в их квартире, и я представил себе, что в эту минуту она возится с молочными бутылочками, детскими присыпками, пеленками и вазелином, донельзя беспомощная и сконфуженная, и еще я подумал о ворохе грязного детского белья и о груде жирной немытой посуды на кухне. Однажды, когда они доконали меня своими разговорами, я вызвался помочь ей по хозяйству — подсушивать хлеб, делать бутерброды и варить кофе; исполнять такую работу мне куда менее противно, чем участвовать в беседах определенного свойства

Мне ответил очень робкий голос:

— Да, слушаю, — и по голосу я понял, что на кухне, в ванной и в спальне все находится в еще более безнадежном состоянии, чем обычно. Запаха я, впрочем, никакого не ощутил, если не считать запаха сигареты, которую она, видимо, держала в руке.

— Говорит Шнир, — сказал я, ожидая услышать в ответ радостный возглас: «Неужели вы в Бонне… вот это мило» или что-нибудь в этом роде, так она всегда встречает мой звонок, но на этот раз она смущенно молчала, а потом тихо пискнула:

— Очень приятно.

Я не знал, что сказать. Раньше она всегда просила меня приехать к ним и показать «что-нибудь новенькое». Теперь она молчала. Мне стало неловко, но не за себя, а главным образом за нее, за себя было просто неприятно, а за нее — мучительно неловко.

— Что с письмами, — спросил я наконец с трудом, — что с письмами, которые я посылал Марии на ваш адрес?

— Они лежат у нас, — сказала она. — Пришли обратно нераспечатанными.

— По какому же адресу вы их отправляли?

— Не знаю, — сказала она, — это делал муж.

— Но ведь письма приходили обратно и на конвертах был адрес, по которому их посылали.

— Это что, допрос?

— Да нет же, — сказал, я мягко, — отнюдь нет, но по простоте душевной я полагал, что имею право узнать, какова судьба моих собственных писем

— Которые вы, не спросив нас, посылали на наш адрес.

— Милая госпожа Фредебейль, — сказал я, — проявите хоть каплю человечности.

Она засмеялась тихонько, но так, что я все же услышал, и ничего не сказала.

— Мне кажется, — продолжал я, — что в некоторых вопросах люди все же проявляют человечность, хотя бы из идеологических соображений.

— Вы хотите сказать, что я отнеслась к вам бесчеловечно?

— Да, — согласился я.

Она засмеялась, опять очень тихо, но все же различимо.

— Меня страшно огорчает эта история, — произнесла она наконец. — Но больше я вам ничего не могу сказать. Вы нас очень сильно разочаровали.

— Как клоун? — спросил я.

— И это тоже, — ответила она, — но не только.

— Вашего мужа, видимо, нет дома?

— Да, — сказала она, — муж приедет только через несколько дней. Он совершает предвыборную поездку по Эйфелю.

— Что?! — вскричал я. Это действительно была новость. — Неужели он выступает от ХДС?!

— Что тут странного? — сказала госпожа Фредебейль, и по ее голосу я понял, что она с удовольствием повесила бы трубку.

— Ладно, — сказал я, — надеюсь, я могу попросить вас переправить эти письма мне.

— Куда?

— В Бонн… на мой боннский адрес.

— Вы в Бонне? — спросила она, и мне показалось, что она вот-вот воскликнет: «Какой ужас!»

— До свидания, — сказал, я, — и благодарю вас за вашу гуманность.

Жаль, что пришлось разговаривать с ней таким тоном, но мои силы иссякли. Я пошел на кухню, вынул из холодильника коньяк и сделал большой глоток. Это не помогло, тогда я отпил еще глоток, но и это не помогло. Меньше всего я ожидал, что меня отошьет госпожа Фредебейль. Я думал, она разразится длинной проповедью на тему о браке и начнет упрекать меня за отношение к Марии: иногда и она вела себя как упрямый ортодокс, но у нее это получалось по-женски мило; однако когда я приезжал в Бонн и звонил ей, она обычно в шутку требовала, чтобы я снова помог ей на кухне и в детской. Должно быть, я в ней ошибся или же она опять была беременна и плохо себя чувствовала. У меня не хватило духу позвонить ей еще раз и постараться выведать, что с ней. Она была всегда так приветлива со мной. Скорее всего, Фредебейль оставил ей «точные инструкции», как меня отшить. Я часто размышлял над тем, что жены в своей преданности мужьям доходят порой до полного идиотизма. Госпожа Фредебейль была еще слишком молода, чтобы почувствовать, как сильно уязвила меня ее подчеркнутая холодность; и уж во всяком случае она не способна понять, что ее супруг просто-напросто приспособленец и болтун, который любой ценой делает себе карьеру, и что он «устранит» даже свою родную бабушку, если она будет стоять у него на дороге. Наверняка он сказал ей: «Шнира надо отшить», и она отшила меня. Она подчинялась ему во всем; раньше, когда он считал, что я могу быть ему как — то полезен, она была со мной мила, что соответствовало ее натуре, теперь ей пришлось нагрубить мне, хотя это и претило ее натуре. Может быть, конечно, я был несправедлив к ним обоим, и они поступали, как им велела совесть. Если Мария и в самом деле вышла за Цюпфнера, то, помогая мне установить с ней связь, они бы совершили греховный поступок, а то, что Цюпфнер являлся именно тем человеком в Федеральном объединении, который мог пригодиться Фредебейлю, не обременяло их совесть. Ведь они обязаны поступать правильно и праведно даже тогда, когда это им на пользу. Сам Фредебейль поразил меня куда меньше, чем его жена. На его счет я никогда не питал иллюзий, и даже тот факт, что он теперь агитировал за ХДС, не мог меня удивить.