— С какой стати?
— Ах, да. Я забыл. Выбираешь ты. Надо спрашивать так: вы с ним партнёры?
Она улыбнулась:
— Не надо спрашивать. Здесь мы вдвоём, я и ты.
Все улицы от набережной вели вверх. Они пошли по одной и внезапно услышали хоровое пение. У самого подножья горы, чуть правее на небольшой площади открылся храм. Толпа у входа раздвинулась, освобождая проход жениху и невесте.
Невеста, похожая на Жаклин Кеннеди-Онасис, за тридцать, но в полном порядке; жениху было все сорок и тоже аристократ — волосок к волоску, стать, походка уверенного в себе мужчины.
— Кто они? — спросила кого-то Кэролл.
— Известные адвокаты, — ответила ей женщина тоже по-английски.
Вот как выглядит богатая свадьба по-гречески. Фата в десятки метров и дети-херувимы в кружевах, поддерживающие её за края. Лепестки роз, сыплющиеся со всех сторон. Кулёчки-сердечки для прохожих — миндаль в сахаре, напоминающий не только о сладости, но и о горечи брака.
Буржуа, элита… И жених, и невеста давно сняли снеток с юных страстей и точно знали, что могут взять от совместной жизни. Витя подумал, что есть у них и брачный контракт, и договор, когда заводить детей и сколько. И даже, как относиться к прежним подружкам и любовникам, они спокойно обсудили.
Священник что-то говорил. О чём-то спрашивал, надевал на головы стоящих пред аналоем два венца, соединенных лентой. После менял венцы, будто путая и сближая мысли этих двоих, из двух аур творя единственную — общую.
И причащались жених и невеста вином из одной чаши. И обменивались кольцами, символически отдавая себя другому. И это как-то странно трогало Витю.
Но главное — музыка. Двуединая мольба о счастье… Мужские и женские голоса в каком-то древнем церковном песнопении расходились на миг, чтобы тут же сойтись и слиться. И этот порыв к единству и был глубинным смыслом ритуала.
Впервые за последние двадцать лет Витя отделил себя от Манечки в пространстве. И вдруг осознал в этот случайный — не из его обычной жизни — миг, что бытовая, физическая нераздельность поглотила дистанцию, при которой только и возможен диалог двух душ. Сиамским близнецам не о чем говорить друг с другом, они и так живут каждый за себя и за того, кто рядом.
И словно для того, чтобы подтвердить: именно в сближении и противостоянии, а не в полной близости мужчины и женщины скрыта и музыка, и игра, и всё напряжение жизни, пальцы Кэролл коснулись его руки. Отдёрнулись.
И вплелись в его пальцы.
Держать её руку в своей было мучительно и приятно. Сухая, крупная, по-мужски сильная рука не лукавила. Какие там намёки? Всё можно, всё… Но в противовес желанию сорвать с Кэролл кукольный воротничок и губами ощутить холодок высокой и гладкой шеи возникало другое: смотреть. Жажда видеть круглый затылок, лоб, нос, впитывать всю эту гармонию была сильнее жажды полного обладания.
Он приблизил к лицу её руку и поразился открывшейся красоте длинных и нежных пальцев, розовому перламутру ногтей и округлости лунок.
…Они взошли на гору очень быстро, но не устали. Самая верхняя улица была совсем короткой, в несколько домиков. Вырубленная в горной породе, она дарила путникам камни-перила для отдыха. Рядом играли дети, женщина отмывала розовый известняк тротуара мыльной водой, на горизонте блистало море. Они посмотрели друг на друга.
— Ты, кажется, растрогался. Зря. Первая моя свадьба была такой же, как та, что мы видели, — сказала Кэролл. — Много лишнего. В наше время самые наивные девушки знают, что такое брак. Я и Ричи жили, как супруги, больше года до венца. Мой бойфренд был очень мил. Маменькин сынок… Нет, нежнее — бабушкин внучек. Такой воспитанный.
— Почему ты ушла? (Виктор не сомневался, что всё распалось из-за неё.)
— Я была не готова отдать этому нежному, слабому мальчику свой мир. Мои утренние пробежки по парку… Мои мысли… Стихи… Моё право быть с другими мужчинами и впадать в депрессию… Он же хотел заботы каждый день, каждый миг.
— А второй брак?
— О, это зверь. Одинокий волк. Питу никто не был нужен. Компьютер, спорт и работа до упора… Он делал карьеру.
— Это плохо?
— Это глупо. Отдать юность за банковскую выгородку? Мы с ним познакомились в финансовом колледже, куда моя мамаша, поумнев на старости лет, сунула меня.
— И…?
— Я быстро всё бросила, кроме Пита. Его позже — тоже. Не могла смотреть без смеха, как он рвёт пуп, чтобы получать деньги, которые можно легко заработать на ближайшей автостоянке, не загружая своей головы. Ему было некогда даже ночью… Мне казалось, что и во время… он думает о другом — накопительных программах, интригах.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
— Ты ищешь золотую середину? — спросил Витя.
— Я ищу ответа: чего мне искать? Отсюда и яхта.
— Для меня яхта — тоже поиск… выхода. Хотя если что-то в этом мире меня устраивает, то это — жена.
Кэролл погрустнела.
— Если я вижу кого-то в счастливом браке, мне делается одиноко, я пытаюсь понять: как эти двое сумели отказаться от выбора в дальнейшем? Каждый из моих прежних мужей мне нравился за что-то одно, и что-то одно мне сильно не нравилось.
Кэролл говорила, теребя нитяной бантик у шеи, и это мешало Вите слушать её.
— Я встаю утром и делаю зарядку, ем свой сэндвич и яичницу, пью кофе и крашу губы, чтобы улыбаться миру. И хочу чуть-чуть романтики и любого дела, полезного для окружающих и приятного мне сегодня. И это слишком много? Это невозможно?
Витя поразился простоте её формулировок. Если бы он так же выделил главное желание из нервной, болезненной путаницы связей, событий и отношений, у него получилось бы еще проще: я хочу играть на кларнете. Играй, кто тебе запрещает? Наверное, так ответила бы ему Кэролл. При чём тут деньги? При чём дети? Правильно поставленный вопрос точно выделяет главную цель из всего второстепенного. И указывает кратчайшую дорогу к ответу.
Двух своих мужей Кэролл (узнал из дальнейшего разговора Витя) не жалела и не вспоминала. Потому что, по её словам, вспоминать вообще не любила.
…Саксофон собирал к ночи на палубе всех, кроме дежурных. Но играл Витя только для Кэролл. Она садилась на корточки чуть поодаль, опираясь спиной на борт яхты.
Как ему не хватало своего кларнета! Саксофон, даже высоким, женским своим голосом неплохо выражал силу мужского желания, его животную составляющую — агрессивную волю. Сорвать вязаную полосочку с высокой шеи…
Это прекрасно! Но мало…
Как ему нужен кларнет!
Витя помнил наизусть все поздние вещи Брамса, написанные для этого инструмента. Брамс был в тяжелейшем кризисе, чувствовал, что иссяк, исписался. Он даже составил завещание. И вдруг… кларнет. Кларнетист Мюльфельд… В его исполнении «примитивный» кларнет звучал совсем не резко. И пошло: две сонаты для кларнета с фортепьяно, трио для кларнета, виолончели и фортепьяно, квинтет для кларнета со струнным квартетом… Гениальная музыка…
Кэролл…
Эротическое напряжение передавалось в тех палубных концертах, это было доступно импровизирующему саксофону даже лучше, чем кларнету. Но сколько ещё оставалось там, в нотах, стоящих перед Витиным внутренним взором! Каждый знак — сфера, взрывающаяся под напором не только желания, но и мысли, и нежности, и жажды видеть Её, слышать Её, любоваться Ей, говорить с Ней.
«Пойдём!» — звали глаза Кэролл, он почему-то видел их даже в безлунные ночи. Впрочем, на воде не случалось полной тьмы, вода бликовала, фосфоресцировала.
Всё труднее было Вите уходить с палубы в каюту, к своему турку.
О, Мальта, о, Валетта! О, простор окоема! Куда бы они ни шли, улица распахивалась или в небо или на море, или в небо и на море сразу.
В тот раз (Витя всё помнил до мелочей, такое случается перед грозой и перед любовью) Кэролл не надела наряд с чопорными деталями, бантиками, воротничками. Майка, шорты, кроссовки.
Но все головы встречных всё равно поворачивались ей вслед, все взгляды притягивались этой идеально скроенной молодой женщиной.
Зачем они полезли на древнюю стену форта Сент-Элмо? Скорее всего, для Вити то был повод крепче сжать сухую крепкую руку спутницы.
Но что-то случилось с ними, когда вдруг линия горизонта ушла, открыв простор вокруг острова. Город шумел внизу. Сновали старенькие желто-серебряные автобусы и толпы туристов, а море предстало в странном покое — даже белая кромка пены у берега казалась сверху неподвижной.
Он впервые увидел её лицо так близко при дневном свете. Гладкая кожа, смуглая и светящаяся… Без трещинки и щербинки… Ничто не мешало наслаждению видеть её.
— Ты знаешь, что там, на севере остров Гоцо? — спросила Кэролл.
— Почему я должен знать этот остров?
— Потому что это тот самый, на котором нимфа Калипсо удерживала Одиссея своей любовью.
