– Дай мне лучше отпуск, Сергей Иваныч. У меня от недосыпа уже крыша едет, устал я.
– Не помню, чтобы ты так легко сдавался. Что случилось?
– Мне вообще нужно крепко подумать, своим ли я делом занимаюсь…
– Да ты что такое говоришь?! Ты же переговорщик от Бога! Давай не дури. Ты когда такой мнительный стал?
– Тебе бы такое приснилось… Как будто я уснул в самолете, который разбился. Типа, сон во сне.
– Что-то ты, друг, загоняешься… Евтюхов не потянет. Тогда уж сам поеду. А с опционом придется подождать, Андрей Сергеевич.
– Ну, придется, значит, подождем.
– Давай-ка реально в отпуск… Недели хватит?
– Не знаю. Поеду куда-нибудь. Кстати, место там красивое. В Гурзуфе. Пляж большой. Скала…
– Да, есть такая. Так ты смотрел документы?
– Не поверишь, приснилась. Поедешь туда, расспроси про Настю.
– Какую Настю? Ладно, потом расскажешь.
– Девочку, семи лет… Знаешь, Сереж, «потом» ведь может никогда и не наступить.
Я закрываю глаза и вижу ее. Она стоит лицом к морю, на самом краю стены, раскинув руки, словно балансируя, легкая в легком белом платье.
Нужно слегка прибавить шаг, чтобы отчетливей слышать тонкую нотку ее собственного запаха, растворившегося в душном, отравляющем опиуме Ива Сена Лорана. Грамацкий знал этот парфюм и потому различал, как пахнут ее плечи, шея, затылок у основания пышных каштановых, тщательно расчесанных волос, заплетенных в короткую густую косу, схваченную у основания острыми гребнями голубой жемчужной мантары. Неожиданно похожая на аккуратную девочку Вермеера, водившего к себе персонажей сквозь игольное ушко камеры-обскуры, такая же точная в выборе жемчуга, видная так же вполоборота, она шла впереди, обгоняя Грамацкого на полшага. Ни дальше, ни ближе.
Заговорить с ней для него было все равно, что прикоснуться к поверхности воды, спугнуть отражение, в котором по глубокому, выцветшему за лето небу над его девятиэтажкой беззвучно плывет самолет, и в которой она просыпается, целует его в губы, не открывая глаз, наощупь – ровный контур зубов и кончик языка. Почти касается его встревоженного неба.
– Выспался?
– Я да, а руку придется ампутировать.
– Отлежала? Бедненький… Приходи сегодня пораньше, у меня для тебя сюрприз.
И не важно, какой именно, – важно «у меня для тебя».
У самого входа в метро он ее обогнал, чтобы придержать тяжелую стеклянную дверь, услышать «спасибо», на мелькнувшее подобие полуулыбки выдать приготовленное заранее «хорошего дня» и сорваться по отвесному эскалатору вниз, на ходу допивая остаток этой внезапной придуманной пятиминутной осенней жизни – от «Магнолии» до эскалатора – воображая, в каком направлении она поедет – в центр или в Алтуфьево, почти ревнуя к тому, кто будет стоять в вагоне позади нее.
Всего лишь эпизод, но какой! Грамацкий рисовал так и не увиденный овал ее лица, придумывал, как она бы сказала утром, пристегивая край чулка к шелковому кружевному поясу:
– Дойдем до метро и, не прощаясь, разъедемся.
Трагично и красиво. Декаданс в духе Лотрека, возведенный в патетическую пошлость. Все равно, как иллюстрировать «Темные аллеи» довоенными порнографическими открытками. «Хотя, – подумал Грамацкий, – теперь это винтаж. Может быть, еще не искусство, но уже точно – эстетика. Как Вертинский».
– Что?! – громкой женский голос вернул его в душный вагон метро.
Рядом одна девушка говорила другой:
– Что значит – не умеешь парковаться? Не слушай ты его! Мужики – они однозадачные. Вот если он водит, значит, он только водит, а женщина… Ну, ты сама понимаешь.
– Да!
Грамацкий поморщился.
Он легко себе представил как та же самая девчушка – в буклях и маникюре – говорит совсем уже другой – не важно кому:
– Представляешь? Я Алинке такая: «Мужики все однозадачные». А она: «Да-а?»
И эта подмена интонации переводит Алинку на темную сторону, делая из нее тупое, презираемое, ни разу не солидарное чмо.
«Все дело в интонации, – подумал Грамацкий, – именно она о том, КАК это, и ЧТО за этим последует, к чему приведет, как отразится. Это «да» – легко могло бы лечь в основание целого направления схоластической философии… Как же все это глупо и раздражает… Паттерн на паттерне… Единственное, что им всем по-настоящему нужно, собственно, как и собакам, – спокойный уверенный голос». Именно так он и говорит «хорошего дня», желая смыслом, предлагая тоном и демонстрируя каким-нибудь не особо широким жестом – пропуская вперед, придерживая дверь, уступая место, – самое востребованное в этом мире, то, чего человек лишается, покидая материнскую утробу, – ощущение безопасности.
Грамацкий ехал на Молодежную, на открытие «Кунцево Плаза». На этот раз он решил поэкспериментировать.
* * *
Вход в торговый комплекс был украшен бело-голубыми гирляндами шаров. Над широкими револьверными дверями, в мощном потоке воздуха, выдуваемого компрессорами, тремя языками темного пламени струились вверх пятиметровые шелковые ленты. У входа, между праздношатающимися жителями окрестных кварталов, размахивали флаерами разнообразные клоуны. Двое из них прохаживались по тротуарной плитке на гигантских, скрытых декоративными брючинами ходулях.
Грамацкий прошел сквозь эту карнавальную смесь, не останавливаясь. Все самое интересное для него начиналось за порогом архитектурного безобразия из бетона и стекла. Расположение бутиков он изучил заранее по планам, размещенным на сайте, так что, войдя внутрь, сразу же направился к цели.
Откуда-то сверху, из-за перекрытий, лестниц и витрин напевал живой голос Кортнева, на стене провисало искаженное складками четырехметровое лицо Стаса Пьехи с каким-то стремительно ускользающим из памяти банальным поздравлением. Дети размахивали розовыми шарами, взрослые пестрели целлофановыми пакетами, все в легком возбуждении от обилия громкого подобия музыки, мишуры и дешевой раздаточной полиграфии. Грамацкий смотрел на все это с брезгливостью, морщась всякий раз, когда его случайно задевали. Он подумал было о «Битве Масленицы и Поста» Брейгеля старшего, но тут же одернул себя – не посмел оскорбить сравнением полотно уважаемого голландца, посчитав присутствующий плебс недостойным благородной средневековой вони.
Грамацкий спустился эскалатором на минус первый этаж, прошел мимо вереницы кассовых аппаратов продуктового Ашана. За поворотом, как и было обещано планом этажа, оказался искомый ювелирный бутик. Грамацкий остановился, втянул ядреный дух новодела и вошел внутрь.
Это было идеальное место. Здесь для любого драгоценного камушка, для любой золотой или платиновой веточки, придерживающей этот осколок иллюзорной значимости, любой жемчужины на бархатных подушках цвета спелой крови подобием туго закрученной пружины была приготовлена своя, полная эмоций и драматических историй, жизнь. Невозможно просто захотеть вложить деньги в золото и бриллианты для – скажем – упрощенного перевоза ценностей через границу. Всегда найдутся и гипотетическая Зося, и побережье Рио, и – увы – румынские пограничники.
За прилавком стояла женщина лет двадцати восьми, подтянутая, даже несколько суховатая, похожая на завуча сельской школы, отставшую от экскурсии, заблудившуюся в торговом центре и прижившуюся здесь, среди недоступной для нее прежде роскоши. Заметив ее натренированный равнодушный взгляд, Грамацкий слегка ссутулился, пошел к прилавку с обручальными кольцами, остановился и сделал вид, что рассеянно разглядывает небогатый ассортимент.
– Что-нибудь подыскиваете конкретное? – спросила женщина и подошла ближе, – Я могу вам помочь?
Грамацкий оглядел Ирину. Именно это имя значилось в узком пластиковом бедже на ее выдающейся груди.
– Может быть, и можете, – сказал он.
Продавщица вопросительно промолчала.
– Не знаю, какое кольцо купить, – Грамацкий посмотрел на ее левую мочку, пробитую навылет золотым гвоздиком с крохотной бриллиантовой каплей в основании.
– Кому подыскиваете? Жене, любимой женщине? – спросила продавщица.
– А два в одном не бывает? Так, чтобы и любимой женщине, и жене? В одном лице.
– Это и есть ваша ситуация? – в голосе Ирины не было иронии, и Грамацкий улыбнулся.
– Увы, нет, – сказал он, – Моя невеста мертва. У меня всего два дня, чтобы с ней обвенчаться. Потом… Ну, вы понимаете.
– В смысле? – проснулась Ирина.
– В самом прямом смысле. Мы не успели пожениться. Болезнь. Надеялись, что обойдется.
– Вы хотите жениться на мертвой девушке? – Ирина произнесла это с брезгливым ужасом. – Но вас никто не распишет!
– А кто говорит о загсе? Мы обвенчаемся.
– Тем более! Ни один батюшка не согласится! Это неправильно! Не по-человечески…
– Ну, это вы напрасно. Посмертный брак – не такое редкое явление, как вы думаете. Во Франции, например, это абсолютно законно. У китайцев это называется призрачный брак…
