Это были "Записки из подполья" Достоевского. Вернер откинул со страницы ляссе. Его удивительным образом притягивала русская литература, несмотря на то что она была запрещена.
С раздражающе надменной улыбкой под очками-полумесяцами Вернер держал книгу близко к свече.
— До чего подходящая книга, — заметил герр Хоффер.
Впрочем, он ее не читал.
— Я тоже так решил, — ответил Вернер. — Перечитываю ее минимум раз в год. Особенно эпизод про мизернейший немецкий бобрик, каждый раз смеюсь над этим местом. Припоминаете?
— Да, очень мило, — согласился герр Хоффер.
— А как он думал, что у него подлое и глупое лицо, и изо всех сил старался придать ему благородное выражение? — улыбался Вернер. — Просто чудесно. И потом, разумеется, все остальные тоже кажутся ему гнусными, подлыми дураками.
Он глянул на герра Хоффера так, что тому сделалось не по себе. Может быть, Вернер всегда презирал меня, подумал он. Из зависти.
— Просто чудесно, правда? — повторил Вернер из-за своих сверкающих полумесяцев. — Вы только представьте.
— Мне больше понравилось то место, — соврал герр Хоффер, — где он хвалит романтика за его ум. Я ведь сам романтик.
Вернер бросил на него ядовитый взгляд.
— Генрих, Достоевский говорит о русском романтике.
— Да, но…
— Который гораздо умнее и практичнее немецких "глупых надзвездных" романтиков, "на которых ничего не действует, хоть земля под ними трещи".
— Понятно.
— Или ты считаешь себя русским романтиком, Генрих?
— Разумеется, ты знаешь текст лучше меня.
— Надеюсь, что никаким русским он себя не считает, — проворчала фрау Шенкель. — Только этого не хватало.
Герр Хоффер прикрыл глаза. Перед ним опять замелькали кафе, вальсы и зеленые воды Сены.
— Между прочим, Дега, — произнес он ни с того ни с сего, — тоже не любил евреев.
В основном я занимаюсь тем, что бездельничаю ["бесцельно брожу"? — herumschlendern]. Вчера пришло пятеро, я едва успела спрятаться. Ни один голос не показался знакомым. Они проплывали надо мной, как корабли. Так и не довелось попрощаться ни с мамой, ни с остальными. Мне бы оглянуться, но и грушевое дерево, и черная калитка остались позади — прочь из сада, прочь из моей жизни.
Когда-то на рубеже веков эта широкая улица была застроена большими домами, виллами с каменными портиками и замысловатыми коваными решетками балконов и заборов вокруг аккуратных садиков. Теперь большую часть фасадов украшали свежие следы от снарядов и выстрелов. Немцы то бежали сломя голову, то пытались отбиваться, отчего было только хуже. Вы вступили на вражескую территорию. БУДЬТЕ НАЧЕКУ.
Один из больших домов казался нетронутым, хотя входная дверь едва висела на петлях. Даже мебель можно было разглядеть. Может, там внутри крепкие деревянные кровати с пуховыми перинами? Может, это ничейная территория? Может, никто не успел тут все обшарить и кровати стоят целехоньки? Карта города, разбитого на секторы, была такой грязной, что на ней и улиц-то было не разобрать. Перри сверился с планом-схемой, который получил как командир патруля.
Должно быть, он на Фриц-Тодт-штрассе, длинной и изогнутой улице. На Фриц-Тодт-штрассе было много трупов, и только один, в форме, выглядел не обысканным — очередной эсэсовец, с гитлеровскими усиками запекшейся крови. Все мертвецы выглядят одинаково, будто притворяются спящими. А некоторых словно скрючило. Некоторые были полуголыми, в основном женщины и дети. Неподалеку валялась мертвая лошадь, запряженная в обгорелую телегу. Вонь стояла непереносимая.
Еще вчера все они говорили себе: "Завтра нам наконец повезет. Если не завтра, то послезавтра". Иначе не пытались бы бежать.
Ему хотелось домой.
Где-то продолжали мерзко завывать восемьдесят восьмые, на востоке раздавались взрывы и поднимались черные клубы дыма. Наверное, у тех кроликов, что сидели в засаде на подступах к городу, на другой стороне еще остались друзья.
В больших домах иногда находятся не только кровати, но и выпивка, и запасы еды. Людей тут не осталось. Все богатые разбежались. Проверять карманы эсэсовца ему не хотелось. Все равно труп уже наполовину сгорел. Так что Перри скинул с плеча винтовку и пригляделся к дому повнимательнее. Все окна закрыты ставнями, ограда высокая, ворота на замке. Одну из реек погнуло снарядом, похоже, тем самым, который убил лошадь и искорежил мостовую, — здесь можно было пробраться внутрь. Перри ступил за ограду и тут же остановился.
К крыльцу вели две ступени, дверь за ними была то ли сорвана с петель, то ли выбита. Видимо, внутри уже кто-то пошуровал. За дверью виднелась чья-то тень. Перри подобрался и шагнул из укрытия, словно из леса.
Это был пехотинец.
Моррисон. "Черт, как же я тебя люблю", чуть было не сказал Перри. Эту огромную щетинистую шею он где угодно узнал бы. И покатые плечи, и черную изоленту на стволе винтовки, и карманный фонарик, заткнутый за пряжку на левом ботинке. И то, как топорщилась куртка под мышками. Все это было так знакомо, так прекрасно, почти так же прекрасно, как родной дом.
Моррисон с кем-то разговаривал.
Перри подошел поближе, но тот даже не заметил, до того увлекся поставленной задачей. Он предлагал какой-то девушке пару леденцов. Та стояла в тени коридора. Видно было плохо, но Перри заключил, что красотка что надо. Потолок над ее головой вздыбился, мебель была то ли перевернута, то ли ее снесло взрывной волной. Она не то чтобы боялась, скорее, не хотела сделать неверный шаг. Девушка была очень худой, даже слишком, на вкус Перри, с копной нечесаных светлых, рыжеватых волос.
— Конфеты? — повторял Моррисон. — Конфеты? Бон-бон?
Тут он наконец оглянулся и увидал ухмыляющегося Перри.
— Похоже, она догадывается, что бесплатного сыра не бывает.
— Какого черта? Она получит конфеты и еще американца в придачу!
Как всегда пухлые губы на его квадратном лице были чуть изогнуты, глаза полуприкрыты — Перри ничуть не удивило бы, если б девушка не стала артачиться. Да и не только девушка. Губы кинозвезды. Кинодивы! Вот почему он никак не мог вспомнить чьи. Уж точно не Тони Мартина.
— Может, она не очень-то хочет второго. Я тут коньяк реквизировал. Морри, малыш, настоящий коньяк!
— Да ну?
— Марочный. Совсем как во Франции. Где остальные?
— Явятся, Нил, когда вволю наразвлекаются.
— Дьявол, перегруппировка через десять минут.
— Иди ты! Как время бежит! Как будет «спать» по-немецки? Из головы вылетело. На паровозный свисток похоже.
— У тебя нет времени.
— Как это нет! Еще как есть! У меня столько времени, сколько ты и вообразить себе не можешь! Сотни часов!
— Тогда не обращай на меня внимания.
— Но я не знаю, как это сказать!
— Может, я тоже не знаю.
— Как же. Все ты знаешь. Ты тут самый шустрый умник.
— Морри…
— Ну так давай колись, какое слово? Нил! Ну! Давай колись, иначе нельзя… Это закон войны.
Перри занервничал. Вдруг придется возвращаться одному. Придумывать оправдания. Скажем, я потерял свой патруль, когда на нас выскочил резервный батальон войск СС. Потом решил; а пошло все к черту, время — это ерунда. Только тепло священно. Здесь, вне вечности, которая, наверное, не теплая и не холодная. Как сон.
— Schlafen, — сказал он.
— Ага, точно.
Жаль, что Перри не знал, как будет "круглый глист". Или "вязальная спица". Зато знал "канал".
Размахивая леденцами, Моррисон двинулся вперед, повторяя:
— Schlafen? Schlafen?
Девушка не отвечала. Стояла молча, сжав ладони в замок, только сверкала большими глазами.
Моррисон приближался к ней осторожно, как удав к кролику.
Перри выглянул из-за мощной шеи Моррисона, покрытой щетиной до самого воротника, и заметил, что девушка косится налево.
Входная дверь была сорвана с петель или выбита. Казалось, в доме больше никого, но она смотрела в сторону. Влево.
Моррисон взлетел в воздух.
Обои на боковой стене задымились и покрылись красными пятнами, мгновением позже раздался и звук. Поначалу выстрелов не было слышно, а потом они стали такими громкими, что рвали слух, как одежду.
На то, чтобы укрыться снаружи за ступенями, сжав винтовку и даже носа не высовывая из-под дверного косяка, у него, казалось, ушел целый месяц.
Он ждал. Сердце колотилось где-то в носу. Стоит высунуться, и ему конец. И думать нечего. Теперь все утихло, остался лишь звон в ушах. В коридоре никого, а то было бы слышно.
Перри, как улитка, подтянулся к ступеням, теперь можно было осторожно выглянуть. Сначала в роли приманки выступила каска, надетая на винтовку.
Никто не выстрелил.
Моррисон уже погрузился в чертову ладью и отправился в путь. Он лежал на полу, его трясло, в руке все еще были зажаты розовые леденцы в обертках. Девушка исчезла. Из-под подбородка хлестала кровь, в шее открылись жабры. Нужно бросить его обратно в воду. Пятно на обоях напоминало художество пятилетнего ребенка. Вниз по цветочному рисунку ползли красные капли.
