После этой истории у Сергеева появились сталь во взгляде и чрезмерное высокомерие – он понял, какая сила в его руках, и перешел к решительным действиям.
Он долго вынашивал зловещий замысел, и день этот наступил.
В праздник, когда на сцене собрался весь цвет страны, в апогей собрания он одновременно включил поворотный круг и механизм, открывающий оркестровую яму, на которой стоял стол президиума.
Весь президиум ссыпался в яму, как солдатики в коробку. Сергеев торжествовал. Он исчез, и говорят, его видели потом в Эфиопии, где он до сих пор шаманит, практикуя обряды вуду.
Родителям спустя несколько лет он прислал фото его племени, где он, вождь, стоит в окружении загорелых маленьких Сергеевых.
Поворотный круг после этого разобрали, и теперь никто не может повернуть жизнь вспять.
В армии я наблюдал особую породу людей, которую ни до ни после видеть не приходилось.
Замом по тылу в моем дважды Краснознаменном, ордена Суворова гвардейском полку служил полковник Макаров, статный мужчина с красными щечками и глазками управляющего домом сирот из «Двенадцати стульев».
На груди его сиял значок о высшем образовании – так в армии подчеркивались широта кругозора и планетарный масштаб личности. Мой Макаров считал себя Леонардо по теплицам и организации складов для расхищения продуктов и вещевого довольствия.
Имел он жену и еще кое-кого из вольнонаемных служащих СА, подневольных женщин из местных, и меня, бедного солдата срочной службы с высшим образованием.
Он не любил москвичей и людей с высшим образованием.
Когда его на рабочем месте посещали жена и дочь, он всегда вызывал меня и устраивал для них спектакль. Часть первая: какие ослы с высшим образованием из Москвы служат в армии. Часть вторая, интеллектуальная: солдат-баран и светский лев в папахе и на лихом коне.
Москвичей он не любил по двум причинам: его не взяли в Академию тыла, а он мечтал о лампасах, а девушка, с которой он познакомился на набережной в Анапе, пренебрегла им в пользу какого-то штатского, неспособного сделать подъем переворотом, и отказала прописать его к себе на Полянке, сука рваная.
Мне пришлось терпеть за все его жизненные неурядицы и нести его крест на своей некрепкой спине.
Я работал у него по совместительству, к основной работе писаря я убирал у него в кабинете и топил печку. Особой его страстью было стричь ногти на всех конечностях, сморкаться на пол и плевать во все стороны. Меня воротило от его чистоплотности. Однажды я сказал, что срезанные им копыта могут стать добычей ведьм, и он учел, стал использовать газету «Красная звезда» и сжигать в печке свои рудиментарные остатки.
Меня он демонстративно не уважал, задавал мне вопросы по философии и географии, отвечать разрешал только по уставу, то есть «Так точно» и «Никак нет». Выходил, конечно, занятный диспут. Он радовался и показывал меня сослуживцам как дрессированного гамадрила.
Для жены и дочери он демонстрировал номер «Солдат ищет на карте мира город Каракас и не может его найти» – в силу масштаба этот город обозначался звездочкой, а в сноске на его карте этот кусок был оторван.
Жена его вела в младших классах домоводство и считалась в гарнизоне широко образованной. В Доме офицеров она по вечерам руководила кружком макраме, и ее за глаза звали Славой Зайцевым за вкус и исполинские размеры тела.
Дочь, студентка ростовского педа, мной брезговала, как мелким грызуном, ей нравились водители из штаба округа, молодые гусары на черных «Волгах», в хромовых сапогах и в х/б, обтягивающем ляжки. Они цокали ей вслед, и она летела мимо них, как Орнелла Мути в объятия Челентано. Папа ее предупредил, что зарубит любого «челентано», и она терпела, маскируя пудрой свои прыщи.
Полковник семью любил, жену боялся, но, преодолевая страх, через меня передавал записки старшему сержанту секретной части, уже не девушке Светлане, редкой обезьяне, с носом, отдельно стоящим на лице, как маяк на водной глади. Нос ее был так велик и горбат, что когда она входила в помещение, сначала появлялся клюв, а потом уже гордая черная птица с погонами старшего сержанта.
Охотников до ее прелестей даже в армии было немного, но мой отец-командир что-то разглядел в этом черном лебеде и заставил меня писать ей стихи. Я с ним торговался, требуя для вдохновения тушенку, иногда удавалось вырвать сгущенку, но только в особые дни – 8 Марта и на Пасху.
Стихи он переписывал своей рукой, капал в конце несколько капель одеколона «Шипр», и я, как Сирано де Бержерак, нес послание в секретную часть.
Полковник хотел завалить ее на 23 Февраля, но не вышло из-за дежурства в округе, на 8 Марта помешал нарыв на шее. Все должно было решиться в ее день рождения, 10 июля.
Я тоже готовился к этому дню, договорился с писарем строевой части, что он поздравит Свету с днем рождения подарком от полковника, коллега халяву любил и подписался.
Десятого я передал коллеге пакет возбужденного полковника, с шампанским, конфетами и духами, и он пошел в секретную часть поздравлять недевушку.
Его приняли по-царски: она обрадовалась и шампанскому, и сержанту, которого давно хотела, но боялась просить, сержант бухнул шампанского, умял полкоробки конфет и стал готовиться к отходу на свое место, но тут в дверь решительно постучал полковник и потребовал встречи с любимой.
Светлана бросилась на шею сержанту и увлекла его в положение лежа. Полковник стучал, его не пускали – у него не было допуска в секретную часть, где его птица билась в силках другого охотника.
Они выпили еще за ее молодость и красоту – это была, конечно, гипербола, но удары в дверь разъяренного полковника только распаляли страсть. Полковник бил в дверь, а Света демонически смеялась над лжепоэтом. Она опять стала терзать сержанта строевой части, он не роптал – понял, что попал в непонятное, и расслабился.
Полковник пролетел мимо меня, как снаряд, и уехал домой, не подозревая, кто режиссер этого шоу. Я торжествовал, еще раз убедившись в том, что поэт в России больше чем поэт. Пишите стихи, и вы поимеете своих врагов, прямо или косвенно.
Маленькая сучка и большая тварь
С собаками у К. в жизни не складывалось, не любили они его, да и он их не жаловал. Стая бродячих псов, вылетающих из подворотни, одинаково пугала его, как и крохотная шавка на руках оборзевшей хозяйки, готовой порвать любого, кто косо посмотрит.
«Трудно любить человечество, – вздыхал К., – а уж собак – это уж слишком». Весь день приходили сообщения от женщины, страдающей по нему, как по живому богу, в них были слова любви. Казалось бы – делай с ней что хочешь, а не хочется.
Хочется любить суку и тварь, мерзкую, холодную и тупоголовую. Терпеть, юлить, заискивать, искать интонации и подтекст в словах, где все фальшь и неправда. Что же так манит к сукам и тварям нормальных людей, вовсе не мазохистов?
Кажется, люби тех, кто любит тебя, купайся, растворяйся в любящем облаке, утони в сладком омуте. Нет, нужно в очередной раз вступить в следующий ком дерьма и ходить в нем по уши. Сутками искать смысл там, где ничего нет и быть не может. Нет в этом омуте ни глубины, ни родниковой чистоты, ни серебряных струй – есть речка-вонючка, и ты плывешь в ней, гребешь своими руками и в конце концов тонешь, так в очередной раз и не поняв, что опять вляпался. Но каждую ночь и каждое мгновение ты ждешь звонка от этой твари, а она не думает звонить – не по умыслу, не ради желания больнее уколоть или ужалить, просто забыла телефон на работе, или закончилась зарядка, или просто уму непостижимые причины: спала, болела нога, была в бане.
А так хочется услышать хриплый и простуженный голос, желанный и такой равнодушный, простое слово «привет», и ты уже скачешь, как ребенок, получивший конфетку, и готов по первому требованию бежать, не разбирая дороги, разбивая колени и голову, и целовать эту тупоголовую, мерзкую, отвратительную тварь, холодную суку и чудовище, такое родное рыжеволосое чудо.
Сергеев жил в маленькой квартирке на набережной, в спартанской обстановке и в стерильной чистоте. Страсть к порядку у него была болезненной, он выгнал первую жену лишь за то, что та чистила картошку на обеденном столе, не подложив газету. Она ушла, ничего не поняв до сих пор, стала лесбиянкой и вообще не готовит.
Распорядок дней недели у Сергеева был железнее тюрьмы строгого режима: понедельник – день личных переживаний, вторник – преферанс с компанией друзей студенческой поры, среда – стирка и уборка, четверг – секс с приходящей Ниной, строго с семи до десяти. Сначала ужин, потом прелюдия, всегда одна и та же: он сажал ее голую на телевизор, и она сидела с раздвинутыми ногами, а он смотрел на нее вместо программы «Время» – вот такой затейник, бляха-муха. Если у него возникало дополнительное желание после десяти, он не продолжал, заканчивал свидание, не нарушая заведенного порядка. Нина уходила, он готовился ко сну и засыпал на правом боку, следуя рекомендациям своего врача не нагружать сердце.
