— А то вы на помойках не роетесь, — усмехнулся Обезьяна.
И снова стал разглядывать потолок.
— Роемся, — оскалился Боксер. — Но это временно. Потому что в нас, собаках, в отличие от людей, осталось чувство истории. Рыться на помойках просто ради пропитания и рыться, но с чувством истории, — это разные вещи!
Собаки согласно кивнули.
— И мы помним, мы помним наш Золотой век, которым было Средневековье. Эпоха, когда мы верили, страдали, любили, не стыдились нашего лая, как стыдимся его сейчас. Да, мы верили, мы боролись с ересями… Мы спасали себя, и не только себя. Мы пытались спасти человека. Ведь человек, как известно, — просто впавшая в ересь собака. И мы должны вернуть его в наше лоно, образумить его, блудного сына эволюции!
Старлаб смотрел на эту пляску мышц на лице Боксера.
Он смутно помнил, как одну четверть, до перевода в класс приматов, он оказался среди собак. Это был даже не класс, а подкласс или группа продленного дня, где было шумно и как-то неприятно весело. Ничего нового он там не освоил; рыться на свалках и плавать, смешно перебирая лапами, он уже научился на предыдущих ступенях. Новым предметом была только «Этика», на которой их учили выполнять команды, сидеть на цепи и лаять на чужих. Все это было не очень понятно, особенно когда дошли до категорического императива Канта. Но «Этику» он в итоге сдал на пять. Нет, он замечал у некоторых одноклассников, особенно у сидевших второй-третий год, какие-то листки, пахнувшие явно не Кантом. Они носили ошейники и бросали свирепые взгляды, в которых читалась безысходность пожизненных второгодников. Знали, что их не пустят даже в класс приматов. Пройти же на непыльную, хоть и нервную, должность домашнего любимца было иногда еще тяжелее, чем стать человеком. Для этого требовалось психологическое чутье; но как раз психологию собакам не преподавали, не считая сказок про рефлексы и слюноотделение. Ему также не нравилось помечать столбы — даже аэрозолем, который раздавали им, как заменитель, на уроках. А собачьи свадьбы? Ими развлекались только те, кого уже исключили из эволюции. Старлаб только краснел, видя, как эти неудачники быстро и экономно совокупляются и разбегаются, даже не обменявшись адресами…
— Придет день, — хрипел Боксер, — и люди опомнятся и снова станут собаками! Мы — и люди, и собаки — будем делать одно большое общее дело. Мы организуем единый конкурс красоты. Только праведники пройдут его! — Боксер посмотрел на Обезьяну. — А остальных мы уничтожим.
Обезьяна скорчил рожу и высунул язык.
— Фас! — заорал Боксер.
Собаки-конвоиры набросились на Обезьяну. Обезьяна отбивался ногами.
— Маску, маску на него! — кричал Боксер.
Внезапно все стихло. Собаки, пятясь, отбегали от Обезьяны.
Одна из них подбежала к Боксеру и зашептала на ухо.
— Что? — выдохнул Боксер.
Собака кивнула. Показала на окровавленного, продолжавшего улыбаться Обезьяну.
Боксер подошел к Обезьяне и закурил. Курил долго, стряхивая пепел в ладонь.
Докурив, достал зеркальце, аккуратно посыпал пепел на лысину. Откашлялся.
— Вот что, — сказал он буднично, не глядя в глаза Обезьяне. — Агафангел у тебя?
— Кто?
— Агафангел!
Фигура, вырезанная из дерева, лежала на ладонях Обезьяны. Собаки стояли рядом. Одна, подойдя сзади, зализывала укусы на шее и плечах Обезьяны, отчего он морщился. Две другие, с факелами в зубах, подползли поближе; пламя тяжело качалось. Боксер стоял поодаль и пытался дрожащими пальцами закурить сигарету с неправильного конца.
— Это тот Агафангел, о котором было в дневнике? — спросил Старлаб.
Дневник все так же темнел на столе. Только теперь рядом с ним лежала еще одна тетрадь. Над ней сидела собака-конвоир. По едва заметному кивку Боксера она приступила к чтению второй части дневника.
Десять собачьих масок были внезапно сдернуты; зал зааплодировал.
Под масками было десять улыбающихся лиц разной степени смазливости. Конкурсанты замахали масками.
НС дирижировал, щурил левый глаз, лязгал зубами. Серебряный пиджак был в пятнах сырости, как это бывает прямо перед линькой; в глазах поблескивала пустота. Несмотря на все симптомы, его не отпускали со сцены, некем было заменить.
— Итак, мы начинаем репетицию, — сказал НС и испугался своего голоса.
Голос был чужим. Голос был сухим, как забытая рождественская гирлянда, падающая летом на лицо. Главное, чтобы не заметили в зале…
Нет, в зале не заметили. Кто хлопал, кто продолжал щекотать соседей, отдавая дань этому новому активному виду досуга. Кто-то наклонялся, чтобы поднять с пола воображаемую пуговицу — обратно на поверхность над креслами выныривало уже совсем другое лицо: растрепанное, с тусклой улыбкой. Что они там отхлебнули, вдохнули под креслами, среди топающих от нетерпения ног?
— Итак, мы начинаем репетицию. Тема нашего конкурса «Собака — друг человека». Вы готовы, друзья мои?
Участники за спиной залаяли, затявкали и встали на четвереньки. Из зала покатилась новая волна аплодисментов.
— Репетиция, — НС старался не слышать свой голос, — это тоже очень ответственно…
Линька уже охватила ноги. Он чувствовал, как кожа под брюками покрывается чешуей, топорщится перьями. Только бы все получилось…
Его катили по больничным коридорам. По коридорам, набравшим в рот воды. Даже не воды, а какой-то серой гипсовой массы, загустевающей между зубами и языком.
— Он вбил себе в голову, что раз в год у него линька, — услышал он голос сверху.
— Это же ересь, — ответил другой. — Линяют только животные.
— Он думал, что благодаря линьке станет сверхчеловеком.
— Двойная ересь. Куда смотрела Академия?
— Он считал, что Академия его поддерживает…
— Тройная ересь! Академия поддерживает только коллективные заблуждения. Индивидуальные заблуждения она карает.
— Идиоты! — закричал НС.
Агафангел проснулся и попросил себя развязать.
Спал он на двух сбитых крестом досках, с разведенными в стороны руками. Служка отвязывал кисти рук, поглядывая на меня.
Я достала зеркальце, произвела ревизию лица и его окрестностей. Неплохо.
Стояла ночь, скучно трещали насекомые.
Я проникла сюда по всесильному удостоверению Центра мира. «Кто там?» — высунулось заспанное лицо монаха. «Антихрист пришел», — ответили откуда-то сверху. «А, понятно». Лицо исчезло.
Долго вели коридорами. В окнах иногда открывался двор; запах хлева, пера и шерсти. Сооружение, уже известное мне по данным аэросъемки, темнело в монастырском дворе. Последний проект отца Агафангела. Собирал уцелевших животных. Так называемых животных.
Десять лет. Десять лет я делала все, чтобы склонить его к миру. Предлагала должность Координатора конкурсов. Обещала назвать его именем Центр диффузии. Соблазняла, забрасывала к нему финалистов и финалисток, в слепящей росе эроса. Десять лет я добивалась от него того, чего когда-то в школе добилась за несколько бестолковых минут. Любви. Любви и подчинения.
За эти годы я успела изменить мир. Днем выступала на собраниях и научных советах, обосновывая тезис «Путь к идеальному обществу лежит через великую капитуляцию»; ночью, разламывая очередную кровать, вербовала соратников. Великая капитуляция была моей главной идеей. Простой, съедобной, высококалорийной. Чтобы создать идеальное общество, надо найти богатого врага и сдаться ему. Потом, чтобы заглушить вызванный капитуляцией осадок, объявить себя Центром мира и вселенной; наконец, постепенно уничтожить всех, кто помнил. Уничтожить тех, чья память разрослась, как опухоль. Для этого требовалось лишь немного пересмотреть эволюционную теорию…
Семь лет назад тихо, по-семейному был подписан договор о капитуляции. Никакой ненужной шумихи; после бессонной ночи, проведенной с похотливыми гостями с Окраин мира, мне хотелось только одного — скорее подписать и отоспаться. Пара просочившихся корреспондентов сделала пару бесполезных снимков (пленка была засвечена на выходе). Только мать зачем-то притащила свой хор и, пошатываясь, продирижировала долгим Ы. «Кто эта почтенная женщина?» — брезгливо спросили зарубежные гости. Я пожала плечами. Швырнув договор в сейф, закурила. Одним из пунктов значилось переименование всей территории Академии в Центр мира и утверждение остальных моих реформ. То, что Академия капитулировала, знали немногие.
В число этих немногих входил и Агафангел.
К тому времени его выгнали из Института биологии за эксперименты по расшифровке языка птиц. У него отняли здание церкви, которое должно было войти в новый Центр диффузии. Его задержали за хулиганство, когда он пытался помешать отправке баржи с животными и птицами, как это предусматривалось мирным договором. Но все эти булыжники судьбы чья-то рука заботливо оборачивала мягкой тканью, давая ему возможность передумать.
