Осенние листья стали счастливым покрывалом того месяца. Кроссовки легко и твердо опускались на землю. Во время бега хорошо думать, вспоминать, строить планы.
Сейчас на столе его комнаты лежали самые последние аналитические записки по республике. Фамилии и краткие, но вместе с тем убийственно точные характеристики политиков, банкиров, оппозиционеров, силовиков и так далее и так прочее. Состояние экономики и прогнозы политологов. В свое время он должен был побывать во всех столицах союзных республик, и не было причин, чтобы не сделать этого. В самом черном сне не предполагал тогда офицер советской разведки, что он объезжает объекты на будущих сопредельных территориях. Рига ему тогда не понравилась, и не нравилась никогда. Его больше влекло на Восток. Да и «зачеты» он сдавал в Киргизии. «Дипломную работу» — в Пакистане.
Планы крупных городов Латвии в двух вариантах — советские названия и нынешние. Здесь можно было не беспокоиться — никаких больших новостроек за истекшее время почти не случилось. Нагрянули старые хозяева, получили в управление недвижимость предков, выкинули на улицу жильцов, проживавших там, но управлять ничем не смогли, это уметь нужно — содержать здание: платить налоги, коммунальные платежи, страховку. Много домов на окраинах и поближе зияли мертвыми окнами. Так следовало из газет и заключения товарищей-консультантов из Госкомимущества.
По ночам, в перерывах между изучением оперативных документов, он читал переводные стихи латышских авторов. Это ему было и вовсе ни к чему, но, приступая к работе, он вкладывал в это слово смысл наиполнейший и добросовестнейший. По сей день где-то в закрытых ячейках памяти, на всякий случай, лежали тексты о других странах и людях, слова на экзотических языках и песни печальные и радостные. Печальных оказалось больше.
«Я белую рубаху почувствую спиной, когда застудит память, крутую плоть свою, и из осенней бани, ступая по жнивью, белейшие из женщин отправятся домой».
Таинственные белейшие женщины, о которых писал Август Страух, давно уже состарились.
В тысячный раз появлялся на экране некто — запись, оставшаяся в архиве. Рост — средний, фигура худощавая (была), лоб прямой, брови прямые, нос… Подбородок… Уши. Это очень важно. Уши у него не изменились. Уши овальные. Глаза — голубые. Волосы темные. Плечи, походка, родинки и индивидуальные приметы на лице отсутствуют. На груди, на уровне сердца, родинка имеется. А, главное, должен быть шрам на правом бедре. Последствия ранения в Брно. Там он работал в шестьдесят восьмом году, двадцатилетним. Знание языков — английский, немецкий, испанский. У Пса английский и два экзотических. У обоих первые разряды по игровым видам спорта и легкой атлетике, не считая других специфических навыков. Он стал для себя называть его Котом.
Семинар тот, где они пересеклись, состоялся пятнадцать лет назад. Вместе они были три дня. В памяти остались лицо, склонившееся над столом, тембр голоса, походка, рукопожатие. Коньяк Кот пил обыкновенно, как все, как большинство. Стопку залпом, следующую держал недолго во рту и проглатывал. Все это вспоминалось теперь отчетливей. Машина времени заработала. Он узнает Кота. Не узнает при внезапной встрече, с налета. А при общении за столом, даст Бог не однажды, узнает. А остальное — дело техники.
…Он встал под душ, после осмотрел себя в зеркале. Беда покинула его на время. Он годен для оперативной работы. Власть меняется, режимы приходят и уходят, интересы государства остаются. Нужно их блюсти и предателей карать жестоко и неумолимо.
Рутинное ознакомление с доступными для уровня предстоящей работы документами входило в обычный ликбез перед началом любой подобной операции. Знания эти могли понадобиться; а, скорей всего, они так и останутся в своих ячейках и «кладовочках». Он отнесся к этому «досугу», как и ко всему прочему — добросовестно.
В Пскове он должен был сесть в питерский поезд, переодеться в спортивный костюм, растянуться поверх одеяла. Две таможни. Проверка документов. Цель поездки — частная. Деньги в валюте — три тысячи долларов. В рублях триста рублей. В латах не имеется. Чай с лимоном.
Едва он ступил тогда на перрон: взглянул на тихое это небо, с легкими облаками вдали, на коробку вокзала с «карандашом» часов над ним — к нему пришло ощущение будущей неудачи. Так было уже однажды, когда напрочь была провалена операция в Греции. Он ушел невредимым чудом, оставляя подготовленное для работы пространство, бросая людей, но помочь им был не в силах. Неудачи случались и до этого, и после, но ощущение провала тогда пришло ниоткуда, без причин, совершенно так, как сейчас.
Он пожалел, что не остался в башкирском морге на законных основаниях. Уже после, когда менял доллары на латы в подземном переходе под вокзальной площадью, он забыл этот пронзительный холод, объявший его несколько минут назад…
ВОЛОСОВО И ВЫШЕ…
…В комнате не было часов. Ждущие сидели в креслах, лицом к окну, и ни у кого также часов не обнаруживалось, а то, что ненужными браслетами стягивало запястья, что мелькало цифирками в мониторчиках мобильных телефонов, с которых позвонить, при большом желании, можно было наверное самому себе, не имело никакого отношения к течению времени. Эти хитроумные механизмы сейчас не работали, и не было силы, которая могла бы их исправить и запустить. Стрелки и стилизованные цифры обозначали время убытия. Все сидящие в зале имели плоть. Можно было уколоть себя булавкой, если она была, а если нет, то просто ущипнуть, что все по очереди и проделали.
Никого из сидящих не интересовали остальные ожидающие, и этот интерес был привнесенным, чужим. Им не хотелось двигаться. Хотелось только сидеть, вот так, у огромного окна, за которым простирались бесконечные величественные холмы. Свет не менялся над холмами, был ровным, бестрепетным, так как ход времени был остановлен Создателем для сидящих в комнате. Тем не менее, стены были покрыты дубовыми панелями и оконные переплеты были выкрашены белой эмалью. На стеклах едва заметно пульсировали блики, стало быть, источник света находился где-то снаружи.
«Как же так, — подумал тот, кто назывался Псом, — все явь, и я есть, так что же тогда смерть?» Но вместе с тем он понимал смысл комнаты и смысл сидения своего и даже смысл застывшего пятнышка краски в левом верхнем углу стекла. Он мог встать, выйти, но знал, что время для этого не пришло, и те, кто был рядом с ним, знали и могли бы заговорить с ним, но знали также, что вот этого-то и не велено. И так проходили то ли дни, то ли годы. Клочков был облачен в свои туристические одежды, простые и удобные. Как-то так получилось, что окружавшие его вырядились словно бы к круглой дате. И он был недалек от истины. Это «Икарус» со спешившими на свадьбу сгорел вместе со всеми пассажирами в пригороде. Весьма почтенная компания. И ныло в проколотой утром, невесть откуда взявшимся гвоздем, ладони. Днем рана воспалилась. Он раскрыл ладонь и осмотрел ее. От болячки почти не осталось следа, и только розовое пятнышко стремительно уменьшалось…
Суда, как такового, не было. Просто пришло время, и Пес встал с кресла. Затем он обернулся. Дверь в комнату также оказалась белой и вместе с деревянными теплыми панелями создавала ощущение заводского здравпункта. Пес попробовал рассмеяться, но даже оскалиться не сумел…
Дверь медленно раскрылась. Нужно было шагнуть за порог, но он знал, что вот это сидение, этот шаг и то, что случится после, нечто рутинное и необременительное, и есть Суд.
Уже уходили некоторые из комнаты, и она почти опустела, но как-то жалко было оставлять все это. Он посмотрел в окно, и тогда над холмом зажегся луч, только одному ему предназначенный, и тогда он, еще постыдно веря в себя, шагнул…
За дверью не оказалось ничего. Он закрыл глаза, как закрывал их всякий на этом пороге, и забылся в долгом и тщетном падении, отторгая все прочее, чем он был в прошлой жизни — веру, надежду и опять надежду, и опять, и опять, и опять, и обретая веру в самый последний предконечный миг…
… Вода в душе то пропадала, то появлялась вновь, то обжигала, то студила невыносимо. Наконец он отмылся, почти сдирая с себя кожу, потом методично растерся грубым, почти невозможным полотенцем. Он нечаянно тронул свою макушку, нашел, что волос там прибавилось. Исчезли складки на животе. Стало легче дышать.
В предбаннике, где он оказался в одиночестве, зеркало отсутствовало, но он знал, что доведись сейчас себя увидеть — лицо будет другим. Он нужен здесь именно таким.
Одежда его исчезла. Вместо нее Пес обнаружил брюки, примерно вельветовые, рубашку простую, без карманчиков, туфли, похожие на кроссовки, трусы в красную полоску… Все происходившее было познаваемым и ясным и, вместе с тем, иным. Все было. И все — не тем.
Отныне он знал Истину, что связывала его с прошлой жизнью, эту Истину он постиг мгновенно, в миг ухода, укрепившись в ней в том последнем шаге. Но теперь уже другая суть вещей и времен возникла и осклабилась.
