— А главное, пекаря нашего, вторую повариху, укачало, и сидим мы без хлеба. Да еще боцман, он все за ней волочился, и получал отлуп, извелся весь. И вот как-то нажрались со стармехом, выползли к ее каюте и стали орать пожар, пожар и поджигать газеты. Чтоб значит, выскочила. Потом известно, партсобрание, их там школят, а стармех встает и горестным таким тоном рассказует — дык хлебушка хотели.
Фужеры зазвенели, касаясь краями. Когда хохот утих, Гонза закончил, поблескивая синими хитрыми глазами:
— Так мы после и говорили, если чо — дык хлебушка хочется.
— А тебе, Гонзик, его всегда хочется, — выкрикнул Валера, лоснясь толстыми щеками, и снова все грохнули.
Данька унес разоренное блюдо и из кухни поплыл аромат кофе. Ронка снова переползла к дивану и уселась на ковре, прислонясь спиной, между коленом Атоса и коленом Гонзы. Смеясь, встряхивала пепельной гривкой, крутила головой, снизу засматривая в разгоряченные мужские лица. И болтая, касалась плечом то одного мужчины то другого, будто случайно. Гонза откинулся, гладя набитый живот. И, обхватив плечи Тины, зашептал ей что-то, пряча в коротких усах улыбку. Покачивая головой, Тина смотрела на сидящую в кресле Нику. Показала ей глазами на Ронку и перевела взгляд на двери кухни, мол, чего сидишь, иди, вари кофе.
А еще на Нику смотрел Атос. Сидел, чуть отклонясь от Ронки, улыбался — напряженно Нике, а потом вежливо — хозяйке, что трепала его штанину, задавая птичьим голоском какие-то вопросы.
Кто-то включил магнитофон. Музыка поплыла, пробираясь между пластами сигаретного дыма. У Ники кружилась голова, резинка колготок резала живот. Хотелось пойти пописать, но при мысли, что придется греметь крючком на двери ванной, пока Данька в кухне возится с чашками, она крепче стискивала ноги и отворачивалась, поглядывая в темное окно. Лучше посидеть еще, и скоро выйти с Тиной, доехать до морвокзала. Купить билет в ночной кассе. И туалет там есть.
— Ронка? — Данька возник в проеме, с посудным полотенцем в руках, — не поможешь?
— Ой! Даничка, а мы как раз собрались спеть, — Ронка прыгнула на диван и уютно села, поджимая длинные ноги, привалилась к Атосу, который перебирал струны.
Кто-то нажал клавишу, и магнитофон выжидательно смолк. Данька пожал плечами и посмотрел на Нику.
— Вероничка, помоги, а? Чашки возьмешь.
Ника встала и под томные задумчивые аккорды пошла узким коридорчиком в кухню. Данька, колдуя над турками сказал, не поворачиваясь:
— Туалет там, где ванная, иди, я подожду.
Из комнаты текла, извиваясь, медленная мелодия, переплетаясь с мурлыкающим голосом Атоса и высоким чистым голоском Ронки. Ника закрылась с маленькой ванной, с чувством неловкой благодарности. И одновременно — тихого спокойствия. Будто она тут жена, и конечно, не стыдно и так и надо.
Вытирая мокрые руки, повесила полотенце.
В кухне стоял полумрак, большой свет Данька выключил и сидел на табурете, оглядывая новый поднос, уставленный дымящимися чашечками.
— Что мне взять?
— Подожди. Посиди, а? — он подвинул темной от загара рукой блестящий табурет. Придержав Нику за локоть, укрыл глянцевое сиденье каким-то домодельным ковриком:
— Вот так. А то простынешь еще.
Потрясенная заботой, она села, сложив руки на коленках. В свете неяркого светильника волосы Даньки отливали бронзой, блестела ровная спинка носа. Улыбаясь, он разглядывал чашечки.
— Как тебе живется, Вероничка?
— Нормально. Сын у меня.
— Мне сказали, да. Алевтина рассказала. Муж говорит, тоже с визой, тоже рейсы.
Ника промолчала.
— А мы с Ронкой уже три раза вместе ходили. Я там и познакомился с ней. В институте не видел, а в рейсе вот…
— У тебя очень красивая жена, Даня.
— Я знаю…
Он повернулся, и Ника снова поразилась, какие же яркие у него глаза. Такой красивый. Она и слова сказать не могла, когда в первый раз ей улыбнулся и кивнул, здороваясь, будто всегда ее знал.
— Помнишь, как мы с тобой на поляне целовались, Вероничка?
— Да.
А еще бы не помнить! Она с одноклассниками за грибами поехала. Два ящика вина на двадцать человек. Через пару часов все разбрелись, кто-то блевал в кустах, кто-то спал, а кто по редкому лесу носился, сшибая лбом сухие сучья. А она как знала, выпила полстакана и ушла. Думала вообще уехать домой, но к станции долго идти, так что просто ходила и смотрела. И вдруг он вышел из-за дерева. В сорока километрах от города, в реденьком, но большом леске, откуда взялся, не спросила. Улыбнулся, почти как сейчас, и дальше вместе пошли. Не так чтоб далеко, до первой полянки. Там целовались так, что губы у Ники опухли, как пчелами покусанные. Он уже и рубашку ее расстегнул, но вдруг кто-то затрещал кустами и кинулся прочь — видно давно там сидел, подглядывал. Ника встала с его колен, поправляя вельветовые брючки и застегивая рубашку. И он встал. Проводил к лагерю и, не выходя к ее компании, что мучительно очухиваясь, сползалась из-за деревьев, сказал:
— Ну, пока, Вероничка.
Она кивнула. И с тех пор его и не видела. До сегодняшнего дня.
— Да. Помню, — смотрела, как мягкий свет льется по густым русым волосам, рисует край щеки и шею, уходящую в распахнутый ворот рубашки.
Данька взял ее руку своей — теплой, приятной.
Из гостиной донесся взрыв смеха и радостный голос Ронки:
— Сели, ну-ка сели все! Дымочка, еще одну!
— Хочешь, я тебя провожу сегодня, Вероничка? — губы на затененном лице открывали белые зубы, чуть поблескивали глаза. И тут же все темнело, когда из комнаты доносился голос жены. И рука становилась жестче, напряженнее.
Ника подумала, да, да хочет! Будто им снова по семнадцать, но уже все будет по-другому и завтра они увидятся, и улыбнутся друг другу. Но слышится голос Ронки. И он прислушивается, будто весь вытягиваясь. Провожать пойдет — не Нику и целовать будет — не ее. Да и не может она так, тайком урывать себе сладкого. Пока Никас где-то и ничего непонятно.
— Нет. Не надо провожать.
Теперь промолчал он. И, кажется, не услышал, снова весь в комнате, откуда доносился колокольчиковый смех.
— Даня, а телефон у тебя где?
— Телефон?
Поднялся мягко, как ловкий зверь, принес из коридора черный покатый аппарат с белыми кнопками и, дернув шнур, вышел, плотно прикрывая за собой дверь. Ника стала тыкать в кнопки, ошибаясь и поглядывая через стекло, как смутный силуэт удаляется в сторону гостиной.
— Ковыляет по курганам колымага за конем! — выводил Атос нарочито хриплым пиратским голосом и гости, вразнобой ухая, подхватывали:
— Это я и Себастьяно ящик золота везем, ай-я-я-я-йя-я-я!
— Але, — напряженно проговорила трубка далеким голосом.
— Мам? Ты как там? Мне никто не звонил?
— Вероника… — мама назвала ее полным именем, и у Ники упало сердце.
— Что? Что случилось? Женька?
— Нет-нет… Ты в кассе, Вероника?
— Заунывно ветер свищет, в трубке тлеет уголек! — заорал меднорожий Валера, и Ника стиснула чашечку микрофона в ладони. Сейчас мама заведется с испуганными вопросами — кто да что да почему… Но Нина Петровна будто и не услышала шума.
— Ты билет взяла, Вероника?
— Мам, да что случилось?
Трубка тяжело вздохнула и вдруг почти незнакомым строгим голосом сказала:
— Ты бери билет. Поезжай. Тут снова звонили. Я говорю, да кто это, наконец? А там женский голос, спросили Колю. Я говорю он в рейсе. А она… она спрашивает, а вы его мама, наверное?
В животе Ники забегали мурашки. Она прижала трубку к уху сильно-сильно, потому что вдруг стала плохо слышать.
— Я говорю, нет, я его теща. И она… она очень удивилась. Как теща, какая теща? А такая говорю, мама его жены. Она засмеялась, так странно и трубку бросила.
Нике показалось, что из круглой пластмассовой луковицы донесся запах валерьянки. Охрипшим голосом сказала:
— Мам, ну мало ли. Знакомая какая. Может быть. Ведь может же?
— Комета утром, Вероника, в семь тридцать, да? Ты сумку собери, чтоб была готова. Я тут сто рублей отложила, вам на подарок, возьмешь.
Каждое слово подстегивало мурашек, и они суетились, щекоча Нике живот, локти, шею и лоб. Трубка мешала, хотелось ее выбросить и хлопать себя по щекам, чтоб прогнать эту противную щекочущую мелочь.
— Вероника? А ты где сейчас? Кто там шумит?
— Я у Тины, в гостях, — чужим голосом сказала Ника и протянула трубку к светлому прямоугольнику стекла, будто мама могла заглянуть в яркую гостиную, где всем весело. Подержав, вернула к уху.
— Меня проводят, мам. Тина подвезет.
— Хорошо. Но все равно, не задерживайтесь.
Ника положила трубку на покатый верх аппарата, та упала и еще пару минут Ника стояла, вдумчиво укладывая ту, подхватывая и укладывая снова. А потом, вздохнув и облизав пересохшие губы, открыла двери, сунула телефон на тумбочку. Постояла в полумраке, не решаясь идти в светлую комнату, ощущая, как смялось и перевернулось лицо, будто нос переехал на лоб, а уши на шею.
