— Ура, товарищи! — сказал Вася и сплюнул. Жарко ему было и скучно.
Возле конторы, в тенечке, как всегда с утра, обедали.
Опоздал нынче Пепеляев, занимаясь наглядной агитацией. Закусывали, правда, арбузами.
Василий выбрал себе обломок побольше, тоже занялся делом.
Ни тебе криков ликования, ни подбрасывания тела в воздух, ни радостных хлопаний по плечу, объятий, лобызаний и предложений выпить по такому поводу… Никак не встретили возвращение Василия Пепеляева в родной трудовой коллектив!
Он не то что обиделся. Он злобно заскучал.
Среди амбалов шел деловой заинтересованный разговор о том, сколько получают за выступление в телевизоре наши фигуристы.
— И не два шестьдесят, а рубль восемьдесят, — недолго послушав, раздраженно заметил Василий. — И не за каждый прыжок, а только за тройной ёксель-моксель.
На него оглянулись как на встрявшего в чужой разговор. Тут же торопливо переключили внимание на нового оратора, который в развитие предыдущей темы стал рассказывать о каком-то малахольном из Кемпендяя, который хариуса прикармливает на халву и удочкой таскает во-о-от таких рыбин!
— И не в Кемпендяевом это, а в Бугаевске, — с унылой сварливостью снова вмешался Пепеляев, — и не удочкой, а граблями. И не на халву, а динамитом.
— Ну что, орелики? Пошабашили и — будя! — Бригадир грузчиков дядя Кузя поднялся, собрал инструмент: рукавицы заткнул за пояс, стакан сунул в карман.
Пепеляева они словно бы и не видели, и не слышали. Двинулись потихоньку к причалам, разговаривая на сугубо производственные темы.
Пепеляев осерчал.
— Кузя! — крикнул он грубо.
Тот остановился. Остальные пошли дальше — слегка даже вприпрыжку.
— Ты, смотрю, червонец-то и не собираешься отдавать? А, Кузя?
Кузя осмотрел Пепеляева спокойным расчетливым взглядом.
Был он мужик тертый, битый и жадный. Червонец взял месяц назад на пять минут — разойтись в сдаче с покупателем, которому он пригнал из порта грузовик асбестовых плит.
— Вася! — сказал наконец дядя Кузя и улыбнулся нагло, чисто. — Как же я могу отдать тот червонец, если я тебя не узнаю, а того Васю (тут он горько вздохнул) похоронили мы… похоронили бедолагу… Ясно? И не шурши, покойник!
Куда уж яснее. Прощай, червонец, навеки!
Одним только и осталось утешаться, что, кроме Китайца и Кузи, никто ему вроде бы не был должен, а вот он — многим. В случае чего, решил он весело, я их буду прямиком на кладбище адресовать, к тому Пепеляеву!
Но все же — не будем кривить — расстроили Василия Степановича люди. И, понятно, не в презренном червонце дело (о нем он и вспомнил-то, только увидев Кузьму) — совсем в другом было дело, товарищи, совсем в другом…
«Мать родная не признала, ну это ладно… — обиженно размышлял Пепеляев, направляясь к начальству. — Для этого ей и склероз, и религиозный дурман, и общая темнота… Но вот когда родной производственный коллектив отворачивается, как от чужого! Когда он выпихивает тебя, как пустяковую пробку из воды! — вот тогда, действительно, незаслуженно обидно на душе становится…»
Секретарша Люся починяла колготки, приспособив для этого телефонную трубку.
— Ну ты даешь! — восхитился Василий. — Я битый час до Спиридона дозваниваюсь, у него жена тройню родила, а это ты, оказывается, трубку не кладешь!
— Ври больше, — спокойно посоветовала Люська. — По телефону-то небось ни разу в жизни не звонил… (Это, между прочим, была неправда. Один раз Вася звонил: шутки ради вызывал пожарную команду к соседу.) Зря торопишься…
— Это почему же?
— Про тебя уже было с утра заседание. — Люська перекусила нитку, поглядела колготки на свет и наконец положила трубку на место. Телефон тотчас зазвонил. — Аферист ты и самозванец, если чего не похуже, понял? — процитировала она резолюцию и с отвращением взяла телефон:
— Кого?
— Ты это… все ж таки пропусти к нему… — растерянно попросил Пепеляев.
Спиридон Метастазис, большое начальство, больше некуда, встретил его с развеселым любопытством. С удовольствием отодвинул в сторону бумаги, даже уселся поудобнее.
— Ну-ка, ну-ка… — заговорил он, доброжелательно улыбаясь. — Уже доложили. Ходит, дескать, такой. Дай-ка и мне поглядеть… — с минуту разглядывал Пепеляева дотошно, как неодушевленный предмет, от лысой головы до рваных штиблет и обратно. Наконец вынес суждение одобрительное: — Молодец! Похож! Но только вот здесь… — показал около головы, — что-то не очень… А вообще-то похож! Ну, а что врать будешь? — с искренним любопытством спросил он, готовясь слушать.
— Зачем врать? — с неохотой спросил Пепеляев, почувствовав вдруг, что все, что бы он ни сказал, ни в чем и никого не убедит. — В Бугаевске на берег отпросился… отгулы у меня были, Елизарыч и отпустил.
— Ишь ты! — удивился Метастазис. — И Елизарыча даже знает. Ну-ну, давай дальше!
— А чего «дальше»? Спросите в Бугаевске, каждый скажет, что я там месяц почти околачивался.
— Спрашивал! — согласно воскликнул начальник. — Вот сию минуту, вот по этому самому телефону… спрашивал! И мне ответили, что никакого-такого Пепеляева у них не было. Ни в этом месяце, ни в прошлом месяце, ни в позапрошлом. Что же делать?
Он был само издевательское участие, эта моложавая, гладко выбритая, бодрая сволочь. Телефон-то не меньше часа Люська в колготках держала…
— Документиками запасся? — спросил Метастазис.
— Так сгорело же, наверное, все… — лениво объяснил Василий. — Все на «Лифшице» осталось.
— Вот! — возликовал неведомо от чего начальник и перстом в Пепеляева уперся. — Вот именно! Документов у тебя нет. Никто тебя не знает. Но ты являешься и заявляешь: «Здрасьте!» — а я должен тебе верить? Кто знает, а может, ты чем-нибудь воспользоваться хочешь?
— Чем это? — тупо спросил Василий. — Воспользоваться?
— Не знаю чем, а хочешь! Обязательно хочешь! Иначе не заявился бы! — вдохновившись, продолжал глаголить начальник.
— Так на работу куда-то надо… — сказал Пепеляев. — «Лифшиц»-то, говорят, сгорел.
— «Говорят»! — сардонически засмеялся тот. — Вся область, вся, без преувеличения, страна говорит о подвиге «Теодора Лифшица», а он говорит «говорят»!.. Стыдно! — и тут начальственный перст опять уперся в Пепеляева. — Преступно! Примазываться к подвигу…
— Чего-то я не пойму, — понесло вдруг и Васю. — Ну, сгорели и сгорели, а откуда «подвиг»? И чем я виноват?
— Сгорели, спасая! И тем более преступно, гражданин не-знаю-как-звать, примазываясь, пытаться умалить светлую память… — и он принялся перечислять со слезой во взоре: — Епифана Елизарыча Акиньшина, Валерия Ивановича Жукова, Василия Степановича Пепеляева…
— Так Пепеляев Василий Степанович — это я и есть! Разуй глаза, Спиридон Савельич!
Метастазис потух на глазах. Пошевелил бумажки на столе. Поднял утомленные глазки.
— Да… — будто бы с усилием вспомнил. — По поводу работы… Есть, дорогой товарищ, единые правила, нарушать которые никому не дозволено: без документов мы вас никуда принять не можем. Все! Вы свободны.
Пепеляев вышел из кабинета, словно промокашки объевшись.
— Ну что, покойничек? — посочувствовала ему Люська. — Говорила тебе, не ходи.
Василий ошалело помотал головой.
— Я — хто? — деревянным голосом спросил он. — Ты хоть удостоверь, Люськ… Ничо не соображаю!
Та весело расхохоталась.
— Маленько на Ваську похож. Был у нас тут такой.
— «Был»… — нервно хохотнул Пепеляев. — С печек вы тут попадали, что ли? Если я «маленько» только похож на того Ваську, то откуда, скажи, мне знать, что у тебя на правой титьке, аккурат вот это место, вроде как бородавка черная?
— А вот и нет! Никакой бородавки! — еще пуще развеселилась Люська. — Приходи вечерком, сам увидишь. Тетка Платонида, Сереньки Андреичева мать, бормотаньем в один вечер свела! Где живу-то, не позабыл еще на том своем свете?
Пепеляева передернуло.
— «Маленько» помню. Приду как ни то, бесов из тебя изгонять буду.
Вышел на крыльцо. Оступившись, чуть не посыпался со ступенек. Ну, тут уж, конечно, разверзлись хляби словесные!
Всем тут досталось. Даже империализму. Но в особенности пострадали Метастазисы. Вне всякого сомнения, вся многочисленная родня Спиридона, где бы она ни находилась, дружно билась в ту минуту в судорожной икоте, а те, кому по уважительным причинам не икалось, припадочно колотились и переворачивались в истлевших своих гробах.
…Старичок в пионерской панамке, с черным бантиком на глотке, в белом жеваном пиджакете и сандальях на босу ногу — очень похожий почему-то на запятую — в продолжение всего пепеляевского монолога тихонько сидел на ступеньке и, млея, слушал.
Долго все же не выдержал молчать, соскочил на землю и забегал взад-вперед, делая руками суматошные семафорные движения.
