Оставшись, Триярский поглядел на лицо раскинувшегося в кресле… Вспомнил, как боялся мертвых в начале своей работы. А сейчас? Тупое уныние. Где-то рядом, наверное, бродит маленькая милицейская душа, тормоша свою прежнюю жилплощадь, давай, мол, я замерзла снаружи. Интересно, на каком языке говорит душа с телом? Или у них разные языки, но они всю жизнь как-то договариваются? А смерть — не результат ли полного их непонимания. «Сколько смертей, Триярский…» Вспомнил, высунулся в коридор.
Красная секретарша, неподвижная, лампы дневного света.
Исав исчез. Зойкина квартира. Смертей. Сколько.
— …а теперь, дорогие дуркентцы и гости… — выкрикивал из радиоточки Бештиинов.
Чем веселей становилось на сцене, тем тревожнее в зале.
— Там, снаружи, уже эшафот подогнали, — сообщал своим соседям независимый журналист Унтиинов и чертил руками что-то квадратное и неотвратимое.
Уже успел выступить второй адвокат в виде трио скрипачей при еврейском клубе «Они все еще здесь». Бештиинов, дирижировавший уже неизвестно какой по номеру рюмкой, призывал зал к дисциплине и объявлял следующий номер:
— …и гости нашего города! Гвоздь сегодняшней программы — следственный эксперимент. Как вы уже узнали из судебного либретто, именно сегодня в этом превосходном, величественном Доме Толерантности должно было произойти…
Замолчал, сглотнув предполагаемую слезу.
— …кровавое покушение на присутствующего здесь…
Посмотрел наверх.
Присутствующий-здесь приподнялся.
Треть зала захлопала, кто-то даже закричал «браво». Остальные две трети передавали друг другу новости, непонятно каким образом проникшие под купол Дома Толерантности: в городе аресты… оцеплен Завод… Неожиданно и довольно гордо покинул зал посол Сан-Марино.
— ….для судебного эксперимента на сцену приглашаются… — взвыл Бештиинов.
— Как мне надоел этот дурак, — поморщился Серый Дурбек. — Давай, я его заодно тоже арестую, Аполлоний.
— Всех дураков не арестуешь, — вздохнул пресс-секретарь. — К его глупости мы уже привыкли… А к новому дураку придется привыкать заново.
Бештиинов, слышавший весь диалог, посерел… язык вдруг разбух и перестал умещаться во рту:
— Квартет американской военно-культурной общины имени Трумэна. Похлопаем!
Оркестр покачнулся, покачнулся — и загремел «Хэппи бездэй».
Зал зааплодировал. Похлопал дипкорпус, его поддержала оппозиция, а там и пресса внесла свою посильную шумовую лепту.
Четверка принялась кружиться, исступленно виляя бедрами. Затем синхронно сорвали с себя кители, оголив бройлерные торсы.
Зал распахнул рты.
— Это мужской стриптиз, — компетентно прошептал независимый журналист Унтиинов корреспондентке газеты «В Дуркенте все спокойно».
— Заткнись, сама вижу, — отвечала корреспондентка, мать пятерых детей.
Поиграв бугристыми животами, четверка приступила к галифе.
Дипкорпус заерзал, соображая, что полагается в таких случаях делать дипломату…
…скомканные галифе валялись на краю сцены. «Хэппи бездэй ту ю», — все быстрее насобачивал оркестр, вступил орган, понукаемый похожим на старую рыбу Евангелопулусом; выпуклая четверка творила что-то трансцендентно-акробатическое, то и дело застревая пальцами во вздутых плавках.
— Шайбу, шайбу! — не выдержала корреспондентка «В Дуркенте все спокойно», мать пятерых детей.
Нет, плавки остались на месте.
Внезапно танцоры схватили себя за щеки, потянули…
Лица сползли, как тряпки — в зал строго глянули таившиеся под ними маски.
Загремела стрельба — непонятно откуда.
Серый Дурбек поднялся.
Похлопал в ладоши.
И упал, истекая кровью. Стрельба исчезла.
— Суд удаляется на кофе-брэээээйк! — заорал Бештиинов, уползая на четвереньках.
Заклубилась паника. Кто нырнул под кресло, кто бросился спасать мертвого Дурбека, кто — строчить репортажи и донесения… Организованнее всего повела себя четверка — похватала манатки и, натягивая на ходу лица, провалилась на какой-то подставке под сцену.
…Около трона под огромным муляжом гелиотида лежал Серый Дурбек, похожий теперь на свою черно-белую фотографию из «Кто есть кто». Если не считать красных пятен, легко выводимых ретушью. Над оловянным лицом Областного Правителя склонились «перископы». Кто-то поднял руки Дурбека и аккуратно снял с них тонкие наручники.
Дом Толерантности был оцеплен, всю выплескивавшуюся толпу тут же арестовывали. Триярский видел, как утрамбовывали в «воронок» Бештиинова — тот выкрикивал какой-то тост и пытался со всеми чокнуться треснутой рюмкой. Скрипичное трио повторяло «осторожно, инструмент!» и долго выбирало подходящий «воронок». Понуро распределялся по машинам русский хор, которому так и не пришлось спеть «Боже, Царя храни…»
Триярский выискивал в мелькающих лицах, скрипках, перьях своих «бактрийцев».
Взрезая толпу, затормозила патрульная машина.
— В машинку, бистра!
Аллунчик, Эль и Акчура были уже внутри.
Машина летела по окостеневшим от страха улицам города.
— Что будет? Что теперь будет? — спрашивала Аллунчик у летящей навстречу темноты.
— Вот такой ишачий хвост, — отвечал Хикмат.
— Ничего не могу понять… какой-то абсолютный конец света….
— И такой ишачий хвост бывает.
— Стойте! — сказал Триярский, — Да тормози же! Ага, здесь.
Триярский вышел. Прошел, хлюпая водой и глиной. Остановился.
Между непрерывными тучами открылся просвет. В него, словно дождавшись, выглядывал хрупкий и любопытный месяц.
Триярский улыбнулся ему — и месяц ответил: он весь был одной сплошной, хотя и неправильно расположенной, улыбкой.
— Новорожденный месяц, — Аллунчик подошла к Триярскому, потерлась о плечо. — Ты его ждал, да?
— Руслан… — это уже был голос Акчуры, — я очень рад, что мы с вами сегодня вот так познакомились. Вы… мне кажется, ты больше художник, чем сыщик.
— Я тоже рад, — отозвался Триярский, не отрываясь от неба, от подпалин заката на днищах облаков, от минарета Мавзолея Малик-хана, дораставшего своим куполом до первых звезд, окружавших пораженною толпой первую луну Рамадана. — …я тоже рад, — повторил Триярский, словно только что был рад чему-то другому, не знакомству, — и очень… голоден. Целый день — ни крошки.
— Едем ко мне, — предложила Аллунчик, — соображу ужин, поскребу по сусекам…
— Идет! — зашумел Эль, еще днем успевший оценить Аллунчиковы сусеки.
— Ну, если хозяйка приглашает… — подошел, наконец, Хикмат.
— Извините, друзья, но я сейчас должен к себе, — выступил из темноты Акчура. — У меня мачеха… в тяжелейшем состоянии, чашку некому поднести.
— Ну почему некому? — улыбнулся Хикмат. — У нас в городском управлении тоже люди человеческие работают, чашку ей налили… не одну, наверное, уже.
— Каком управлении… какие люди? — растерялся Акчура.
— Городском, милиции, откуда я эту машинку брал. Водитель их по дороге рассказал. Пришла, говорят, известная женщина, показывает всем ушибы, требует бумагу: «писать буду, чистую воду всем устрою». Полчаса назад им звонил, говорят, пять листьев написала… Наверное, у вас такое семейное, писать любите, да?
— Все равно… извините, — пробормотал писатель. — Мне тут недалеко, я сам. — Торопливо пожал всем руки, ушел.
— Да… — рассеяно повернулся Триярский, — я тоже. Вы езжайте, я попозже. Подбросьте меня сейчас по дороге… в «Зойкину квартиру».
Все трое застыли в недоумении.
— Ну ты и местечко выбрал, — сказала Аллунчик, отстраняясь.
Час двенадцатый. МЕСТЕЧКО
Поужинав (позавтракав?), он откинулся на щекастую спинку кресла. Перед Триярским прогуливалась выпущенная на волю черепашка, царапая свое отражение в полировке стола.
«Зойкина квартира» была местом злачным и по-своему уютным. Столики, столики; между ними передвигались «зойки»: загадочные, хорошо выдрессированные девушки самых романтических пропорций. «Зойка» спотыкалась взглядом о какой-нибудь заскучавший столик и легко туда приземлялась. Столик девушке радовался; булькал коньяк.
Странно: происшествие в Доме Толерантности никак не отразилось на «Зойкиной квартире». Посетители, правда, являлись более озабоченными; но через несколько минут, выпив и усадив на колено подоспевшую «зойку», начинали растекаться в улыбке; некоторые напевали новый шлягер «Земля, пригодная для смерти». «Зойки», покачиваясь на коленках, подпевали.
Явился независимый Унтиинов, только что скормивший свой репортаж нескольким ньюс-агентствам… Вот он, левее, смеется и вкупоривает в ухо свое «зойке» какие-то сенсационные подробности. «Ха-ха-ха», — отвечает «зойка», встает: «Извини, огурчик, сейчас мой танец» (плывет на сцену).
