— А знаю я, — добавила Рейн, — потому что сама слушала его — день за днем — до тех пор, пока не вступила в наш отряд, чтобы избавиться от его голоса. — Она зябко повела плечами, и я заметила, как судорога пробежала по ее лицу. — Однажды ты назвала меня бессердечной, вероятно, ты и теперь так думаешь. Но разве после всего этого сердце не обратится в камень? Зная, что делает мой муж, я не смела ни с кем поделиться. Никто из вас меня не понял бы; поэтому я всем говорила, что он в Таиланде, а меня в это время, когда я так ужасно страдала, обвиняли в бессердечности! Бросали упреки прямо в лицо или за моей спиной. По крайней мере, ты сделала это открыто, а я была не в состоянии оправдываться. Теперь я могу — Родди мертв. Если тебя интересует — он застрелился. Мне хотелось бы поверить, что он так поступил ради меня, желая избавить от позора, но, скорее всего, он предпочел самоубийство военному суду. Он был не один. По-моему, с ним работали на японцев еще несколько человек, которые арестованы и ожидают суда.
Я молчала; мне нечего было сказать. Рейн смотрела на меня саркастически, губы искривила такая знакомая усмешка, к которой я уже привыкла.
— Итак, Вики? Ты по-прежнему считаешь, что я должна убиваться и скорбеть по мужу, носить по нему траур? Или, быть может, ты теперь в состоянии понять, что он не заслуживает этого?
— Могу, конечно, — с трудом проговорила я. — Разумеется, понимаю. Жаль, что я не знала всего этого раньше, тебе следовало бы рассказать.
— Наша начальница знала, — ответила Рейн. — Я обязана была ей сообщить, когда вступала в отряд. Несмотря на это, она меня все-таки зачислила, но посоветовала никому больше не говорить. Единственный человек, которому я сказала, — это Алан. Кроме, конечно, — здесь в ее голосе опять появилась жесткая нотка, — наших спецслужб. Но там, насколько я поняла, все было уже известно. И если бы у меня еще сохранялись какие-то иллюзии относительно Родди, они все равно их полностью разрушили бы Возможно, мне повезло, что никаких иллюзий я не строила. Теперь же, когда он мертв, можно собственное недостойное прошлое официально похоронить. Мне будет дозволено обелить его память, хотя я никогда не смогу чтить ее. — У Рейн на виске подергивалась жилка. — Видимо, мне следует благодарить Бога за эти маленькие милости! Ну, есть еще? — спросила она, выпивая кофе залпом до донышка.
Налив новую порцию кофе, я пододвинула ей чашку.
— Рейн, — сказала я печально, — стоит ли продолжать этот разговор? Ты только растравляешь рану, ведь в случившемся нет твой вины.
— Ты так думаешь?
— Конечно, ты не виновата.
Рейн, молча смотря в сторону, маленькими глотками пила кофе.
— Тебе не кажется, что нам пора в постель? — наконец отважилась я напомнить. — Завтра — очень рано вставать. Я... я очень благодарна тебе за доверие...
Я вновь почувствовала угрызения совести. Я была к ней несправедлива, и мне следовало признаться в этом, но по какой-то непонятной причине и признание, и неизбежные последующие извинения застряли у меня в горле, я просто была не в силах их произнести.
— Ты думаешь, я нуждаюсь в твоей благодарности? — сказала Рейн, поворачиваясь ко мне лицом. — Ты серьезно полагаешь, что только ради этого я рассказала тебе о Родди? Я долго — чертовски долго — ждала возможности рассказать тебе. Я ненавидела тебя, Вики, сильнее, чем кого-либо в моей жизни.
Губы у нее внезапно побелели, глаза засветились каким-то странным, пугающим светом. Насколько я могла припомнить, никто еще не выражал свою ненависть ко мне столь неприкрыто, как в этот момент Рейн, и я была не в состоянии выдержать ее взгляд. Я видела, что она едва сдерживает себя, близка к истерике и может в таком состоянии сказать что угодно. Меня страшил скандал, но в то же время я понимала, что его вряд ли удастся избежать.
— Рейн, — проговорила я в отчаянии, — мне очень, очень жаль, что так... все так получилось. Пожалуйста, поверь мне, я хорошо понимаю: бесполезно оправдываться и уверять, будто если бы я знала, то вела бы себя по-другому. Но это сущая правда. По крайней мере, попытайся...
Но она полностью проигнорировала мои слова. Мне думается, она их даже не слышала.
— Возможно, кое-кому это покажется бессмыслицей, — произнесла она неожиданно утомленным, бесцветным голосом, — но я, наверное, меньше бы ненавидела тебя, если бы ты вышла замуж за Алана. Только ты вместо этого вступила в брак с каким-то австралийцем, с которым была знакома всего около недели. А потом ты вернулась. Одному Богу известно — зачем. Как я предполагаю, вероятно, потому, что твоя семейная жизнь оказалась не такой, какой ты себе ее представляла. Мне на это наплевать, но теперь у тебя есть муж, а у меня нет никого, то есть обстоятельства в корне изменились, не правда ли? При желании я могла бы швырнуть тебе в лицо твое же собственное обвинение, только это не даст большого удовлетворения и нисколько не поможет нам обеим. — Рейн поднялась и посмотрела на меня сверху вниз, нижняя губа у нее слегка дрожала, но лицо сохраняло каменное выражение. — Пойми, Вики, если бы ты оставила Алана мне, я бы не нуждалась в других мужчинах. Он единственный, кого я по-настоящему люблю. Разве тебе так трудно отпустить его? Тебе ведь он больше не нужен.
Я тоже встала. Было бесполезно объяснять ситуацию с Коннором: Рейн все равно не поверила бы. А потому я лишь сказала:
— Я старалась предоставить ему свободу. Ему известно, что я замужем.
— О, ради Бога, Вики, веди себя, как взрослая женщина.
— Что ты имеешь в виду? Рейн лишь пожала плечами.
— Вчера, — возобновила она разговор, — я провела с Аланом весь вечер. Я пришла в госпиталь навестить его, и ему позволили пригласить меня в ресторан на ужин. Там мы немного выпили, а когда вернулись, разоткровенничались. Боже мой, как мы разговаривали! И все только о тебе, Вики, и больше ни о чем. Алан тревожится за тебя, но, по-моему, тебе это хорошо известно. Он почему-то убежден, что ты несчастлива. — Рейн на секунду замолкла, чтобы перевести дух. — Даже когда он целовал меня, он думал о тебе, вспоминал тебя. Ведь он не умеет притворяться. И я люблю его, можешь ты это понять?
Голоса, смех, топот множества ног в вестибюле возвестили о возвращении с танцевального вечера большой группы жильцов гостиницы.
Рейн с досадой махнула рукой.
— Черт возьми! Они сейчас ввалятся сюда. Нам придется лечь спать, если мы хотим покоя.
Повернувшись ко мне спиной, она наклонилась, чтобы взять сумочку со стула. Не оборачиваясь, она ровным голосом спросила:
— Ну как, пойдешь со мной наверх?
— Да, конечно, — ответила я. — Только послушай, Рейн, я...
— Ах, пустяки! — перебила она меня. — Я наговорила гораздо больше, чем нужно. В самое ближайшее время оставляю военную службу и уезжаю домой. — Мне все здесь осточертело, скажу я тебе. От тебя мне ничего не нужно, кроме как чтобы ты навсегда порвала всякую связь с Аланом — как ради него самого, так и ради меня. Сделаешь ты это или нет?
— Да, конечно, сделаю. Я люблю моего... моего мужа, Рейн. То же самое я сказала и Алану, поверь мне.
Я очень надеялась, что мои слова прозвучали достаточно убедительно.
— Верю, он мне об этом говорил. Но могла бы и не напрягаться: пользы от твоих заверений никакой. Пришлось изрядно напоить его, прежде чем он начал меня целовать.
Резко повернувшись на каблуках, Рейн, не извиняясь, протиснулась сквозь толпу оживленно беседующих гостей и стала подниматься по лестнице. В чем-то она уже была совсем не похожа на знакомую мне Рейн. Чувствуя себя ужасно несчастной и вновь испытывая угрызения совести, я последовала за ней. В комнате было темно, тишину нарушало лишь ритмичное дыхание медсестер. Чтобы не разбудить их, я ощупью сориентировалась в темноте, разделась и с некоторыми трудностями нашла свою кровать и вещи.
Я долго лежала, не засыпая, в теплом душном мраке, пытаясь разобраться в том, что рассказала мне Рейн, стараясь определить степень моей собственной вины и наметить план своих дальнейших действий.
Прошел почти час, а сон все еще не смежил мне веки. Тогда я встала с кровати, нашла письменные принадлежности и, примостив под одеялом на коленях блокнот, начала при свете карманного фонарика писать ответ Алану. Рейн была права — до унизительности права. Я не отпустила Алана, боялась, цеплялась за него и за его чувства ко мне, стремясь поддержать иллюзию, что я не одинока. Я лгала ему, вовсе не желая, чтобы он поверил этой лжи, никогда по-настоящему не хотела вычеркнуть его из моей жизни из-за Коннора, как бы я ни обманывала себя на этот счет. И какие бы ни придумывала себе оправдания, мое поведение не было порядочным, честным по отношению ко всем нам и, прежде всего, к Алану, который после стольких страданий и невзгод заслужил право на счастье, а я уже ничего не могла дать ему при сложившихся обстоятельствах.
Письмо получилось несуразным; оно содержало множество ошибок, неудачных выражений и написано было плохим, трудно различимым почерком, но это было наше окончательное объяснение, и я не сомневалась, что Алан все поймет.
