— Эй, guys, можно я сделаю себе Левку Теребилкина? — приподнялась Горская.
— Avec plaisir, Сонечка, — ответил Виктор.
Горская отстегнула стальной передник и стала мастурбировать всеми четырьмя руками, глядя на совокупляющихся. Это длилось несколько долгих минут.
Андрей застонал громче, вскрикнул:
— Я не сдерживаюсь… ой… блин… не могу…
— А я вот терпел, ждал тебя, сдерживался… — с обидой пробурчал Виктор, пыхтя темными, медленно исчезающими кольцами.
— Не могу, ребята… ой… — бормотал Андрей, искрясь.
— И я тогда… не обессудьте, господа… — зачастил спиралевидным задом Виктор.
— Guys, потерпите, я не хочу так быстро, — облизывала свои параллельные губы Горская.
— Не могу… не могу… не могу-у-у-у! — Андрей задергался, сжал Серафиму Яковлевну так, что она стала испускать светящиеся шарики различных размеров.
— Оу йе, оу йе-е-е-е! — заубыстрялся Виктор, буравя дымящуюся вагину профессора.
Они с Андреем бурно кончили со стонами, вскриками, искрами и колебаниями, к которым присоединились стоны, проклятия, гудение и шарико-испускание Серафимы Яковлевны.
Отец и мать Анны одобрительно переглянулись.
— Guys, guys, guys… — забормотала Горская, словно желая остановить их, но вдруг широко открыла рот, закатила треугольные глаза, полуприсела на дрожащих катках. — О-у-у-у-а-а-а-а-а-а!
Андрей и Виктор лежали, тяжело дыша, обхватив гранящуюся Серафиму Яковлевну всем, чем только могли.
Горская постояла, ухая и жужжа, потом принялась снова мастурбировать.
— Тёп, тёп, тё-ё-ё-ё-ё-ёп! — вскрикнула она и быстро кончила.
Из ее сиреневого, ракетообразного клитора вырвался сноп огня.
Виктор вынул из Серафимы Яковлевны свой раскаленный член, с выступившей на конце оранжевой окалиной, спиралевидно присел на кровати, устало встряхнул ритмично гудящей головой. Влагалище Серафимы Яковлевны дымилось. Виктор дотянулся щупальцем до вазочки с одинокой, слегка подзавядшей розой, выкинул розу на пол, а свой раскаленный член сунул в вазочку. Раздалось шипение, вазочка треснула и развалилась на куски.
— Memento quia pulvis es[4], — произнес нараспев Виктор.
— И третий разочек… — прошептала Горская и принялась мастурбировать столь быстро, что замелькавшие руки ее слились в розоватый круг, а поднявшийся ветер заколыхал занавески и сорвал со стены японский календарь и репродукцию картины Сальвадора Дали «Мадонна порта Лигат».
Андрей деликатно вдул в ухо Серафиме Яковлевне порцию светящихся, нежно потрескивающих шариков:
— Merci bien…
Она слабо застонала. Андрей медленно вышел из нее, перекатился на спину и с наслаждением вздохнул, зеленея по округлостям:
— Ой… кайф…
— Тёп, тёп, тёпчи-и-и-и-и-к! — вскрикнула и застонала, закатывая побелевшие глаза, Горская.
Ее жидкая субстанция брызнула на стены, замерзая и отваливаясь тяжкими ледяными кусками вместе с обоями.
Виктор зааплодировал покрасневшими щупальцами:
— Браво, Сонечка, браво, Мармеладова…
— Ой, тёпа… ой… ой… тёпочка… — Горская покачивалась, обрастая слоями пористого металла.
Анна тихо и радостно рассмеялась, покачивая головой.
Андрей встал, распрямляя округлости тела:
— Все, я — в душ…
Маленькая, полукруглая голова мелко завибрировала. Он громко выкатился из спальни, выпуская победитовых пчел из заплечных сот. Пчелы с гудением впивались в мебель и в стены.
Виктор обхватил Горскую за бедра и звучно чмокнул в проколотый титановой гантелей пупок:
— Мармеладова!
Серафима Яковлевна лежала на кровати, постанывая. Ее тело по-прежнему дробилось, серебристые грани становились все меньше. Горская, закрыв свой передник, заглянула в маслянистый анус Серафимы Яковлевны:
— Все нормально… даже gogol нет. Что вы притворяетесь?
Та в ответ только стонала, дробясь.
— Поколение такое… — Виктор распрямлял спираль своего остывающего тела. — Притворство у них в крови. Gogol нет, а притворство есть.
Отец Анны понимающе кивнул, дернул себя за ус.
— Притворство как принцип социальной мимикрии, — Горская достала бесцветную помаду, стала мазать свои параллельные прозрачные губы.
— Скорее — как псевдодеконструкция принципа социальной мимикрии, — уточнил Виктор, корректируя свой цвет.
Горская внимательно посмотрела на него. Он подмигнул ей выпуклым глазом.
— Чтобы… через ролевую идентификацию обрести виртуально-знаковую власть без полномочий? — задумчиво проговорила она.
— Чтобы манифестировать попытку обретения виртуально-знаковой власти без полномочий, — поправил ее Виктор, втягивая в себя член и запирая половой замок.
Она взяла его щупальце и приложила к своей ледяной щеке. Щека покраснела.
Андрей вернулся из душа, обмотанный шестью полотенцами:
— Ух, класс…
Он накрыл полотенцем Серафиму Яковлевну и стал готовить свои рычаги к перемещению в пространстве. У Горской зазвонил мобильный.
— Да, — недовольно ответила она. — Не приду, я же сказала! Я не хожу на символические мероприятия.
— И правильно делаешь, — кивнул Виктор, распрямляя спираль тела и упираясь головой в потолок.
Он глянул на ножные часы:
— Однако время отправляться в поход за знаниями.
— У нас же первая пара пустая, забыл? — Горская достала сигареты. — Серафима Яковлевна, у вас курят?
Та слабо стонала, накрытая полотенцем.
— Не надо здесь курить, — посоветовал Виктор. — Пойдемте, друзья. Не будем терять драгоценного времени. Ибо оно не может быть бесконечным. Время конечно.
— Бесконечна только вечность… — вздохнула Горская. — Что, в библиотеку?
— Я — да, — твердо сказал Виктор, оттопырив волевой мармолоновый подбородок.
— Я с тобой, — обняла его Горская.
— А у нас экономика аграрного сектора, — застегнул оприст Андрей.
— С чем вас и поздравляем, — стремительно повернулся к двери Виктор.
Все трое вышли из квартиры Серафимы Яковлевны. Дверь закрылась, по ней поползли титры и зазвучала знакомая песня:
Улей утром просыпается,
Солнце в соты льет привет,
Этот улей называется
Просто: университет…
Петрищевы зашевелились. Отец Анны, достав сигарету, размял ее узловатыми пальцами, грустно вздохнул, положил руку на голову Саши:
— Да, Сашок, счастливые вы.
Саша встал, угловато обнял его:
— Деда, ну чего ты каждый раз…
Мать Анны тяжело приподнялась со своего кресла:
— Мы, к сожалению, в таких университетах не учились.
Анна недовольно тряхнула головой:
— Заладили! Да мы тоже не учились, что ж с того? Радоваться надо за молодых!
— Да мы и радуемся, Ань! — с упреком ответила мать. — Как же не радоваться?!
— Хоть они нормальными вырастут, — проговорил отец Анны, и в глазах его блеснули слезы.
— Дед, ну кончай ты… — Саша шутливо ткнул его кулаком в бок. — Как новая серия, так ты слезу пускаешь.
Дед, соглашаясь, кивнул и шмыгнул носом.
— Коль, ты прям так говоришь, словно всех нас хоронишь! — укоризненно глянула на мужа мать Анны. — Что ж нам теперь — помирать всем?!
— Не надо помирать, — улыбнулся он, смахивая прокуренными пальцами слезы.
Помолчал, перевел свой взгляд на окно, за которым уже давно зажглись желтоватые окошки военного городка. Произнес спокойно:
— Надо жить.
— Вот это — правильно! — улыбнулась жена и обняла его.
Владимир Сорокин
Корабельные сосны скрипели по-разному: зимой громче и протяжнее, летом — тише и глуше. А ночью они, как ей казалось, очень старались не скрипеть. Ночью они просто стояли. И наверно — спали. Как слоны. Или как новые телеграфные столбы, идущие от станции к дачному поселку.
Она любила корабельные сосны, окружающие их дом. Любила на них смотреть. Их слушать. И трогать.
Она зевнула. И открыла глаза. Левая створа окна была зашторена, правая — распахнута в негустую июльскую ночь. Там стояли корабельные сосны. И ущербная луна висела в их рваных кронах.
Она скосила глаза: свет из его кабинета проникал в полуприкрытую дверь спальни. Он отрывисто кашлянул, двинул стул. И зашелестел бумагами. Это означало конец работы. И она неизменно просыпалась к этому моменту. Всегда.
Щелкнул выключатель настольной лампы. Желтый свет погас.
Он вошел в спальню. Млечный лунный свет коснулся его сутулой фигуры в полосатой пижаме, высветил лысину, сверкнул в очках. Он стал раздеваться. Как всегда неловко, путаясь в широких штанинах и оступаясь. Он делал неловко все. Кроме рыбной ловли и своей работы.
— À la fin… — в тысячный раз произнесла она.
