…Но она ведьма! Ей свойственна женская жестокость, она играет в кошки-мышки с женихами, смеясь, разрешает себе любить нескольких мужчин разом; она определяет Соню пустоцветом — приговор тем более ужасный, что история Сони и Николая взята из жизни, стало быть, это отзывается приговором прототипу Сони, любимой тетушке Толстого.
Сам Толстой задним числом выносит тетушке этот ужасный приговор.
И это возможно, потому что здесь их царство — детское, женское, жестокое, с горячими любовью и ненавистью, с легкостью тасуемыми мгновением и вечностью.
Такова Наташа, таков же и Лёвушка. Они отчасти одно и то же; неслучайно Лев Николаевич Толстой в ответ на вопрос: «С кого вы писали Наташу?» отвечал порой: «С себя. Наташа — это я».
Это важный вопрос, о прототипе Наташи, недаром столько находилось кандидаток на роль Наташи. В самом деле, если для Толстого так важно было найти для всякого своего героя реальный прототип из семейной хроники — кто такая Наташа? Она не может быть списана «мозаично»: слишком целен ее образ. И прототип ее не Лёвушка; Толстой мог сообщить ей свои детские мысли и даже самые заветные «философские» максимы (об устройстве времени), и все же не он ее базовый, исходный прототип.
МашинькаЯ никогда не слышал, чтобы Наташу сравнивали с сестрой Толстого, Марией. Он звал ее Машинькой, так писал в дневнике и письмах. Наташа — Машинька? Невероятно, непохоже. И все-таки появляется эта странная мысль.
Возможно, где-то эта версия уже была заявлена; я выскажу несколько соображений (предположений) на этот счет. Здесь, в Ясной, где с первого шага делается очевидно, что основой романа, его сырым черным дерном была та реальность — та, в которой стоял дом-храм, — мне легко поверить, что тайным прототипом Наташи была именно Машинька. Она жила тогда, дом-храм был и ее дом.
В романе Наташа Ростова ребенком была некрасива: широкая шея, огромный рот. Царевна-лягушка, которой еще предстоит перевоплощение в обаятельную колдунью. Машинька была — и осталась — некрасива. Но, возможно, Толстой в своей Наташе прописал ее другую, лучшую судьбу? Несомненно, он желал этого, он очень болел за свою некрасивую сестру Машиньку.
Говорят, братья были к ней в детстве невнимательны, за что их затем до конца дней наказывала совесть (у Толстого это видно в «Отце Сергии», где спасительницей главного героя в итоге оказывается его сестра Пашенька). Тем более: если Толстого так же мучила совесть за детское невнимание к сестре, то с тем большей настойчивостью он должен был задним числом замаливать этот грех, менять ей судьбу на лучшую — в романе, который построен на мысли о возможности исправления прошлого.
Да, он мог так, задним числом, попытаться оправдаться: превратить Машиньку в счастливую Наташу.
…Еще нужно будет разобраться с Пьером.
Кто Пьер?
Этот вопрос придется отложить: Пьер — фигура, не вполне в Ясной помещающаяся. Он гость в Ясной.
XIX
На третий день наблюдений становится очевидно, что Ясная Поляна в сумме ее противоречивой («подводной», за-временной) реальности предлагает собственный образ Толстого. Здесь он прежде всего Лёвушка, мальчик-сирота, потерявший родителей, проигравший дом и продолживший жить с расчетом на чудо, которое вернет ему родителей и дом. С этой точки зрения «импрессионистическое» устройство романа «Война и мир» — все вспомнил Пьер (прошлое в одно чудесное мгновение возвращено Пьеру) — на фоне Лёвушкиных и Наташиных камланий выглядит логично.
Логичны, допустимы чудеса в этом колдовском месте.
То есть: предположение о романе-в-одну-секунду, с которым я приехал в Ясную и в адекватности (или безумии) которого я продолжаю сомневаться, с этой точки зрения верно.
Не вполне ясна процедура чудотворения.
Разумеется, я не все еще посмотрел, что-то, наверное, было пропущено. Скажем, на могиле Лёвушки, которая, едва я к ней приблизился, как будто загородилась стеклом, закрылась; осталось не расслышано некое важное сообщение.
Нужно идти еще раз и смотреть-слушать.
В какой-то момент я почувствовал себя вовлеченным в игру; как будто мальчик, которого я сам большей частью выдумал, — нетрудно было выдумать в Ясной прячущегося в лесу мальчика, — принялся играть со мной в прятки. «Детская книга» передо мной отворилась — отлично! Поиграем в эту книгу. Но дело было, разумеется, не в самой по себе игре, нет, интересны были ее правила, по сей день действующие. Допустим, прогуляемся еще раз на могилу. Но — в другое время, в другую погоду, чтобы был другой свет, чтобы не повторилась та первая картинка, которая закроется, оденется льдом еще быстрее, чем в тот раз.
Нужно идти ночью, вот что, — такая перемена декораций развернет картинку новой стороной.
Ночью на могилу к Толстому?!
Спрашивается, откуда берутся такие темные, дикие мысли?
Детские мысли.
Оттуда и берутся: из собственных расчетов и химер. Не из праздного интереса, не из желания нового развлечения — какое развлечение, если меня днем в этом месте пробрало морозом до костей?
Честно сказать, я сразу (взрослым, сухим умом) усомнился в этой затее. День провел в сомнениях. Идти или не идти? Расчеты показывали, что идти нужно, притом непременно в полночь. Здравый смысл советовал воздержаться.
Вечер как-то померк, акварельные виды Ясной размылись и отошли в сторону, чтобы не мешать внутреннему диалогу. Идти или нет? Разновозрастные голоса в оба уха советовали противоположное.
Ближе к ночи я обнаружил себя за воротами дома отдыха, в стеклянном кубике кафе, именуемого в просторечии «Под дубом», так-то стекляшка была безымянна. Сидя за стойкой, я перебирал аргументы за и против ночного похода. Как-то все это нелепо, но с другой стороны, именно эта нелепость и привлекает; все тропы захожены и засмотрены, ничего живого не разобрать, может, в темноте удастся разглядеть что-то новое?
Рядом со мной сидел писатель Василий Голованов[39].
— О чем задумался? — спросил он.
Я в двух словах рассказал о своих планах и сомнениях. Нужно прояснить скрытый чертеж Ясной. О чертеже романа «Война и мир» я ему еще не рассказывал, как-то не случилось, но некое общее понимание метафизической сущности географических карт, планов и вот таких заумных чертежей нами уже было достигнуто.
Нужно прояснить такой спрятанный, закопанный чертеж в месте могилы Лёвушки. Фокус в том, что нужно идти ночью. Скоро пойду, пока сижу, готовлюсь.
Я еще не знал, что такое исследователь Василий Голованов. И вот узнал. Едва заслышав о ночном походе на могилу, он сразу ожил.
— Зачем готовиться? Пошли сейчас! — заявил он. — Нечего откладывать.
Еще рано, только-только стемнело.
— Ничего не рано. Дойдем как раз к полуночи.
Пошли.
…Мы пересекли образцовую территорию дома отдыха; цветники и газоны расклеены как цветные фото в альбоме: ровными квадратиками, один к одному. Дальше пошли неровности, темный перелесок и за ним провал, топкое место; путь преградил ручей, которого не видно за густой травой. Здесь проходит самая короткая (тайная) тропа в Ясную. Достигнув ручья, тропа расплывается чавкающей лужей, на которой не держатся никакие мостки, все тонет.
Вот она, лужа: на поверхности колеблется пунктир из трех дощечек — поди переступи по ним в кромешной тьме.
Ступив, провалившись, поднявшись, изъяв стопы из влажной тьмы, мы двинулись далее по картофельному полю, спотыкаясь о комья черной твердой земли.
Поле составляло подобие нейтральной полосы между двумя мирами — яснополянским и внешним.
В самом деле, ночь представляет собой особое время для картографирования; проявляются невидимые границы, в человеке просыпается ребенок, готовый слышать сообщения своего и чужого пространств. Страх подскажет ему, в какую он ступил страну. Хотя нет, страшно не было, было прежнее ощущение — совершенной нелепости происходящего.
Перейдя бугрившееся под ногами поле, мы вошли в яблоневый сад. Со всех сторон потянулись черные корявые ветки. Василий завел разговор о злых овчарках, которых сторожа выпускают на ночь в усадьбе. Ему так же не хватало острых ощущений.
Нет, не страшно, смешно.
Подошли к дому Толстого: белый угол его был подсвечен прожектором.
Черная, с острым краем тень, расширяясь кверху, ложилась наискосок по стене дома. Все же нужно появиться охране, подумал я, — и тотчас из ворот вышел охранник. Теперь нас должны были задержать, арестовать, и охранник, наверное, тоже так подумал, но Василий опередил его.
— Володя, ты? — громко спросил он.
Это был тонкий ход. Будто бы мы пришли в гости к Владимиру Ильичу Толстому, директору музея. Они хорошо знакомы с Василием, отчего бы писателю Голованову не зайти в гости к директору музея Толстому? В двенадцать часов ночи. И охранник не удивился. Он знал, что в Ясную Поляну во множестве приехали писатели, они празднуют толстовский юбилей, так что два литератора запросто могли забрести сюда ночной порой.
