— То-то и есть, чуть ползет, а еще выдерживает важность — молчит.
— Местная линия!
Маленький пароходик наконец поравнялся с бортом «Седова». Капитан поднес к глазам бинокль и в слабом озарении топового огня прочитал имя суденышка во всю полноту своего неукротимого голоса:
— «Юрист»!
Саша молчал. Ай да старики!
И опять какое-то судно запричитало во тьме. Капитан досадливо хлопнул ладонью по раме:
— А этот куда спешит?
Матвей тоже забормотал взволнованно:
— Рано в этот год начали Волгу подметать, скажи как рано. «Память Вахитова» уходит в затон. Это ж совсем никуда…
— Дураков каждый год все больше разводится. Вчера один умник сообщил в Казань, будто из Камы чка идет.
— Чудак он и боится… никакой не камский лед — это лед из реки Белой.
— Так поди вдолби ему, коли он чепухи не знает. А раз не знает — тут и паника.
— То-то и есть, и нам бы еще два ревиза безо всякого страху, спокойно бы сходили, а они уже крест кладут… — Матвей вдруг оборвал себя и выдохнул в изумлении — У-у, «Академик Бардин» откуда взялся тут?
Расплывчато и глухо, будто бы сквозь облака, шел, повторяясь, низкого тона звук.
— Умница «Академик» — сигналит. И нам бы не мешало — хуже, чем в тумане, идем…
— Душевный голос у него, почти как у нас был.
— А верно, верно, Матвей, да-а… не будет больше такого на Волге… ку-у-да!
— Уж не быть… только в ушах останется у тех, кто еще живые.
Прислушиваясь к словам, к особому тембру глуховатых свистков, Саша догадался, о чем речь. В 1942 году, когда «Седов» прорывался в Горький сквозь линию огня, осколком был ранен свисток. Залатали его сначала на скорую руку. Потом чинили основательно, с любовью, с выдумкой, с необыкновенным терпением, и все равно прежний голос не удалось восстановить. Стал он намного выше и сипит.
Об этой мелочи знает почему-то вся Волга. И Саша не мог об этом не знать.
Ветер становился резче. Пол в рубке запорошило снегом. Матвей ворчал, что совсем не видно стало «черчения берегов», а капитан терпел и сырость, и холод, казалось, даже веселел.
Ни в одну осень не было столько крику на Волге. Чувствовалось — в последний раз проходят суда по ее свободному от плотин и шлюзов плесу.:
Дня два назад из Балакова в затон уходила самоходка и так прощалась, что на берег сбежались жители, приехала пожарная команда, явился ЭПРОН — думали, несчастье стряслось.
А ведь каждый год запрещают эти свистки, и никто не подчиняется. Не выдерживают волгари.
На какое-то время снег перестал, и капитан прибавил ход.
— Механику бы еще шепнуть, может, и обошли бы «Шмелева».
— То-то и есть, в такое время нельзя нам своих пассажиров отдавать.
Аленкин весь напрягся. Он ждал, что его сейчас пошлют к механику просить сверх нормы прибавить ход. А механик экономит топливо, бережет старые машины, и уломать его умеет только старший штурман, который сейчас спит.
— Спуститесь в машинное отделение, товарищ Аленкин, только не вздумайте действовать от моего имени, мол, капитан приказал. Ничего капитан вам не приказывал, ясно?
— Ясно. Только что я ему скажу?
— Это ваше дело суметь!
— Старший — он на самолюбии Ивана Петровича играет, — подсказал Матвей, — приходит, мнется, вроде самому неудобно, а говорит: «Что делается, Иван Петрович, на Волге-то старая гробина только что в плесе нас обошла!» И называет какой попадется пароходишко поплоше, и, глядишь…
— Выполняйте, товарищ Аленкин, — оборвал капитан Матвея.
По дороге в машинное отделение Саша так и не придумал, что сказать механику. Какого черта они тут друг перед другом комедии ломают. Можно прибавить — прибавь! Нельзя прибавлять — не проси!
Спускаясь по отвесному металлическому трапу с теплыми, бархатистыми от тонкого слоя масел поручнями, Аленкин все глубже погружался в грохот, и от этого грохота раздражение его росло. «Чудное местечко для психологических разговоров», — думал он.
Найдя механика, штурман встал перед ним, напряженно глянул старику в лицо.
Механик, оттого что был ростом мал, поднял на штурмана бесконечно печальный взгляд выпуклых, бутылочно-зеленых глаз.
— Плохо идем! — заорал штурман от смущения и для того, чтобы его услышали.
Никакого впечатления это на механика не произвело.
Они продолжали смотреть друг на друга. Тогда Саша проникновенным жестом приложил руку к груди, наклонился и, не напрягая голоса, сказал:
— Иван Петрович, пла-ан… опаздываем в Камское Устье…
И опять никакого впечатления. Механик перевел печальный взгляд с физиономии Саши на его руку, прижатую к груди, опять посмотрел в лицо и тоже без крика проговорил:
— Зайди ко мне после вахты. — Он еще секунду смотрел на ошарашенного штурмана и отошел.
«Прелестно, — бесновался Аленкин, — заходи к нему после вахты, и он тебя тоже поучит, все меня учат! Издевательство сплошное!»
Когда Саша взбегал по металлическому трапу, ему показалось даже, будто машины загрохотали ожесточенней, до того он был зол.
Берясь за дверь рубки, Аленкин прикидывал, какими словами встретит его капитан. Просто ли скажет всевмещающее «мда-а» или как-нибудь определеннее выразит свое недовольство.
Он шагнул в рубку. Почувствовал, что капитан обернулся, и — полное молчание. Длилось оно долго. С Матвеем и то не разговаривал, как вдруг послышалось:
— Что-о день грядущий мне го-то-о-вит!
Это пел капитан. Продолжения не последовало. Помолчав, он добродушно обратился к Матвею:
— Спички при тебе, Матвей Иванович?
Матвей встряхнул коробком в темноте. Капитан заткнул его между рамой и тарахтевшим опущенным стеклом. Оно перестало тарахтеть. И только тогда Саша понял, что произошло.
«Прибавил! Прибавил ход дорогой Иван Петрович!»
Распираемый торжеством, Саша хотел было сказать: «А здорово идем, товарищ капитан!», но постеснялся и вместо этого сказал:
— Здорово поете, товарищ капитан!
— Это есть, — охотно отозвался тот, — в молодости я ведь на клиросе пел — религиозный был. Это потом уже обасурманился… Сведения у вас готовы?
— Готовы, — опешил Аленкин, — давно готовы.
— Принесите-ка!
Минуты через три Аленкин влетел в рубку с пачкой бумаг. Он дышал так громко, что Матвей хмыкнул.
Беря из рук Саши бумаги, капитан медленно и громко сказал:
— Не бегай, не бегай — ты штурман, а не лошадь!
Потом он долго сидел у маленького столика и при свете затененной лампочки копался в бумагах, а спустя еще некоторое время крайне озабоченно проскандировал ту же оперную строку, выпячивая звук «о» и упирая на слова «что» и «готовит».
Аленкин улыбался в темноте и раз и два голосом капитана повторил эти великолепные слова: «Ты штурман, а не лошадь». А потом отдельно «ты». Дождаться «ты» у Галашина — это тоже дай бог каждому!
Саша радовался бы еще больше, если б знал одну особенность капитана: раз уж он запел про «день грядущий», значит, с планом на «Седове» дело обстоит отлично. Значит, Галашин определенно рассчитывает на ближайшей пристани взять выгодный груз, который ему «уготован» начальником пристани заранее, потому что Галашин своевременно договорился об этом да еще телеграмму стукнул! Оставалось только прийти вовремя. И они придут. И в этом заслуга на этот раз третьего штурмана, Александра Аленкина.
Надежды на Камское Устье оправдались. Все шло отлично, только опять глухим овалом вокруг «Седова» сомкнулась метель. Но теперь в этом не было большой беды. Расписания никто уже не придерживался. Можно было идти полегоньку.
Саше хотелось спать. Сморило, наверно, и капитана и даже самого выносливого из них — Матвея.
Уже подумывали, а не встать ли на якорь, как вдруг взбудоражил их и оглушил незнакомый сигнал. Он летел над Волгой, странно господствуя над нею, внизывался в ночь, расширял ее пределы.
— Что это, кто?! — забухал тревожный голос капитана.
— Ух тыы-ы! — растерянно выдохнул Матвей. — Совсем не пойму — кто есть?.. Похоже, электричка — те, которые в горах бегают. Я на курорте раз слыхал.
Саша метнулся к заднему окну рубки. Звук шел с кормы.
— Если это теплоход, — соображал Матвей, — то свисток его летит от самого беса, то исть он где-то там с кем-то разошелся, а с кем — нам того не слыхать…
— Погоди, Матвей, — раздраженно сказал капитан, он тоже смотрел назад.
— Вона! — выкрикнул Матвей. — Вижу! Во!
— Кто-то идет, — угрюмо проговорил капитан.
Многоверстную толщу метели пробивали необычайно чистые и настойчивые огни.
— «Доватор»! — заорал на всю рубку Аленкин. — Честное слово «Доватор»! Вот здорово, а я думал, не успеет в этом году… Сегодня в Камском радист с «Максима Горького» говорил, но я не поверил, я думал — треплется… елки зеленые, это ж он и есть… новый… трехдечный, пробным рейсом идет до Сталинграда… точно! Это точно, я читал…
