Новые упования поселила в душе и мыслях Ангелины Дмитриевны небольшая статья, на которую она наткнулась во французской газете (ей, в числе немногих, было в ту пору доступно кое-что из зарубежной прессы). В статье говорилось про молодую медицинскую сестру, которая полюбила душевнобольного юношу и вступила с ним в связь. Любовь благотворно действовала на пациента, его состояние заметно улучшалось, в конце концов он полностью исцелился, и счастливым возлюбленным ничего не оставалось, как пожениться. Найти такую девушку для Юрика сделалось не то что заветным желанием, но навязчивой идеей Ангелины Дмитриевны. Каждый седой волос, который она чернила краской в своей челке, побуждал ее торопиться. Мысль, что когда-нибудь ее мальчик останется без нее, один на этом враждебном ему свете, лишала ее покоя. Густо населенные, убогие палаты сумасшедших домов, о которых ей рассказывали, страшные санитары, мучавшие больных побоями и голодом, теснились в воображении и преследовали ее, как ночные кошмары. И Ангелина Дмитриевна осмотрительно ткала сеть, нетерпеливо ожидая, когда судьба вознаградит ее появлением той, для которой она, чем дальше, тем готовнее была сделать всё, что в ее силах...
«А можно на него посмотреть?» — попросила Жанна, с изумлением выслушав взволнованный и взволновавший ее рассказ Ангелины Дмитриевны. — «Только, чтобы он не заметил»...
Глава четырнадцатая. Взморье
Мне случилось увидеть Юрика двумя годами раньше, на Рижском взморье.
Отсчитывало дни второе послевоенное лето. Курортные поселки Юрмалы, вытянувшиеся цепочкой вдоль залива, густо заселяли отдыхающие. Прибалтийские курорты были в моде. И причина тому не в климате (как раз ничего не стоило угодить в полосу затяжных, на неделю-другую, дождей), не в море (для россиянина, привыкшего к черноморским здравницам, холодном и мелком), не в дюнах и соснах, а в манившем, дразнившем воображение, тотчас увлекавшим, едва оказывался там (хоть и успели повсюду насадить навязшие в зубах меты советской действительности), ощущении неискорененного Запада — Европы.
Рижское пиво, светлое и темное, выигрывало, по оценке российских знатоков, состязание с жигулевским, но не только пиво — столик в пивной, и стулья, и повадка официантки, и какой-то незнаемый у нас сухарик соленый с тмином, даже самый воздух в непросторной кубатуре помещения, хоть и отдавал, как ему положено, солодом, был другой, мало что замешан на холодном морском ветре, набравшемся песка, водорослей, крика чаек, главное — прежний еще не выветрился.
В ресторане «Лидо» на границе Майори и Булдури, играл сохранившийся из прежней жизни джаз-оркестр Фомина. Не берусь судить, да теперь и не помню, что это были за музыканты, но не об этом речь, а — речь об ощущении: незримый рубеж отделял сидевших в зале от эстрады, невысоким округлым мысом вторгавшейся в пространство между столиками. Фомин выходил на авансцену — волосы, сильно посеребренные сединой, незаискивающая, отчужденная красота лица, черный вечерний костюм, заметно не новый, но сидящий вместе строго и свободно. Испонялось многое такое, чего у нас, приученных к Утесову, даже к «иностранцу» Эдди Рознеру, в ту пору еще не арестованному, не было на слуху, но пел и знаемое, иногда предлагая, впрочем, иные, нежели сидевшие у нас в памяти, и теперь чутко схватываемые на лету слова и строчки. «Я помню синюю рапсодию...» Мы то привыкли, что рапсодия — лунная, но тотчас верили ему, что — синяя, ну, конечно, синяя: это странное, неожиданное синяя таило какую-то странную достоверность реально существуемого где-то, за рубежом, окаймлявшем мыс эстрады, но нам доныне не доступного, не открытого.
Гвоздем программы были «Журавли» — не гамзатовские, положенные на музыку Яном Френкелем (до этих «Журавлей» предстояло еще миновать целой эпохе), — другие «Журавли», исполненная тоски по отчизне эмигрантская песня, — этих «Журавлей» нетерпеливо ждали окучившие ресторанные столики курортники из Москвы, Пензы, Новосибирска, Тмутаракани, — ждали, просили, требовали, «Журавлей» им подавай, и, когда спеты, еще раз, на «бис». А зачем, если задуматься, нужны были нам, осужденным черпать сведения об эмиграции, если вообще интересовались ею, из лживых статеек карманных борзописцев, эти надрывные, тоскливые «Журавли»? Только ли для того, чтобы подкрепить уверенность в правоте и удаче собственной судьбы? Похоже, как раз наоборот: для того, чтобы острее ощутить себя, хоть на минуту, вне территории отечества, где вершители судеб наших предполагали хранить нас вечно. Седеющий певец, с лицом отчужденным и строгим, слегка запрокинув голову, провожал взглядом клин улетавших вдаль журавлей, и сам словно улетал с ними, и пока он пел, округлая линия эстрады уже не разделяла нас, рубеж на минуту-другую перемещался, обегал и захватывал в свои пределы весь четвероугольник зала со всеми, находившимися там. Но вот обрывался негромкий, печальный голос певца, скрипач постепенно замирающим касанием смычка отмечал скрывающийся из глаз пролет прекрасных птиц, Фомин отступал на шаг от края эстрады и склонялся в достойном поклоне. Аплодисменты вновь отделяли посетителей от певца, морок развеивался, мы разбирались со своими салатами-оливье и шницелями и, перелистывая меню, произносили русские слова в холодные лица латышек-официанток. Пушкинская иллюзия, запечатленная в Путешествии в Арзрум: поэт подъезжает к пограничной реке Арапчай («Никогда еще не видал я чужой земли... Никогда еще не вырывался из пределов России»), конь выносит его на противоположный, турецкий берег, но... «Но этот берег был уже завоеван: я всё еще находился в России».
В латышах подозревали неприязнь, да ее и доставало, конечно: передавали один другому разные истории об аборигенах, которые, когда спросишь у них дорогу, намеренно показывали не в ту сторону, о магазинах, где убирали с витрины хорошие товары, чтобы не продавать нам, советским, но на Взморье, на той его полосе, где сразу же после войны была развернута насыщенная сеть домов отдыха и санаториев, и латыш-то возникал нечасто: этот берег был уже завоеван. Завоеватели, заполняя улицы, расхаживали в полосатых пижамах и — женщины — в модных тогда длинных, до земли, халатах с застежкой у пояса, так что полы, откидываемые при ходьбе ногами, свободно развевались. (Многие пожилые модницы — почему-то именно пожилые — были обмундированы в добытые где-то в массовой продаже кимоно, черные, на спине — яркие цветы и драконы.) Недоброжелательность виделась за нарочито неторопливыми движениями продавцов, не тревожимых нервической горячностью очереди, за белым кокетливым фартучком официантки и ее улыбкой, приклеенной на безразличном лице, в остром, снизу вверх от верстачка, взгляде часовщика, которому вы принесли для починки ваши трофейные ручные часы, в незнании встречными латышами (предполагалось — вымышленном) русского языка. Но и сама эта (угадываемая или зримая) недоброжелательность, — как необычной для нас формы пивная бутылка, как лунный полумесяц песочного пирожного с кремом, как «Лидо» и Фомин, как непонятный разговор торговок в рыночном ряду, — сама недоброжелательность поддерживала, укореняла это непривычное, манящее ощущение — заграница.
Родители не без труда добыли мне трехнедельную путевку на Взморье.
Дом отдыха размещался в небольших, по большей части, двухэтажных корпусах, — в прошлом это, скорей всего, были частные дачи. Главная улица поселка тянулась вдоль моря. Но наш корпус стоял в глубине другой — узкой — улицы, впадавшей в главную, он был окружен невысокими соснами, дышащими солнцем и здоровьем.
Меня вместе с двумя соседями поселили на втором этаже, в мансарде, окно, не исчерченное переплетом рамы, было врезано в крутой скат потолка и выходило в небо. Оно оказалось прямо над моей кроватью: по ночам, пока я не засыпал, я смотрел на звезды. Похоже, тогда я впервые ощутил, осознал себя частичкой — пылинкой — Вселенной, затерявшейся в хаосе плывущего надо мной потока Млечного пути. Пройдет немало времени, прежде чем мне с такой же очевидностью станет ясно, что Бог, Который больше созданной им Вселенной (как горшечник больше горшка, им слепленного, — говорится в Писании), непостижимо умещается в каждой пылинке своего создания, в каждом из нас.
Оба моих соседа, по милости позаботившейся об удобстве отдыхающих администрации, были лишь двумя-тремя годами старше меня. Одного я почти не помню: он приехал с большой компанией и поселился с нами по жребию — комнаты, которая вместила бы без изъятия всю компанию, не нашлось. В памяти осталась лишь круглая, как мяч, поблескивавшая смуглой кожей, голова, которую сосед, борясь с выпадением волос, на что он нам пожаловался в первую минуту знакомства, каждые несколько дней, по графику, запечатленному в записной книжке, брил наголо. Другой был заводской парень из Ярославля — Эраст Крынкин. Как многих моих современников, появившихся на свет в двадцатых годах прошлого столетия, которое я по привычке, видимо, уже неистребимой, продолжаю называть (кажется, и считать) нынешним, родители нарекли его красивым, как им чудилось, иностранным именем, вступившим в заметное противоречие с простецкой российской фамилией (в детстве я учился в школе с сестрами Скотуниными, одна из которых звалась Музой, а другая — Мимозой). Эраст, который с первой же минуты общения просил именовать его Эриком, был, что называется, свой парень, очень спортивный: день-деньской, одолев прибрежную отмель, он надолго скрывался из глаз, без устали плавал в охотку где-то за чертой горизонта, а, едва вновь оказывался на берегу, тотчас пристраивался к какому-нибудь кружку страстных волейболистов — прыгал выше всех, пушечными ударами гасил мяч или, не жалея себя, падал плашмя на песок, чтобы отбить такой же мощный, колом вниз удар кого-либо из партнеров.
