Придется им объяснять?
– Зажмурься теперь!
– Зачем? Повязочки мало, что ли?
– База секретная все-таки!
– А.
Соленым ветром подуло, потом обрезало. Вошли в какое-то помещение, поднялись по крутой лесенке… видно, на сцену.
– Волнуетесь?
– Да.
Громогласное объявление по трансляции: “Всем свободным от вахты собраться в зале. Приехал лектор”. Сразу уж – лектор! Пытался волосики, которые из-под полотенца торчали, слегка пригладить.
Гулкий зал. Шум – как волны. Петро стал рассказывать морячкам, что я как бы железная маска, которая поклялась вечно (?!) носить повязку, напоминающую ей (мне?) про годы (?!) унижения и позора
(?!), испытанные мной при прежнем режиме. Но сегодня, в такой день, она (я?) решилась снять повязку и показать свое лицо.
Жидкие аплодисменты. Торжественно смотал с моего лица портянку.
Аплодисменты еще более жидкие. Судя по сбивчивым Петровым объяснениям, все, похоже, надеялись бабу увидеть. Ничего, поправим.
В зале негусто совсем сидят матросики, в основном в отдалении, в полутьме, – к лектору вовсе не рвутся. Все в будничных, застиранных, серо-голубых фланелевых робах (сам на флоте служил), на левом кармашке пришиты тряпочки с указанием БЧ – боевой части, – на корабле их несколько. Впереди только один матросик сидит, бледно-рыжий, БЧ-2. Это, кажется, радиолокационная?
– Савелий! Ты чего вперед вылез? В артисты метишь? – цеплялись к бледно-рыжему, он бойко всем отвечал: чувствовалось, что он у них лидер и клоун по совместительству, поэтому выставился.
Глядя на него, я начал рассказывать, как десять лет назад тут в тюрьму загремел, правда ненадолго. И направили меня в
“пресс-хату”, чтоб уголовники из меня выбили нужные показания.
Но главный там, Гера, вдруг проникся ко мне и решил не бить, а
“компрессик” сделать – вот этим полотенчиком. Лицо как бы все избитое, но кости целы. Так что и там хорошие люди оказались!
– Так ты за Геру нам тут агитируешь? – встал в глубине зала мичман, видимо воспитатель.
И Петро крякнул испуганно: не на того работаешь!
– Нет. С Герой я вам встречаться не советую!
Смешки в зале – уже в мою пользу.
– Тем более в роли губернатора!
Хохот. А у меня ужас: Гера узнает наверняка, что я выступил против него, – и “имидж” мой доработает до точки! Но – надо сказать!
– А в тюряге за что оказался? Спер что-нибудь? – Рыжий брал реванш.
– Да нет… не спер.
Стал рассказывать, как при прежнем тоталитарном режиме в роскошный Морской вокзал, построенный к какому-то юбилею
Брежнева, не пускали ночевать народ, чтобы мебель не пачкали. И пришлось мне вспылить, когда беременную женщину из дверей выпихнули.
– От тебя хоть беременная-то? – крикнул рыжий.
– …Нет. Но мне она понравилась.
Засмеялись.
– А как вы… вспылили? – вдумчивый, интеллигентный парнишка спросил.
– Булыжник кинул… И попал – случайно, наверное, – в “СЛАВУ КПСС!”.
– Так нарочно – или случайно? – пристал рыжий “затейник”.
– Честно… случайно! – ответил я.
– А сейчас хоть… пускают в вокзал ночью? – неожиданный чей-то вопрос.
Тут я растерялся:
– Пускают… наверное.
– Вы лучше нам вот что скажите, – въедливый мичман просил. – Вот вы, диссиденты, боролись с нашей системой за лучшую жизнь. Так почему же она такая паршивая стала?
Все почему-то радостно захохотали.
– Ну почему ж она такая паршивая? Такая, как вы сделаете.
Рассказал вдруг про трех горцев, перед которыми наш богатырь стул уронил, а старец, подумав, сказал, что это так, ветром опрокинуло. Простил.
– Это потому, что мы врезали им! – крикнул мичман.
– Да нет… Доброта, я думаю, не оттого появляется у человека, что ему врезали. Она раньше бывает, чем злость! – ответил я.
– Ладно, про доброту ты нам не заливай! – воскликнул мичман. -
Ты на мой вопрос не ответил: почему жизнь паршивая?
– Печальная – да. Ну а паршивой… мы сами ее делаем. Да, несчастий в жизни хватает, но от нас уже зависит, как мы горе свое будем пить. Из красивого сосуда… или из грязной лужи.
– А это уж как получится! – сообщил рыжий.
– Из какого сосуда-то? Не понял! – гаркнул мичман.
– Ну… можно с горем в грязи валяться…
– А можно – на трибуну подняться! – Рыжий на время вернул себе успех.
Но я вдруг расчувствовался почему-то перед матросами, которых никогда раньше не видел и вряд ли увижу еще когда… Не важно!
Главное – самому себе это сказать.
– Вот я сейчас… очень бедно живу, – услышал я вдруг свой голос,
– и часто, проходя мимо помойки в нашем дворе, ловлю вдруг себя на том, что завидую, какие хорошие вещи там иногда валяются.
Пальто… посуда… антиквариат. Но, стиснув зубы, заставляю себя мимо проходить. Все-таки я человек семейный, с образованием… когда-то уважали меня. Стараюсь туда не глядеть. Но однажды, уходя из дома, глянул: какой красивый стул стоит! Резная спинка, витые ножки, удобное сиденье… Вот бы мне на каком работать, подумал, а не на том тупом, фабричном, на котором сейчас! Но по делу спешить было надо. Подумал – потом заберу.
Сделал паузу, глотнул слюну… не перебивают.
– Обратно иду через два часа, гляжу – какие-то типы уже там возятся: быстро, сноровисто разбирают картонные ящики, складывают плоско, упаковывают. Один в такой ящик аккуратно сует почти новый чайный сервиз – сам бы пил из такого с удовольствием!
Матросы засмеялись.
– Но главное – их руководитель, в тельняшке… – продолжил я.
– Это ты, что ли, Борисов? – крикнули рыжему.
– Нет, другой… Облапил мой любимый стул – уносить собирается. И тут вся моя гордость испарилась куда-то – прыгаю, хватаю мой стул, пытаюсь вырвать. “Ты чего это?” – тот удивился. “Это… мой стул!” – “Нет уж – теперь мой!” – выдернул из моих рук. “Я… давно уже заметил его!” – кричу. Кинулся снова – тот, как тореадор, увернулся, я в бак вмазался. Тут на меня его дружбаны накинулись, выпихнули: “Иди, пока цел!” К дому шел в отчаянии:
“Господи, до чего я дошел? Когда-то меня женщины любили, друзья уважали!”
Я вдруг отчаялся здесь больше, чем на помойке. Помолчал. Поймал ртом слезу. Матросы молчали.
– А потом, к дому подходя, засмеялся: это же я, как Киса
Воробьянинов из “Двенадцати стульев”, пытался стул свой отнять!
Надо же, обрадовался, на знаменитого литературного героя похож!
Молодец! И стало гораздо легче. Можно размазаться по помойке, как мусор, и мозг свой засрать, а можно – с чем-то ярким сравниться. То есть не из луж страдание свое пить, а из сосуда.
Книги – такие сосуды! Вот. В них все то здорово сделано.
Страдание оформлено… в красивый сосуд. В каждой хорошей книге… гигиена страданий – вот что важно. А от страданий и несчастий не денешься никуда!
Матросы долго молчали. И я. Главное – чего это я так расстроился сам? Тем более со стулом все выдумал, и не я даже, а Ильф и Петров.
– Какая же гигиена тут, раз дело на помойке? – пытался взять реванш бледно-рыжий Борисов, но поддержки не нашел.
Я пошел за занавес, слегка запутался в нем. Потом спустился по лесенке в коридор, шел наобум. Петр, растерянный, догнал меня.
– Ничего, а? – Он заглядывал сбоку мне в глаза, сильно уже опухшие (“намордничек” свое дело сделал!).
Щеки щипало. Довел себя до слез.
– Неплохо вроде? – поспешая за мною, бормотал Петр.
– Понятия не имею! – ответил я.
– По-моему, ничего, а? – Петро, душевный хлопец, разволновался не меньше меня.
– Не знаю, как там матросы твои, а мне плакать хочется! – сказал я.
Но осуществить эту богатую идею не удалось – Петро завел меня в большой кабинет со старинными знаменами по углам, портретами флотоводцев по стенам. За столом сидел бравый капитан первого ранга в полной форме.
– Командир базы Чашечкин! – браво представился он. В репродукторе на столе шуршал, затихая, шум зала. Слушал мое выступление? – Спасибо вам за то, что воспитываете нашу молодежь, сеете доброе. Но то, что вы говорили сегодня им, – это так, сопли без адреса!
– А какой у добра может быть адрес?
– Где вы видали таких добрячков, про которых рассказываете?
– Да тут вот… на набережной! – Я показал в окно на мыс, за которым должен быть, как я думал, поселок.
– Слышал я ваш анекдот про хороших горцев, – усмехнулся он. -
Отдыхали небось после теракта!
– Значит, мне повезло! – сказал я.
Петро стал тяжко вздыхать, теряя уверенность.
– Ну, это до поры до времени! – сказал командир. – Иллюзиями питаетесь!
– Нет, встречаются иногда все же люди, – сказал я. – Вот недавно… (ей-богу не вру!) хотели мы поменять квартиру, на центр… – (Зачем я Чашечкину это гуторю? Ему другое нужно!) – И пришел к нам человек. Меняться. Достал клеенчатый сантиметр, стал комнаты мерить, потом стену на кухне, сантиметр свой прижал за концы… и вдруг уши его заалели, как фонари! Стало ему вдруг почему-то стыдно, осознал вдруг какой-то обман. “Извините!” – пробормотал и вышел. Разве это не хороший человек?
